***
Тайгар так и не проснулся. Еще бы он смог! Бедняга закончил общую школу за полтора года, за полгода осилил почти два курса в Счетном цехе. Но сколько времени из этих двух лет он спал? Самоубийца, буря его... а, ну да. Даже они с Кэльхом настолько не выкладывались, хотя тоже уже почти завершили свое обучение. То есть, завершили общий курс и приступили к индивидуальным программам. Аэно посмотрел на вповалку спящих на кое-как расстеленных спальниках Кэльха и Тайгара. Его тоже размазывало усталостью, но сон не шел. Крутились и крутились в голове мысли о том, что идея-то о постройке корабля из самого малого спутника третьей планеты их звездной системы — стоящая. Но слишком много сил придется потратить на то, чтобы как-то стабилизировать всю систему, если именно спутник использовать. Да и астероид гнать на орбиту Элэйши — дурная затея. Усилятся приливы — Неаньял, да и все северо-западное побережье Северного моря, курорты Теплых Вод уйдут под воду. А что, если взять несколько малых астероидов и вытолкнуть их на границу системы, где их влияние на общую гравитационную картину будет минимально? А потом провесить сеть стационарных маяков в виде плазменных горелок, и там, на краю системы, построить опорную базу и начать преобразование астероидов в корабль? Точнее, в искусственный блуждающий астероид, если уж брать точную терминологию. Но как его двигать? Да, затея с астероидами при должной подготовке и расчетной базе может выгореть. А вот разгонять такую массу... Как?! И, главное... Тут Аэно захотелось постучаться головой обо что-нибудь, лишь бы вытряхнуть проклятый вопрос, который мучил лучшие умы Элэйши. Да, построить корабль они построят, но как его двигать?! Ползти по пространству со скоростью ракеты? Не смешно даже! Рука потянулась к предусмотрительно отключенному телефону, но Аэно усилием воли опустил ее. Нет, никаких телефонов. Месяц отдыха. Иначе его мозг сейчас закипит. Искупаться в Оке, что ли? Не грея. Заодно охладит пылающую голову. Последняя серия экспериментов с огненным путем была явно на пределе выносливости Звездных.... Он закрыл глаза и сполз по стене на край широкого ложа. Сил больше не оставалось, но мысли продолжали жужжать в черепе, как рой злобных кусачих умэтото. «Замс?» — неуверенно позвал он. «Аэнья, ты рехнулся?» — неожиданно злобно прошипело на краю сознания. «Просто ответь: мы должны решить эту задачу, или нет?» «Нет. Спи». Тихий смешок подхватило эхо, и он еще перекатывался, когда юный замученный удэши уже беспробудно спал.***
Три года назад, когда из плазменного солнышка на Горелке вышагнули те, кто был его кумирами с детства, Намар едва не рехнулся. Уже в поезде Янтор слегка вправил ему мозги, заставив взять себя в руки и терпеливо ждать, пока это странно-юные, но все равно безумно родные, с первого мгновения, с первого взгляда, существа освоятся с новой жизнью, с тем, что вернулись в мир, с его изменениями. И ничуть не обиделся, когда Отец Ветров после Совета даже не дал перекинуться с ними и словом, понимал: им бы сейчас в себя прийти, заново узнать, каково это — жить. И он терпеливо ждал, занимался своими делами, работал с Керсом над опытами. Керс тоже был его кумиром, но больше все-таки учителем, наставником. Хотя сам огненный удэши вряд ли обращал много внимания на то, кто там из сотен его учеников работает рядом, лишь бы делали дело качественно. И Намар старался, о, как он старался — из кожи вон лез, готов был сгореть на работе. Когда Керс выгнал с Горелки всех, Намар и это понял, он вообще принимал близко к сердцу историю Керса и Белого. Все-таки, не чужие были, пусть и через побратимство Кречета, через Аэньяра Эону. Но Намар твердо помнил самый главный закон, который чтили предки: «даже если кровные узы через века станут тоньше нити, держать они будут крепче аэньи». А кровь в нем и в нехо анн-Теалья Солнечном текла одна, кровь Амаяны Кроткой. Получив так неожиданно отпуск на неопределенный срок, Намар