И все-таки Фарат был прав, что не дал захватить никаких вещей. Во-первых, не понадобились, к утру уже собрались уходить, во-вторых, все-таки пожгли кое-что. Ну, хорошо: один спальник пострадал, да в каменном ложе проплавили аккуратную полусферу. Даже потеков не было, все просто испарилось, будто так и было. Но эти небольшие разрушения двум удэши Земли, наверное, будет не так уж и сложно поправить. А спальник Акаю найдут новый — это решили, когда лежали после столь внезапного единения, уютно свернувшись в выемке, опять молодые, неуклюжие и абсолютно этим счастливые.
Их даже не признали, когда вышагнули из пламени камина, запутавшись в собственных ногах и полетев на пол. Аэно только гитару кое-как успел вверх выставить, на спину переворачиваясь, чтобы не хрустнула под их невеликим, но весом. Завтракавшие Хранители, завидев такое, кинулись поднимать, спрашивать, что случилось, а потом замолчали, признав.
— Ну вот и хорошо... — протянул Фарат, когда расступились, давая разглядеть юных удэши, и Акай подхватил, продолжил:
— Вот и ладно!
И смотрели двое земляных так понимающе, с легкими искорками радости в глазах, будто переживали за них, как за собственных внуков.
— Мы даже почти ничего не натворили!
— И спальник лучше старого найдем, честно-честно! — наперебой загомонили в ответ, глядя такими наивно-ясными глазами, что злиться на них было просто невозможно.
— Идите уж, — Фарат потрепал обоих по макушкам и подтолкнул к столу. — Поешьте да угомонитесь.
Остальные Хранители тоже вернулись к недоеденному завтраку, только Шахсинар задумчиво поглядел поверх стакана.
— Тэбэ эщо нужны уроки, Аэнья?
— А ты думаешь, я уже весь такой мастер? — рассмеялся тот, помотал головой так, что толстая косища змеей метнулась по плечам. — Нужны, конечно! Надо же хотя бы один инструмент освоить до конца, а то я в детстве, ну, в том детстве, на флейте играл маленько, да все больше баловался.
Так и получилось, что когда Кэльх опять убежал — на этот раз с улыбкой до ушей, прижимая к себе абсолютно неподъемную сумку со всякими рисовальными принадлежностями, которую, расщедрившись, собрал по каким-то своим закромам Фарат, Аэно опять остался сидеть с Шахсинаром. И, как к любому другому занятию, к этим урокам отнесся очень серьезно. Настолько серьезно, что ловил каждое слово и движение Садифа, старательно повторяя за ним. А когда не удавалось — тот садился за спиной и поправлял положение рук или вовсе брал за запястье, заставлял трясти им:
— Расслабь руку, ну? Что ты камэнный, Аэнья!
Тот смущенно смеялся и тряс, расслаблял, поводил затекшими плечами.
— Видно, даже у удэши руки устать могут!
— Могут, Аэнья, могут, — усмехался Садиф и помогал разминать кисти, которые Аэно опять в огне держал, будто в теплую воду окуная.
А Шахсинар только головой качал, глядя на это, брал потом кисти в свои ладони, рассматривал, словно не верил, что обычное пламя огневику никакого вреда не причинит. И снова выглаживал тонкие пальцы, трогал подушечки:
— Скоро мозоли набьются, струны рэзать пэрэстанут. Ну, давай, эщо раз второй бой. И про лады нэ забывай.
К вечеру Аэно не знал: то ли плакать, то ли смеяться, то ли обнять гитару и сидеть, раскачиваясь из стороны в сторону. Руки просто отнимались, но при этом горд был неимоверно: ну получалось же! Даже что-то посложнее того перебора, что для Кэльха играл.
Наверх вернувшийся Кэльх же и утащил, нахмурившись.
— Тебе одной учебы мало? В смысле, нас сюда отдохнуть выгнали, а у тебя уже опять глаза косят от усердия — скоро на переносице сойдутся! — отчитал, отбирая гитару.
— Так я и отдыхаю! — со смехом выпустил инструмент из рук Аэно. — Сам-то ты тоже рисуешь, намарэ. У тебя опять все руки в краске, и на носу тоже. Ох, а об волосы ты что, руки вытирал? Немедленно в душ!
— Эй, я рисую, потому что в Эфаре такого нет! — попытался отбиться Кэльх, да какой — пихали в спину, настойчиво так. — Рысенок, пощади, дай хоть разложить все сначала! Опять же перемажусь!
— Покажешь? — Аэно внял здравому смыслу и тут же сунулся к почти готовой картине, бережно закрепленной в зажимах переносного этюдника. — О-о-о... Это...
Как всегда, восхищаясь своим птахом, его работами, Аэно терял все слова. Впрочем, было от чего. Кэльх изменил своим любимым для масштабных работ густым краскам, вместо этого взяв нежные и легкие, буквально растекающиеся по холсту. И цвета были такие же: одновременно яркие, светлые, издалека заметные, но при этом ни капли не режущие глаз, как-то легко сливающиеся в единое полотно.
Кэльх взялся рисовать вовсе не Старый город, как почему-то ожидал Аэно. Нет, его впечатлили именно очертания высотных домов новых районов, изящными силуэтами вырисовывающиеся на фоне неба, сочетание зелени, стекла и стали, люди в необычных одеждах, идущие по улице, едущие мимо машины. Он будто специально собрал самых вычурно одетых прохожих, смешал в потоке транспорта целую стайку легких скоростных роллеров и увешанный непонятными приспособлениями «дракко», стремясь поймать и передать дух этого нового мира.