уехал в Ткеш, навестить мать, но долго там жить просто не смог. Это было, наверное, неправильно, но он не чувствовал там себя дома. В Ткеше больше не было того Огня, что давал роду Солнечных право считать его своим гнездом, своим очагом, где уютно гореть. А, кроме всего прочего, он просто не мог ужиться с Каей. Не мог — и все тут. Разумом понимал, что не прав, но где-то подспудно тлела обида на то, что выстудила, погасила Огонь, заняв этот дом. Собственно, потому он и предпочитал обитать в Оране, где еще во времена своей учебы выкупил крохотную квартирку. Намар знал: Хранители, придя в себя и оглядевшись, обязательно рванут в Ткеш. И, смирив неприязнь, попросил Каю позвонить ему, когда появятся. Она и позвонила. Только не с той новостью, какой ждал. — Они сбежали. — То есть как — сбежали? — не понял он вообще и со сна, взлохматил волосы, поглядев за окно: солнце едва-едва поднялось над верхушками деревьев. Значит, часов восемь утра, рань-то какая. Он старался отоспаться, подозревая, что, когда Керс угомонится, наверстывать будут сверхурочными, дневать и ночевать в лаборатории. — Что, только приехали, развернулись — и улепетнули? — Ну... — голос Каи потек, заюлил, и Намар скрипнул зубами: ну почему нельзя все говорить сразу и прямо?! — Они приехали не вчера, пробыли в Ткеше пару дней и... — И ты мне не сказала?! — вырвалось криком. — Я хотела сама с ними поговорить... — Ненавижу, — Намар вцепился в волосы так, словно хотел вырвать клок, с внезапной ясностью понимая: в самом деле ненавидит. Горько и холодно, без исходящего искрами жара. Давно уже. А теперь — еще и за дело. — Это ты виновата. — Намар, что ты такое говоришь? — возмущенно донеслось в ответ. — Я всего лишь надеялась, что они успокоятся! Тебе тоже не помешает, поспи — и поговорим нормально. — Нет. Сегодня приеду, поговорю с мамой. Тебя я видеть не хочу, — сказал и прервал связь. По-детски, конечно, но Кая могла часами уговаривать, разливаться журчащей водой, пока не пойдет голова кругом, а все мысли не накроет этим журчанием, стирая важность. Выстужая. Заставляя бившееся в груди пламя притихнуть, припасть к углям. Намар сжал зубы, вцепившись в край одеяла. А мама еще спрашивала: и чего он к Крови Земли в шестнадцать сорвался, вместо того, чтобы дома Стихию принимать? Да вот поэтому! Потому что даже угрюмый старик Ткеш был ближе, чем... чем эта! Это она виновата, что Хранители не смогли остаться в старом гнезде Солнечных. Что только наговорить успела? Намар не верил, что промолчала. Не верил и в то, что сумела окружить Аэно и Кэльха привычной, памятной им лаской и заботой. Кая этого не умела, просто не умела. Аэньяр об этом и не знал, наверное, кажется, он вообще из Ривеньяры в Ткеш не наведывался после того, как стал нехо и главным целителем, преподавателем в своей высшей школе — не до того ему было. Впрочем, Эона и сам был Водой, наверное, ему бы в таком Ткеше было уютно. Несмотря на похожесть на Хранителей, знаменитый родич был другим. Очень-очень другим. Вскочив, Намар со злостью пнул кровать и пошел умываться. Ни о каком сне речи не шло, нужно было действительно съездить в Ткеш и забрать последние вещи. И сказать маме, что он больше там не появится. Никогда. Захочет поговорить — есть инфы, в конце концов, можно приехать: что тут до Ораны, пару остановок «дракко», даже в ее возрасте не проблема! А он... Ноги его в том омуте больше не будет! Следующие два года выдались действительно сложными, полными интереснейших задач и нестандартных решений, работы не только с Керсом, но и с другими Звездными. И, конечно же, Намар старался отслеживать по новостям, что там, как дела у Хранителей. После мерзопакостной статейки в «Ветре Фарата» хотелось самому стать удэши, прийти в редакцию этой гадской газетенки — твари, они даже своим названием умудрились опошлить горскую пословицу про то, что новости носит ветер! — и полыхнуть, чтоб и угольков не осталось! И пусть потом судят, как хотят — ну заслужили же! За такие мысли он заработал личный выговор от Керса. В смысле, о мыслях-то тот не знал, но вот рассеянность и злость подчиненного увидел тогда прекрасно, посоветовав взять хотя бы денек отгула, если уже так невмоготу, передохнуть. Угу, как же! Когда Керс и остальные Звездные выкладываются так, что вот-вот сгорят — он отдыхать будет?! И Намар работал, работал так, как никогда в жизни, полыхал, сыпал идеями — полезными и не очень, воплощал их в жизнь. Керс его заметил, наконец. Взял к себе, официально сделал своим старшим лаборантом — это в неполные тридцать-то! Вот тогда-то Намара и пригнуло к земле ответственностью. Спать он приучился по четыре часа в сутки, о выходных забыл, как о данности. А были недели, когда и вовсе ночевал в лаборантской, накрывшись притащенным из общежития пледом, а рано утром бегом принимал душ, чистил зубы, переодевался в постиранные тут же вещи — и снова за работу. Керс терпеть не мог писать бумажки, так что без малейшего зазрения совести — «Совесть? Нет ее у меня, Намар, забудьте и пишите!» — переложил всю документацию по проектам на плечи старшего лаборанта. В какой-то момент Намар начал подозревать, что по лаконичности формулировок и навыкам крючкотворства уже может поспорить с Замсом. Потом подозревать и вообще думать о бесполезных вещах перестал, потому что темп работы был взят безумный. Сколько там лет назад первый этин за пределы атмосферы поднялся? Меньше двух десятков! А они уже готовят экспедицию к звездам! А кроме этого на их научный отдел щелкали зубами энергетики, уже не прося — требуя перенести плазменное солнышко на большую землю и включить его в систему энергоснабжения Элэйши. Мол, хватит уже плазме просто так гореть, это ж почти дармовая энергия, пусть отрабатывает затраты на создание. Да если бы все было так просто! Нужно было придумать, как ее вообще собирать и перенаправлять, преобразовывать в электричество. Это и для корабля важно было. В рацион Намара плотно вошли горский бальзам и мед. Знал, что легко может угробить себя передозировкой, знал. Но без глотка бальзамной воды четыре, а то и три часа сна аукались утром слабостью. И ладно слабостью — ему нужна была светлая, способная думать голова. Только у всего есть предел. И Намар с изумлением осознал, что до своего еще не дошел — тогда как Звездные уже одной ногой шагнули за эту незримую, но очень ощутимую грань. От Керса осталась высушенная, выжженная на обратной стороне век тень. Закроешь глаза — острый силуэт по-прежнему там, командует, жестикулирует, нервно грызя кисточку на шнурке сорочки или поправляя ставший слишком свободным в плечах спаш. Вот тогда-то и прорвало, когда кто-то из этинов на совещании предложил повесить на Звездных еще и работу по доставке на орбиту астероидов. Конечно, его слабый взвяк перекрыли рявки Аэно, Керса и Замса, но Намар утешался тем, что хотя бы пару слов сказал в их защиту, а не промолчал. А потом Звездные исчезли, умудрились найти для себя такие убежища, откуда их никому не выцарапать, отключили инфы и телефоны. И Намар остался один на один со всеми проблемами. Утром он нашел на столе официального вида приказ за подписью Керса, который назначал его исполняющим обязанности главы Исследовательского Центра Горелки. Тут-то у бедного Намара коленки и подогнулись. Пару минут тупо посозерцав бумагу, без единого проблеска внятной мысли в голове, он потер лицо ладонями, медленно выпрямился и куда-то в пространство сказал: — Вы будете мной гордиться, клянусь Стихиями.***