— А набросков не осталось, — пожаловался Кэльх. — У меня их все раскупили, представляешь, рысенок? То за уличного художника принимали и нарисовать просили — а я же и не против, то узнавали, и тогда вовсе не отбиться было!
— Ну и хорошо, в нашей комнате будет меньше стопок, — рассмеялся тот, не принимая его жалобы. — Да и знаю я твои наброски, любимый: полноценные же картины, хоть сейчас в рамку — и на стену. Пусть люди радуются, ты ведь несешь им свой свет, а он — в каждом самом маленьком мазке, в каждой линии. Ну, убрал? А теперь — мыться! Пока краска совсем не впиталась. А то сам будешь живой картинкой!
— Да не впитается она-а-а! — было ответом на очередные подпихивания.
В душе Кэльх угомонился, во многом потому, что Аэно сам взялся отмывать ему волосы. Провозились до неприличия долго, но умудрились ничего не попортить и даже воду в трубах не вскипятить, хотя опять больше тискались, все перемазанные в мыльной пене, скользкие и раскрасневшиеся. Казалось бы, что огненному удэши горячая вода — а нет, все равно тело как раньше реагирует. И это было приятно во всех смыслах, как и осознание, что наконец-то нормально контролируют свою силу.
— Завтра никуда не пойду, буду здесь дорисовывать, — поделился планами Кэльх, когда все-таки вытерлись и вернулись в комнату. — Все, что нужно, помню, а на улице опять дергать начнут. Или просто встанут и смотреть будут...
Он передернул плечами.
Нет, чужое внимание было скорее приятным, особенно если просто интересовались или завидовали по-доброму. Таких людей он за день несколько раз одарил совсем уж быстрыми набросками и объяснил одной совсем юной девушке, как именно добился нужного эффекта, на что та чмокнула его в щеку и убежала, счастливая. Наверняка домой, рисовать. Но были и те, кто смотрел неодобрительно или ворчали, что перегородил дорогу, а один раз попался и вовсе почти темный огонь настоящей, злой зависти. Тогда Кэльх обернулся, и мужчина-этин торопливо ушел, засунув руки в карманы.
Чем его так разозлила чужая работа, Кэльх не понял, но после пришлось еще с час возвращаться к прежнему настрою, и больше тратить время так он не желал. Вот как потребуется новый вид — так на улицу и пойдет, а пока и у окна света хватит, а под краски можно притащить какую-нибудь лавочку от камина. Главное закрыть ее чем, чтобы действительно не перемазать, а то и самому стыдно, и Фарат наругается. А заодно со всеми вместе можно будет послушать, как Аэно учится играть, и за него порадоваться.
Так Кэльх своему рысенку и сказал:
— Будешь меня вдохновлять. Или я тебя? Как получится.
— Обязательно, намарэ, — улыбнулся тот, укладывая его в постель, на живот, чтобы размять явственно усталые плечи. Хотя и сам бы не отказался от ответной любезности — Садиф, конечно, немного помял, когда понял, что у бедного удэши уже не только пальцы, но и спина горит огнем. Но то Шахсинар, и не помогло толком, а от рук любимого все проходило мигом.
Легли рано, встали тоже рано, но выспавшись, без тени сонливости, особенно после того как умылись. И снова пришлось самим хозяйничать на кухне, правда, в компании Садифа, который, как и все пустынники, живущие именно что в песках, привык жить больше по вечерам, ночью и утром. Тот правда, целился нарезать бутербродов, за что был приставлен крошить овощи и копчения на привычную уже похлебку, которую делали на троих, а выглянув в зал и обнаружив там Акая — на четверых.
— Еще немного — и на всех завтраки готовить будем, пока не уедем, — посмеивался потом Кэльх, когда вдвоем с Аэно споро мыли посуду.
Дом Хранителей не казался чужим, наоборот, в нем было почти как дома — сколь бы глупо не звучало подобное заявление. Просто в гостях всегда боишься повернуться не туда, взять что-то не то, сделать не так. А тут подобного смущения в помине не было, дела сами спорились. И этюдник у окна был воспринят потихоньку просыпавшимися Хранителями как само собой разумеющееся. Кэльх только щурился, когда подходили, осторожно заглядывая через плечо, тихо выдыхали или присвистывали восторженно, не отвлекая словами.
Вообще, в гостином доме хранителей никто подолгу не засиживался: они в Фарат приезжали по делам, отчитаться о задании или получить новое, найти пару для рождения ребенка, как когда-то Аэно, заглянуть в архив. Постоянно здесь жил только Фарат, ну так он был полноправным хозяином и хранителем города, Акай, как его родич и пока что опекаемый, да Эрлан — воспитанник того самого «Вороньего гнезда», молоденький хранитель-водник, едва закончивший обучение и сделавший выбор. Он и сейчас пропадал в библиотеках и на практике в местной лекарне, так что приползал едва живой, но донельзя довольный. Фарат и его опекал, всегда заставлял поесть, прежде чем отправить спать.
Так что никто особо не мешал Хранителям заниматься тем, чем им хотелось. Единственным, у кого, кажется, в городе совсем не было дел, был Садиф. Кэльх так понял, что пустынник и приехал именно затем, чтобы познакомиться с ними. По крайней мере, тот не говорил об этом прямо, но чуялось, чуялось: когда есть у человека дела, так себя не ведут. Уж точно не просиживают рядом с кем-то сутками напролет. Правда, Садифа больше интересовал Аэно, и его можно было понять: брат основательницы рода, как-никак, герой легенд и семейных преданий. Так что Кэльх был не в обиде, что на него не обращают внимания. Поначалу. Рисовал, слушал треньканье гитары, временами сменяющееся кусочками проигрышей, поглядывал иногда краем глаза.
И потихоньку начинал хмуриться.
Нет, он не был музыкантом — ну, не под то руки заточены, что уж тут поделать. Но как-то слишком уж часто звучало на его взгляд вкрадчивое «Нэ так, Аэнья», после которого Садиф принимался поправлять положение рук Аэно. А художнику не составило труда заметить, что ничего в нем после манипуляций Садифа особо и не менялось.
Увлеченный, Аэно ничего не замечал, но Кэльх принялся приглядываться еще внимательней, начиная понимать, что зря до этого не обращал внимания на то, с кем оставляет своего рысенка. Как-то в голову не приходило... А сейчас вот пришло, резко так, потому что чуял чужие ветра, что вокруг Аэно так и вились, заставляя раздраженно размышлять, что бы это значило: восхищается? Интересуется? Что ему надо-то, этому Шахсинару? Да нет, скорей уж, шахсиндаттэ*! Подкинули ветра подарочек!
— Нэ горбись, солнэчный звэрь, — между тем прозвучало от камина. И если бы Садиф, как и полагалось учителю или товарищу, просто похлопал Аэно между лопаток, Кэльх бы даже не дернулся. Но проклятый пустынник вместо легкого хлопка провел по спине Аэно так... Не так. Очень-очень не так.
Чтобы понять, «как», Кэльху потребовался целый день. Он чуть не угробил картину, трижды правил ни в чем неповинное дерево, прежде чем понял, что лучше только делать вид, что рисует, а самому все смотреть и смотреть краем глаза, вслушиваться, что же за песнь поет этот пустынный ветер. И только после ужина, когда опять остались втроем, наконец дошло, на что все это похоже. Когда севший позади Аэно Садиф потянул руку, поправил выбившуюся из растрепанной косы прядь, убрав с лица и спрятав за ухо — тогда и дошло. Потому что это был его, Кэльха, жест! Он всегда так поправлял волосы своему рысенку — и Аэно тут же краснел, прикусывая губу, смотрел блестящими глазами снизу вверх — что, мол?
Сейчас даже не дернулся. Вообще не заметил, сосредоточенно подтягивая струны. Только поэтому Кэльх сначала аккуратно отложил кисть и только после этого позвал:
— Садиф. Тебе шахсин последний разум из головы выдул?
И встретился взглядом с черными глазами, в которых — кажется, единственно для него явно — пылал вызов.
— Отчэго жэ, Хранитэль?
— Потому что только потерявший разум к чужому огню так придет греться.
— Так то к чужому, — мелькнула на губах пустынника легкая усмешка.
Аэно, прижав струны ладонью, слегка отодвинулся, пересел так, чтобы видеть обоих, и теперь непонимающе переводил взгляд с одного на другого, слегка хмурясь.
— Ты на что намекаешь?.. — аж задохнулся Кэльх, ошарашенный таким хамством.
Нет, это уже точно не было случайностью. Полностью осознанно, нагло настолько, что кое-кто, кажется, одурел от своей нахальности.
— Вы о чем? — растерянно спросил Аэно.
— Хранитэли — для всэх, или нэ так? — еще насмешливее осведомился Садиф.
Втянув воздух сквозь сжатые зубы, Кэльх честно пытался успокоиться. Не получалось. Звучал в голове голос брата, хотя не слышал от него подобного никогда: «Нельзя хранителя — только себе». И звенела, подрагивая, золотая цепь, и кажется, вспыхнула над волосами огненная корона, потому что Аэно вскочил, роняя гитару.
А Кэльху уже было наплевать.
— Себя можешь кому угодно. А этот огонь — мой!
Аэно растерянно шагнул к Кэльху и замер, повинуясь властному жесту: «не влезай». Может, привычные им обоим, выработанные для боя, эти жесты и смотрелись в исполнении подростков смешно, но сейчас было все равно. Аэно только коротко кивнул и отошел к стене, прислонился к ней спиной, даже глаза чуть прикрыл, глядя из-под ресниц, вроде как, рассеянно. Кэльха он этим взглядом не обманул — Кэльх прекрасно знал, что так Аэно может схватывать целостную картинку.
— Твой? Или твоя? — не нашел ничего лучшего спросить Садиф.
И — щелкнуло, сложившись окончательно. Все те чуть путанные объяснения Ниилиль, жутко смущавшейся, а потому частившей и перескакивавшей с одного на другое, все те спокойные взгляды, что кидали на молоденьких удэши — или на тех же Керса с Белым. Нет, Кэльх знал, что удэши могут менять пол, если им вздумается, особенно огненные да водные. Но никогда и в голову не приходило примерять такое на себя или Аэно. Они всегда были — и оставались собой, прошедшие вдвоем через все беды, которые несла подобная схожесть, через все злые взгляды и недобрые шепотки за спинами, не замечая их. Стекало это все, скатывалось по плотным перьям и густой рысьей шерсти, как грязная вода, не пачкая.
А теперь все просто, оказывается. Нет двух выстрадавших свое счастье Хранителей. Есть два удэши, никакими узами не связанные, а потому подходи, кто хочет, рассказывай, как все на самом деле быть должно, наступай грязными сапогами на золотую цепь.