Раньше Садиф думал, что таким сыном, как он, отец может гордиться. А что: сильный, храбрый и умелый, хоть с оружием в руках, хоть в обращении со Стихией, настоящий Хранитель, к тому же. Он собой так точно гордился: поглядите, каков сын песков идет. А потом от всей гордости остались жалкие ошметки, в один взмах ножа. Или еще раньше? Раньше, пожалуй. Когда наотмашь ударили нараспев, с чуть заметной усмешкой произнесенные слова, заставив опустить руки на рукояти вброшенных в ножны клинков. Когда почувствовал, как заполоскался за спиной ювелирно взрезанный рукав, без единой царапины взрезанный. Он читал дневники, не понимая, что таится за перепечатанными страницами. Кто когда-то писал те первые, рукописные строки. Кем он был, Аэнья. Думал, понял. Когда увидел, когда поговорил. Когда вдохнул его запах, никак не похожий на опасный звериный дух. Когда поправлял хрупкие — куда таким оружие, куда такими убивать? — руки на грифе гитары. Ничегошеньки он не понял. Все понимание перевернулось в тот миг, когда вместо тонкокостного подростка, только что потерянно стоявшего у стены, опустив голову, вперед шагнул воин. Не внешне — внешне Аэнья остался таким же. Но вот вокруг него уже не солнечное тепло, пахнущее медом и яблоками, лучилось — клубилась жгучая, бешеная, сдерживаемая стальной волей сила. И сила эта пахла гарью и кровью. Ее отголоски пропали быстро, как только оба Хранителя вышли из гостиного дома, и он, дурак, подумал — причудилось. Ничего ему не чудилось. И пусть играл после Аэнья, смеялся над ним — как больно оказалось! — но... Пусть лучше так, наверное. После перечитывал дневники, сидел днями, сгорбившись над книгами — и не понимал, как раньше не видел. Как не замечал, что с иных страниц эта кровь буквально капает! Не врагов кровь. Кровь самого Аэньи. Именно ею была оплачена эта нынешняя легкость, юность, чистота. Кровью и болью, непониманием и отторжением, каждодневным подвигом на благо мира — и его, Садифа, благо! Чтобы он смог однажды родиться, вырасти, принять силу... И так унизить... Знал бы заранее — сам бы себе глотку перерезал, ветрами разметал и оставил кости солнцу на поживу. Пропал в песках, сгинул, нет его, глупого гордеца. И Аэнье некому делать больно. А ведь как тот обрадовался ему поначалу! Как полыхнул радостно, ярко, узнав кровь от крови сестры! Садиф закрывал горящее от стыда лицо, прятал его за короткими, так и оставшимися неровно обкромсанными волосами и до крови кусал губы. Как у него язык повернулся? Возомнил себя невесть кем — как? Он так не смог после этого позора вернуться домой. Поговорил с отцом — Стихии, что за разговор был!.. — забрал вещи, поклонился Фарату, так и не посмотрев в глаза древнему удэши, не увидев там отвращения — еще одна трусость! — и сбежал, куда глаза глядят. Спрятался, как шайхадд в песке. А через месяц, совершенно случайно, наткнулся на брошенную кем-то на скамье в парке газету. Он тогда в Дариме был, и как в город на другом конце Ташертиса попал бульварный листок аж из самого Фарата, понятия не имел. Но, видно, Стихиям было угодно больно ткнуть обгадившегося детеныша в его собственное дерьмо, пусть уже и несвежее. Газета была трехнедельной давности. Поздно куда-то бежать и что-то делать. Сиди, Садиф, читай. Наслаждайся последствиями своего поступка, любуйся фото, втягивай голову поглубже под капюшон спаша, прикрывающий короткие волосы. Доволен ли ты, сын песков? Мало оскорбил светлого зверя? Глаза жгло, словно углями, но слезы так и не пролились — все высушил до горькой корки на губах собственный злобный шахсин. Шахсин, который Садифу с каждым часом все труднее было сдерживать, ревущий и рвущий на куски душу. Он уже был готов на коленях ползти, вымаливать прощение у обоих Хранителей, но понимал — такое не прощают. Хуже того: его уже забыли. Ему отмерили наказание, ушли утешать друг друга, лечить нанесенные им раны, а про него — забыли. Да и полно, зачем Хранителям о нем помнить? Разве что Аэнья на страницах дневника вскользь упомянет... А может и вовсе не станет марать светлое имя сестры. — Эй! — За плечо дернули. — Эй, прекрати сейчас же! От рывка капюшон спаша свалился с головы, и Садиф застыл, словно его приморозило к лавке, не в силах даже рук поднять и назад натянуть, скрывая свой позор. — Эй, э-э-эй! Его затеребили уже с двух сторон. — Да что с тобой? — Хоть слово скажи, а? В лицо еще и водой брызнули, а