Как развернулись за спиной крылья, Кэльх не осознал. Просто хлопнул ими, швырнул всего себя вперед, всем телом, пролетел отделявшее его от Садифа расстояние. Схватил за грудки, вздернул с лавки, отшвыривая к стене. Внутри все кипело, вместо связных слов с губ рвался какой-то треск-клекот рассерженного до края пламени.
— Кэлэх амэ, успокойся! — как между ними возник Аэно, он просто не увидел. Но перехватили запястья тонкие пальцы, обнимая бережно, но крепко. Аэно говорил на привычном ему горском диалекте, который Кэльх внезапно понимал так, будто знал всю жизнь — и это тоже помогло сдержаться. — Отпусти дурака, птах мой, не стоит он того. Видишь же: такой же, как Мар был до того, как к Буревестнику привезли. Сила дурная, мозгов нет.
— Не... Не такой! — прорвалось наконец сквозь клекот.
Потому что Ирмар смотрел лишь на силу, не видя умения, смотрел на старость, не видя опыта. А Садиф... Даже сползший по стене, он смотрел так, что хотелось наброситься и растерзать, столько самомнения и самолюбования было в его взгляде. Будто он не понял, что сейчас уцелел только потому, что Кэльх не умел убивать! А ведь достаточно было призвать чуть больше огня — горстка пепла бы осталась. Или и ее не было бы. Что какой-то нэх — пусть даже ему подвластен сам шахсин — против силы Звездного удэши? Только это осознание и не дало Кэльху призвать силы больше, чем когда-то владел в той жизни.
Видимо, что-то в пустой голове Садифа все-таки было, и подобные мысли и у него возникли, да только лучше б не возникали, лучше бы вообще не раскрывал рта. Однако же раскрыл, поднимаясь на ноги:
— Ирмар тэбя вызвал на бой силы, а я вызываю — на чэстной стали!
Аэно, успевший отпустить руки Кэльха, звучно припечатал себя ладонью в лоб, сопроводив это горестным стоном. Потому что Кэльх умел держать меч. Все. На этом его взаимоотношения с оружием заканчивались, а гордость — гордость гнала вперед.
— Честной? — клекотнул — и рассмеялся, да так, что Аэно страшно стало. — Так вот какая у тебя честь, потомок Шайхадда — с мечом — на щит идти!
Аэно, наконец, сумел взять себя в руки и вспомнить, что он — не растерянный шестнадцатилетка, как бы ни выглядели ни он сам, ни Кэльх.
— А потому, — прозвучало спокойно и почти холодно, — коль уж ты, Садиф Шайхадд Шахсинар, желаешь поединка — будет тебе поединок. Со мной.
На Кэльха будто ведром холодной воды плеснуло. По ощущениям так точно, вдоль позвоночника холодные мурашки так и побежали.
— Аэно!..
— Он. Хотел. Не спорь, кэлэх амэ.
Наверное, со стороны это выглядело очень странно. Потому что Садиф, еще не нашедшийся, что ответить на подобную смену противника, только моргнул. Как монетку подбросили и перевернули, грани поменяли. Только что Аэно в стороне стоял, голову опустив, а Кэльх за двоих решал, и тут же наоборот, уже он за спину своего рысенка отступает, крылья за спиной сложив. И медленно тают острые боевые перья, хотя взгляд все равно бешеный.
А вот Аэно-Аэнья... Садиф уже привык видеть его мягким, податливым, удивительно непохожим на образ, который рисовался ему после прочитанных книг, и списывал на то, что вернулся-то не нэх, а удэши, и этот удэши был, как ему казалось, тем, кому все равно, в какой форме пребывать, мужской или женской, и подтверждений этому находил с каждым днем все больше... Этот Аэно внезапно превратился из легкого ветерка, пахнущего так зазывно и маняще — яблоками, солнечным жаром и снегом, в ледяной вихрь с вершин Граничного хребта, взрезающий глотку и легкие, стоит лишь попытаться вдохнуть. В до поры прятавшийся в легкомысленно расшитых бисером ножнах бритвенно острый клинок. Куда девалось все то притягательное тепло, которое хотелось присвоить? Садиф передернулся: ледяная вода тоже кажется кипятком, если сдуру сунуть в нее руки.
«Заплети мне косу, брат, чтобы чужой клинок не срезал ни пряди. К тебе повернусь спиной — верю, что не ударишь. Заплети мне косу, брат, чтоб кровь врага не запачкала волос, когда будет битва. Свяжи наши косы одной лентой, чтобы биться спиной к спине». Что ж он не вспомнил-то продолжение этой древней баллады сразу?
— Честный бой, сталь против стали. У меня, правда, давно нет никакого оружия, так что, надеюсь, ты не против отложить поединок, пока я его не раздобуду, — между тем, продолжил Аэно. — Попрошу Акая выковать мне горский нож.
Садиф мысленно взвыл, представив, что скажет на это Акай. А уж что скажет Фарат, если узнает! А он не может не узнать, сейчас только то, что хранитель города чем-то сильно занят и отсутствует, дает им отсрочку от выволочки.
— Я скажу, когда буду готов. Тихой ночи, — бросил напоследок Аэно — и ушел, забыв бесхозно валяющуюся гитару, а за ним Кэльх метнулся, будто и правда косы одной лентой связаны.
Переступив порог гостиного дома, Кэльх чуть не врезался в Аэно, но тот мигом поймал его за руку и больше не отпустил. А еще парой минут позже рассмеялся, совсем не радостно и с отчетливой долей горечи:
— Значит, вот как они нас видят?
— Значит, так, рысенок, — отозвался тот.
А действительно, что они успели сделать? И, главное, кто? Два подростка, бестолково носящихся по миру, держащиеся на всех фото за руки, вот как сейчас. Кто их взрослыми видел? На том празднике? Так забылось все, стерлось страхом.
Растрепанный юный художник, перемазанный в краске, и симпатичный, не менее юный горец с пронзительно-рысьими глазами. Вот кем они были в этом мире. Два молоденьких огненных удэши, от которых ждут чего угодно, кроме постоянства.
Кто их, настоящих, знал? Только удэши, да и то не все. Янтор, Фарат, Керс — те, кто не спал и видел их в первой жизни, незримо присутствуя рядом. А удэши не любили болтать попусту. Замс? Из него и вовсе лишнего слова не вытянешь не по делу. Нехо Эфара и его семья? Ну... здесь пока еще неясно все. Будущее покажет. Можно спросить Амариса, он слишком честен и открыт, чтобы солгать.
— Нужно доучиваться, — сказал Кэльх. — Доучиваться и быть, наконец, собою. А не ожившими воспоминаниями.
Хотя сейчас именно ими и казались, двумя тонкими тенями скользя по самым безлюдным переулкам, сворачивая, едва впереди затепливался огонек чей-нибудь жизни. Никого видеть не хотелось. Ноги сами привели на окраину Старого города, где парк казался лесом, особенно, в самый глухой час ночи. А чутье — к крохотному родничку, водой которого умылись, словно смывая произошедшее в гостином доме. Только оба знали, что ничего так просто не смоешь. Будет поединок, будет. Единственное, нужно попытаться все провернуть как можно тише. Не в городе, подальше от глаз представителей СМИ и Инфосети. Придется просить Фарата о помощи, даже если он за все устроенное пообещает задницы надрать. Пусть дерет — заслужили.
— Извини, рысенок, — сказал Кэльх, когда просто сели на вывернутую из земли корягу, прижавшись боком друг к другу. — За то, что в руках себя не удержал — извини.
Аэно тепло фыркнул ему в шею:
— Приревновал? Глупый мой птах, да разве ж я когда-нибудь замечал кого-то, кроме тебя?
— Ты — нет. Но вот на тебя кто-то другой впервые взглянул, и я...
— Странно, — Аэно на ощупь нашел пальцами его губы, прижал, призывая помолчать. — Вот что странно: в той жизни на меня никто так не смотрел? Совсем никто? Я не помню такого, но я и тогда-то никого не замечал, кроме тебя.
— Знаешь... — Кэльх нахмурился, вспоминая. — Может, и были какие взгляды, но они сразу как-то тухли, стоило нам рядом оказаться. Может, и сейчас так глядели, я не знаю. Здесь же... Аэно, да его ветра вокруг тебя так и вились, как другие только не заметили! Или видели? Тогда я вообще!.. — снова задохнулся он от злости.
— Тш-ш-ш, тише, намарэ. Уже ведь сообразили: во всем виновата наша зримая юность и нынешнее отношение к удэши. Может, и видели. Да и Стихии с ними, переживем. Будем умнее. Не злись, а то весь нахохлился, птаха ты моя боевая, — Аэно тихонько рассмеялся, стянул с его косы шнурок и принялся распускать ее, добираясь до «хохолка», запустил пальцы в густые волосы.
— Ну боевая, ну что уж теперь, — пробурчал Кэльх, наконец расслабляясь и опуская плечи.
Трепки им Фарат так и не задал. Но лучше бы задал: полное укоризны молчание заставляло терзаться совестью куда сильнее, чем любые крики.
— Натворили вы дел, да... Никому хоть не сказали?
— Фарат, за кого ты нас держишь? — вскинулся Кэльх. — Только тебе и Акаю!
— А тот малец умный... Ладно уж, помогу, — вздохнул удэши. — Но после лучше вам обратно в Эфар, к Янтору под крыло. Там-то люди поспокойней будут да поумнее.
— И из Эфара — только к Тайгару огненным путем будем ходить, — пообещал за двоих Аэно. — Мы за ним присмотреть обязались.
— Вот и ладно. Только ты мне скажи, рысь-кысь, как поединок-то себе представляешь? Драться со взрослым мужиком... — нахмурился удэши.
— Фарат, я не умею драться, — честно признался Аэно.
«...я умею убивать», — закончил про себя Кэльх, сжимая его плечи.
Сейчас, когда первый гнев уже ушел, он более адекватно смотрел на ситуацию и надеялся, что брошенный этюдник и гитару поутру нашел Акай, а не кто-нибудь из постояльцев. Это вызвало бы слишком много вопросов. А что касается поединка...
— А зачем вперед полез-то? — не понял Фарат. — Если уж оба к оружию непривычны.
— Я умею танцевать, — закончил Аэно, ухмыляясь во весь рот, подмигнул опешившему от неожиданного завершения Кэльху. — Вот и потанцую. Как в кругу из искрянки и стланика.
— Ты... Аэно, ты!.. — возмущенно заморгал тот, а Фарат гулко захохотал, осознав, о чем этот разговор.
***
Нож Акай сковал. Горский, настоящий, из правильного металла и по старым обычаям. Аэно объяснил, как смог, а дальше уж удэши сам как-то вызнал, неведомо у кого. Не у Янтора точно — Отцу Ветров, подумав, решили пока ничего не говорить. Потом, как разберутся со всем, когда отгорит немного, перестанет пылать так ярко и больно, тогда и расскажут. Сами.