потом и вовсе за шиворот кусок льда плюхнулся. Только тогда и отмер, но все равно дергаться не стал, во все глаза глядел на этих двоих. Лед таял, пропитывая рубашку и штаны влагой, и с каждой секундой он все яснее видел отличия промелькнувшего морока — и склонившихся над ним юношей. Изменчивые голубые и зеленоватые глаза, ни следа от янтарного пламени и небесной сини, и совсем не такие лица: мягкие, округлые, а не остро-скуластые. Вот разве что волосы похожи, они, наверное, и помутили рассудок. Тот, что был зеленоглазым, щеголял выгоревшей в рыжинку каштановой гривой до пояса, а голубоглазый — вьющейся белой, с золотистыми искрами, перехваченной на макушке голубой лентой. Выглядело почти смешно: лента была старательно завязана кривоватым бантиком. — Фу-у-уф... — Ты так не пугай! — Удумал тоже! — И так шахсин сухой, как пески! — Так еще в Черный ветер превратиться вздумал? — Не позволим! — закончили хором, насупившись так серьезно, что сразу стало ясно: лет этим двоим удэши всего ничего. Хорошо если сотня будет, а скорее и нету еще. Дети совсем. А может и нет — удэши взрослеют по-разному, кто и тысячу лет ребячиться будет, а кто в сто лет уже опыта и ответственности наберется. Эти, кажется, из последних были. — Что случилось? — зеленоглазый щелкнул пальцами, и лед из-за шиворота Садифа пропал, оставив только влажное пятно и липнущую к телу холодную ткань. — Водички попьешь? У тебя уже губы запеклись совсем, — голубоглазый сложил ладони ковшиком, поднес к его лицу. В них плескалась чистая, даже чуть пузырящаяся вода. В глазах было столько абсолютно искреннего беспокойства и желания помочь, что Садифа замутило. Жалость... жалости он нахлебался вдосталь, когда с отцом говорил! Уж лучше б тот орал или из рода выгнал — и то проще было бы, но отец глядел так понимающе... — Нэт, — отвел рукой предложенное он, резко встал и покачнулся. Ветра привычно ринулись на помощь, но вместо того чтобы поддержать, вдруг ударили в бок, будто не рассчитал силы, как малолетка какой. Поддержали неожиданно сильной рукой, еще влажной от выплеснувшейся на землю воды. Голубоглазый удэши, пусть и выглядел хрупким подростком, им не был. И это снова напомнило, как ошибся. — Тебе нужна помощь, — твердо сказал мальчишка, мотнул своим нелепым хвостом, и второй подпер Садифа с другого боку. — Не спорь, мы видим. — Мы храним этот город. — И должны помогать тем, кто нуждается. — Идем, — снова хором. — Нэ надо. Нэт! — повторил Садиф. Ему просто дойти до стоянки, где бросил свой потрепанный роллер, — вон, на углу, что тут идти, — сесть на него и уехать. Подальше куда-нибудь, чтобы не пришли опять жалеть. Руки на предплечьях сжались сильнее, когда он дернулся раз, другой... От понимания, насколько глупо выглядит, пытаясь воевать с этими подростками, опять стало гадко. Да кто он вообще теперь такой, зачем о нем беспокоятся! Взвывший шахсин, пыльным смерчем пролетевший по улице, унося забытую газету, дал ответ за мгновение до того, как Садиф потерял сознание. Ответ был прост: он теперь еще и опасен.***
Очнувшись, Садиф был готов к тому, что обнаружит себя где-нибудь в надежно изолированной палате лечебницы, если не в подземном каземате. Несмотря на минувшие столетия, казнь для преступников, обладающих магией Воздуха, оставалась все такой же, как и во времена Раскола. А его от последнего шага за грань закона отделяло ничтожное расстояние. И не на что списать: сам отказался от помощи, когда предлагали, значит, хотел этот шаг сделать. Внутренне собравшись, он открыл глаза и уставился в неожиданно высокий потолок, выкрашенный нежно-голубой краской с нарисованными на ней легкомысленными и слегка детскими облачками. Это не вязалось даже с лечебницей. Разве что детской — он был один раз в такой, еще совсем маленький, когда укусила песчаная шарха. Руку, которой ухватил ящерицу за хвост, раздуло так, что мать испугалась — а вдруг что опасное? Так-то само бы прошло. Повел глазами по