А пока искали полянку понехоженней, вместе с Фаратом прикидывая, куда люди не забредают, доделывали оставшиеся в городе дела и собирали вещи. Их оказалось неожиданно много, хотя откуда бы? Хорошо еще, Кэльх дописанную картину решил никуда не тащить, повесив тут же на стенку в общем зале, как подарок приютившему их дому. И теперь только в наброски то и дело утыкался: Акай, работавший в кузнице по старинке, впечатлил даже Аэно, что уж говорить о жадном до ярких моментов Кэльхе.
Но наконец нож был готов, точное время поединка — назначено, и уже думали, что ничего не приключится, как выяснилось, что разум-то у Садифа есть. Или наоборот — вконец отсутствует. Потому что в Фарат прибыл сам глава рода Шайхаддов, Азамат Скала.
Только глянув на него, оба Хранителя разом вспомнили Сатора — вот кто был кровь от крови первого Шайхадда. В гостиный дом он вошел не торопясь, с почтением, как гость, Фарату поклонился, как хозяину. А после него — Аэно и Кэльху, словно отметал их кажущуюся юность, видя перед собой тех, кого было должно увидеть.
— Доброго дня, Хранители.
— Доброго, — поклонились оба разом, гадая, о чем речь вести будет. Явно о непутевом отпрыске: достаточно было одного взгляда, чтобы понять, чей Садиф сын.
Однако гость не торопился переходить к делу. Чинно принял пиалу с травником, выпил пару глотков, глядя мудрыми синими глазами на Аэно. Не было в них того, что опасались увидеть оба: Азамат не оценивал Аэно, как бойца, не смотрел на него, как Садиф. Только вздохнул, отставив пиалу на стол:
— Садиф слишком молод и порывист, Аэнья. Прости его, ветер юности выдул из его разума умные мысли, но я постараюсь после вложить в него все потерянное вдесятеро.
— Мы верим, у вас это получится, — улыбнулся за двоих Кэльх. — И сами постараемся: не впервой.
***
Поляна была круглая, ровная, как стол: кажется, Акай постарался, чтоб никаких корней и камней под ноги бойцам не попалось. Под деревьями устроились Азамат, Фарат и Акай, Кэльха Аэно кивком отправил туда же, постаравшись успокоить улыбкой. Тот все-таки нервничал, и сам не мог себе объяснить, почему. Может, опасался увидеть вместо алых лент настоящие струйки крови?
Они вышли к очерченному кругу, два... Ну хорошо, два бойца. Нет, Садиф-то на бойца походил: в удобной одежде, с туго заплетенной косой и парными клинками, которые держал так, что ясно становилось: традиция пляски стали в пустыне никуда не делась. Аэно по сравнению с ним казался взъерошенным котенком против матерого акмену. И не в норовящих выбиться из косы прядях было дело. Просто... Несерьезно он смотрелся: подросток с ножом против взрослого, по сути-то, мужчины.
Может, именно поэтому в глазах Садифа мелькало раздражение пополам с насмешливым удивлением: ну и как, как ему — против мальчишки выходить? Смешно ведь!
— Я нэ буду с тобой драться, — уже стоя напротив Аэно, Садиф вбросил клинки в ножны. — Ты тощий, лэгкий, у тэбя короткий клинок и слабыэ руки, я нэ хочу их пэрэломать!
Кэльх, чего-то такого и ожидавший, крепко прикусил веточку орешника, которую вертел в руках, покосился краем глаза на поперхнувшегося воздухом Азамата и явно с трудом сдерживающего смех Фарата. Акай остался невозмутим, ну так он не особенно хорошо знал историю рода анн-Теалья анн-Эфар.
— Ты — великий воин, — насмешливо пропел Аэно, специально сидевший два дня и переводивший горскую песнь на современный Садифу язык. — Чего же ты боишься, могучий? Что мальчишка проскользнет под твоими клинками и поцарапает тебя? Или, может, не такой уж ты и хороший боец, и клинки твои — только с виду остры? А, ты боишься сам себя поранить ими, потому что не умеешь драться? Видят Стихии, я шел сюда, чтобы встретить достойного противника, а вижу труса!
— Чэ... Чэго?! — опешил Садиф. — Да как ты смэешь?!
А рукояти клинков-то снова обхватил, пусть из ножен пока и не тянул. Пока.
— Не могу я на это смотреть, — пробормотал Кэльх.
— Ай, не смотри, пернатый, в Эфаре не насмотрелся еще? — в голосе Фарата просто аж дрожал сдерживаемый хохот.
— Как смеет ойла-ойла бросать вызов порыву ветра, выросши на склоне? Сколь бы могуч ни был ветер, ему не справиться с тем, у кого крепкие корни. Вот и отказывается ветер — боится он поражения. Насмешек боится, ведь видит Небо, и Земля видит, и Огонь, что в недрах таится, и Вода, что питает корни, что ты просто трусишь. Тебе не победить, вот и отступаешь, хаешь мою молодость и слабость, не испытав силы.
— Насмотрелся... — почти простонал Кэльх, все-таки отворачиваясь и закрывая глаза рукой.
Видят Стихии: Янтор владел собою куда лучше! Уж на что удэши, а если его вот так же крыли от всей души, да не в облагороженной тысячелетиями форме, а как есть, хлесткими горскими словечками... И как он только Экора сразу ветрами в пропасть не сбросил? Видно, действительно заинтересовался, потому что над поляной порыв раскаленного ветра-то пролетел, прежде чем мечи ножны снова покинули.
— Ага, — насмешливо прищурился Аэно, — если рысь прихватит ташука за хвост, то и ташук зубы скалит? Гляди, не порежься своими ножиками, могучий хвастун! Не поскользнись на сочной траве, неуклюжий увалень!
В оригинале были камни и лед, так что ему пришлось переделать эту часть хулительной песни относительно ожидающихся реалий. А дальше над текстом он старался зря, потому что договорить не дали. Садиф все-таки бросился вперед, намереваясь закончить дело одним умелым движением. Не убить, конечно, нет — выбить нож из руки и все на этом.
Принимать удар Аэно не стал, все-таки, не юному недорослю тягаться в силе с крепким рослым мужиком, даже если этот недоросль - удэши, и силы у него много больше — тем более незачем. Вместо этого проскользнул под рукой Садифа, тем самым танцующим движением, которые отличали схватку в ритуальном кругу на Перелом года. И никто, даже удэши, не заметил, каким образом рукав рубахи Садифа оказался распорот от запястья до плеча. Самого воздушника при этом Аэно не зацепил. Он задумал кое-что иное. Затем и злил, чтобы пустынный шахсин силу набрал, а последние остатки разумения потерял. Кровь пустынников горяча, не холоднее горской, да вот только закипев, в бою она не помогает. Не помогла и Садифу. Когда он, по инерции от ушедшего в пустоту удара пробежал два шага, чтобы не упасть, и развернулся, Аэно оказался немного не там, где он ожидал. И очередной замах снова пришелся мимо, острая сталь просвистела буквально в ите от гибко изогнувшегося тела. Аэно выпрямился и взлетел в высоком прыжке, пропуская второй клинок под собой, выбросил руку с ножом вперед.
Со стороны казалось — и он промахнулся, не задев Садифа. Упал вниз, перекатом уходя от выпада, вскочил, прянул вперед, словно змея, проскользнув совсем рядом. Только и второй рукав пустынника заполоскался тряпочкой у плеча. Садиф ярился, бешено рвался вперед — достать, ударить, отбросить на истоптанную траву... И зло свистящая сталь только резала сгустившийся воздух, опаздывая на доли секунды. Аэно взвинчивал темп, не давая ему подумать, присмотреться, поймать на ошибке. Волею Стихий все привычки, все движения, все рефлексы, приобретенные в прошлой жизни, были и у этого тела. Но он и в те, первые шестнадцать, всерьез дрался в кругу с горцами покрепче себя, пусть ритуальный, но поединок всегда был настоящим, не понарошку.
Понадобилось еще три десятка обманных, и четыре настоящих выпада, чтобы «снять» с Садифа сорочку вместе с распавшимся на лоскуты шелковым поясом. И один, последний — когда выбесил противника так, что тот аж на колено припал, пытаясь дотянуться обоими клинками разом, уже всерьез, — а сам прыгнул, кувыркнувшись, через его голову, поймал кончик толстой черной косы — и отмахнул ее под корень, у самого затылка.
Пролетевший вперед по инерции Садиф качнулся, не обнаружив за спиной привычной тяжести. Ритм боя сбился, завяз: он потянулся к затылку, еще не веря...
— Хватит, — громыхнул Фарат, прежде чем он надумал натворить еще что-нибудь. — Бой окончен.
Все и правда было окончено: если изрезанная без единой капли крови одежда была просто доказательством мастерства Аэно, то обрезанная воинская коса была безоговорочной победой. Забрать чужой символ мужественности... Пустыннику это и в голову прийти не могло, он стушевался настолько, что вбросил мечи в ножны, больше на рефлексах, чем обдуманно. Что говорить — не знал, только ртом воздух хватал.
Аэно стоял перед ним и дышал, хоть и быстро, но ровно. Потом и сам вернул нож в ножны, намотал косу на ладонь, напряженно обдумывая то, что собирался сделать, мысленно обращаясь к Стихиям — можно ли? И щеки коснулось теплое дыхание ветерка, словно разрешение.
— Садиф Шайхадд, кровь от крови Ниилелы Звонкий Ручей и Сатора Шайхадда. Я, Аэно анн-Теалья анн-Эфар Аэнья, правом старшего родича, волей Стихий лишаю тебя Имени, пока не докажешь, что достоин его. Пока не обуздаешь шахсин в своей крови. Да будет так!
Порыв ветра подтвердил его право, взметнул выбившиеся из косы кудри, отбросил с лица Садифа растрепанные короткие волосы.
— Ка... как вэлят Стихии, — еле выдавил тот и, развернувшись, деревянной походкой двинулся куда-то прочь с поляны.
Это было нелегкое решение. Жесткое, пожалуй, даже жестокое — взрослого состоявшегося мага, по сути, отбрасывало до уровня подростка, едва-едва получившего право передвигаться без сопровождения. А по законам пустынных родов — и вовсе куда-то на уровень младенца. Но Аэно не знал достойных нэх, кому мог бы поручить перевоспитание Садифа, как когда-то давно сделал это с племянником. Из Ирмара в итоге вырос достойный нэх, действительно заслуживший свое имя: Крепкий лед, как бы странно для пустынника оно ни звучало.
Аэно чувствовал, насколько тяжело это решение легло на его душу. И потому в глаза Азамату Шайхадду взглянул с толикой вины. И прочел в них спокойное одобрение своего поступка.