комнате — именно комнате, это все-таки не была лекарня, даже детская. В тех окна закрывают не легкие прозрачные занавеси, а пластиковые или деревянные пластинчатые шторки, которые легко очищать, не снимая. И на полу ковры не лежат. И мебель обычно обезличенная, такая... простая и добротная. А он лежал в уютной широкой кровати с резной спинкой, и белье под ним пахло горьковато-свежим ароматом седоуса и мяты. Внезапно вспомнилось, что, добираясь сюда, в Дарим, ночевал где придется. Один раз, в дождь, под железнодорожным мостом, а так на стоянках-отстойниках для грузовых машин. Стыдно стало — не передать. И ведь даже деньги были, просто... Не помнилось, не нужно было. Летел куда-то, падал от усталости и снова летел, изредка вспоминая, что нужно поесть — обычно, когда перед глазами уже песчинки мельтешить начинали. Х-хранитель... Да кто себя так вообще ведет! Рывком сел... попытался сесть. Сил не было. Только руки поднять — и то с трудом. И черной каймы грязи под ногтями не было. И пятен от смазки, посаженных, когда пришлось повозиться с заскрипевшим шатуном роллера, тоже не было. Тот, кто приволок его сюда, позаботился о чистоте тела, которое уложил в чистую постель, и от этого стало еще стыднее. Настолько, что за окном зашелестели ветви, сухо задребезжало стекло. — Эй, ну ты опять за свое? — послышалось знакомо. — Что тебе так в искаженные неймется?! Не со зла же, вижу! Садиф дернулся, повернул голову к двери. В проеме, опираясь на косяк, замер тот самый голубоглазый мальчишка-удэши. Ненадолго замер — отлепился от косяка и шагнул в комнату. — Я Анэяро. А тебя как зовут? — прохладная ладошка легла на лоб, и это было неожиданно приятно. И как острыми песчинками по коже — имя. Сначала вообще послышалось «Аэньяро», потом распознал, как правильно. — Садиф... — язык не повернулся дальше. Запрет старшего в роду, подкрепленный приказом Стихий, не просто так словами был — прозвание свое хранитель не забыл, но назвать себя им не мог. А имя рода было попросту стыдно говорить. — Садиф моэ имя. — Ага. Красивое имя. Так, ты у нас дома, потому постарайся не буянить, ладно? Телесных сил у тебя — яштэ наплакала, зато ветров — всю пустыню перебаламутить можно. А амулет в таком состоянии надевать нельзя, тогда точно отравишься собственной силой насмерть. — Можэт, так и лучшэ будэт?.. Анэяро постучал ему согнутым пальцем по лбу: — Рехнулся, что ли? Кому лучше? Ну, разве что тебе самому. Но это, знаешь ли, трусость — от проблем бежать. Мальчишка, вопреки установившимся в обществе представлениям о водных нэх и удэши, говорил прямо, словно льдом резал. Больно было — будто нагноившуюся рану вскрывал. Только и понимание в голове легко укладывалось: да, трус, да, бежал. Потому что проблема... Такие вещи не проблемами зовут. Не решить. Не исправить. Только и остается зажмуриться и снова кусать сухие губы. — Камэ придет, ему расскажешь, — жестко припечатал Анэяро. — Это он у нас мастер утешать, не я. А пока его нет, хватит себя жалеть. Давай, вставай, я помогу. Тебе надо поесть и напиться как следует. Весь уже высох, как выползок шайхадда. Спорить Садиф больше не спорил. Смысла не видел, честно говоря, уже ни в чем. Так что помощь принял покорно, оперся на твердую руку... Анэяро... «Дар» и «жизнь»? Жить не хотелось. Куда лучше действительно подошел бы второй удэши, который «забвение». Сухие выползки в самом деле ведь забывают — ни на что они не годятся, даже шнурок из них не сплести — тонкая кожица через считанные минуты становится ломкой, распадается клочками. Анэяро привел, да, по правде говоря, буквально приволок его на крохотную уютную кухоньку, усадил в угол и первым делом поставил перед ним стеклянный кувшин с той самой водой, которую предлагал в парке — голубоватой, с пузырьками, покалывающими губы, со странным резковатым запахом, словно из минерального источника. Садиф знал, что такие есть в горах Эфара — единственном месте в мире. Неужели Анэяро оттуда? Но