— У каждого каравана своя дорога, Аэнья. У сбившегося с пути она просто длиннее.
— Надеюсь, он найдет достойного проводника, — выдавил Аэно, переломился в коротком поклоне одновременно с Азаматом и вскинул руку. Черная коса, как мертвая змея, беззвучно и бездымно растаяла в Чистом пламени.
***
Им все же полной мерой припомнили этот бой. Не когда уезжали из Фарата и даже не когда рассказали Янтору. Отец Ветров, кажется, понял и в вину случившееся не ставил. Но на то он и древний удэши, видавший на своем веку немало поединков, порой заканчивавшихся куда как печальней. Нет, беда пришла, откуда не ждали, когда за одним из завтраков нехо Айэнар глянул коротко и велел, будто провинившимся детям:
— Аэно, Кэльх, после в мой кабинет зайдите.
Переглянувшись, они поспешили закончить трапезу. Когда говорят таким тоном, лучше не заставлять ждать. И в знакомый до последней трещинки в древних каменных стенах кабинет пошли, заранее пытаясь вспомнить, в чем провинились. Вроде бы ни в чем: приехали, тихо и незаметно, переобнимали всех и вернулись к занятиям. Уже неделю как головы от книг не поднимали, радуя учителей прилежанием.
— И как вы это объясните? — когда вошли, нехо протянул газету.
Взяв ее, Кэльх сначала не понял, а потом поперхнулся, осознав: с фото на него глядит Аэно. Фотография была не очень четкая, видно, обрабатывали для печати, но все равно, и лицо было узнаваемо, и решительно-мрачное выражение на нем прекрасно читалось. И это была так, врезка в уголке. А основную полосу занимало большое фото, где были видны дерущиеся.
Аэно до выступившей крови прикусил губу, обуздывая внезапно всколыхнувшееся раздражение.
— Не знаю, нехо, как. Мы специально выбирали место, чтоб никто чужой не увидел.
— Существуют специальные приспособления для съемок издали, — сухо пояснил тот. — С какой-нибудь из высоток, газетчики могут. Вы лучше почитайте.
А почитать было что. Статья на весь разворот, кто-то явно постарался от души, потому, наверное, и припозднились с печатью. Пришлось садиться на диванчик, склонившись над листом, вникать, и когда дочитали...
Вкратце суть статьи можно было сформулировать просто: а что несут эти Звездные удэши? Волю Стихий — да, хорошо. Но... Половина — выходцы из прошлого, еще часть — выходцы из такого глубокого прошлого, что и подумать страшно. Прошлого, где не было никакой цивилизованности, где в ходу были такие обычаи, которые ни одному нормальному человеку сейчас и в голову не придут. Поединки за оскорбления! До крови, а то и до смерти оскорбившего, если не сумел отбиться!
— Да... — горские ругательства, самые грязные, самые изощренные, что Аэно только мог вспомнить в этот момент, все равно звучали, как песня, хотя собравшимся в этом кабинете сейчас было не до того, чтобы оценивать красоту звучания. — Это же практически слово в слово речь того акахьяр шао, что убил Голос Совета, начав войну с антимагами!
— Газета не из центральных, я бы сказал, ничего хорошего в ней отродясь не печатали, — нехо покачал головой. — Но такие речи... Впервые. Это не оставят без внимания, но, дети... Будьте вы осторожней! Из-за чего хоть все случилось?
И они рассказали. Больше в надежде на то, что нехо опровергнет сделанные ими в ту ночь выводы относительно удэши и их самих. Ну не хотелось верить, что все так... так обстоит, что их вот так воспринимают.
Нехо слушал внимательно, хмурясь и суровея на глазах. Потом закрыл лицо руками, постоял и, выйдя из-за стола, сгреб обоих в объятья.
— Дети вы все же. Не ошиблись Стихии, такими вернув.
На мгновение показалось — это не Айэнар, это отец, едва сумевший отдышаться после слияния со Стихией, обнимает. Но прошло, и наваждение сгинуло. И все равно эти объятья подарили такое необходимое сейчас тепло, поддержку. Хотя Кэльх все равно спросил, не удержался:
— Почему, дядя Нар? — и слегка стушевался, осознав обращение.
Тот только по голове потрепал.
— Потому что опыту еще не набрались, все увидеть. Молодого дурака разглядели, золотой цепи, вас связавшей, не видящего. А остальных? Тех, кто знает и помнит? Так, ладно! — он прихлопнул лежащую на столе газету ладонью, будто точку ставя. — Идите, у вас учеба еще! Или лучше девочек возьмите — и за цветами в долину сбегайте. Вот Келеяна обрадуется!
Предложение проветрить мозги, высказанное в такой форме, пришлось как нельзя кстати. Даже то, что идти за Звенящие ручьи предстояло в компании шебутных девчонок, к которым прилагался, конечно же, старший брат, бдящий за соблюдением обычаев, не умаляло цены возможности обдумать сказанное. В первую очередь то, во что нехо мягко, но непреклонно натыкал носом.
Им действительно нужно было учиться жить в нынешнем мире. Не просто привыкнуть к новинкам техники и странной одежде, не просто принять как должное многие изменения — отбросить старое. Не до конца, конечно, в том же Эфаре многие старые обычаи чтились до сих пор. Но... Нужно было меняться, опять, в который раз.
— Но теперь — вместе, вдвоем, — сказал Аэно, прислоняясь плечом к плечу Кэльха. — И перепутанные перья и шерсть будем друг другу вычесывать разом. Уже полегче будет.