что он тогда делает на равнинах Ташертиса? Кувшин опустел быстро. Вроде и пить не хотелось, просто вода лилась в стакан очень легко, сама собой. — Вот и хорошо. Ешь, — перед Садифом возникла тарелка с кашей, щедро сдобренной медом. Определенно, Анэяро был родом из Эфара. Каша была вкусная. Наверное. Садиф ел, потому что так надо было, старательно и методично, так же как пил. Сытости еда не принесла, разве что какое-то усталое отупение, в котором действительно стало все равно. Что желать дальше, как жить, он не знал. Какой хранитель из того, кто с собой-то справиться не может? Чует же: за окном шахсин кружит, пока притихший, почти неощутимый. Как раз к тому моменту, как ложка по дну миски последние зерна собрала, стукнула входная дверь, и звонкий мальчишеский голос возвестил: — Анэ, я дома! — Так сюда иди, шахсин наш проснулся! — откликнулся Анэяро, все это время с умным видом восседавший верхом на высоком табурете и разглядывавший небо, то, которое было на потолке нарисовано. — Накормил? А, вижу. Айэ намэ, шахсин, — Камэ походя погладил гостя по плечу, так же, как и своего собрата, который снялся с табурета, уступая его своему... кому? — Садиф не мог понять. — Его зовут Садиф, — сообщил Анэяро. Он отошел к стене, привалился плечом, заставив опустить голову от очередной колкой боли, прошившей нутро. Как отражения, за что Стихии так жестоки? — Но-но, утишь ветра, — Камэ мягко дотронулся до его сжавшегося на столе кулака. — Что у тебя все-таки случилось? Рассказывай. Анэ, налей ему еще воды. — Сам не хочешь? — голубоглазый удэши чуть вздернул бровь. — Нет. Ему не моя водичка нужна. — Забыть нэ смогу, да... Такоэ — нэ забываэтся! — выдохнул Садиф, закрывая лицо руками. — Нэ прощают за такоэ... — Ну и что ж ты натворил? Убил кого-то, что ли? — Камэ отвел его ладони от лица. — Или просто мимо прошел? Хотя... нет, тогда бы уже совсем не ходил, Стихии к хранителям суровы и карают сразу. Подсунул ему очередной стакан с водой, которую Анэяро наливал не откуда-то — из собственных ладоней. Сейчас Садиф это рассмотрел, наконец. Но даже не удивился: удэши. Видно, такова его суть, сам себе родник. — Лучшэ бы убил. Чэснээ бы было... — и не заметил, как слово за словом рассказал обо всем. О таком вообще-то молчать полагалось, а не случайным встречным выкладывать. Но жгло изнутри, сухим ветром кололо, заставляя глотать воду и выплескивать наружу почти бессвязный рассказ. Шахсин стучался в окна, терзал чистые стекла острой пылью, скребся, требуя впустить, но Садиф уже не обращал на это внимания. Было муторно и пусто, будто последние капли сил отдал. — Да уж... — повисшее молчание разбил сухой смешок Анэяро. — Ты как глупая тото* — настроил гору сот, а вместо нектара с цветущих трав натаскал горького сока с ойла-ойла. Только я вижу, что тебе наказание по твоим силам отмерили, а ты, как жадный ташук, еще и еще хочешь. Дурак. — Анэ-э-э, — укоризненно протянул Камэ. — А что, я не прав? Ему ж пояс свадебный дай — и на том вешаться пойдет! Их голоса журчали и журчали. Садиф опустил голову на сложенные руки, уронил скорее — сил сидеть прямо не было. — Нэ пойду... Нэ знаю... Что дэлать — нэ знаю. — Спать. Пока спишь, твой бешеный ветер тоже спит, — хмыкнул Анэяро. — Камэ, приспи его, ладно? Мне в город надо, этна Олана просила же. — Ладно. Идем, Садиф, идем. В самом деле, во сне раны заживают быстрее. В постель тащили все-таки вдвоем. И — у Садифа аж глаза открылись! — уложив его, Камэ прилег рядом, подпер щеку рукой, а другой принялся гладить его по голове, мягко перебирая короткие пряди. — Зачэм?.. Он не привык к чужим, не материнским прикосновениям. В детстве жил по законам пустыни, после, как стал Хранителем — все равно многое оставалось. Как касался Аэньи — даже там не переступал границу, ну, практически. Ничего, что могло бы быть сочтено неприличным. Никем, кроме Кэльха Хранителя. А теперь его касались, легко и спокойно, без особой на то причины. — Голове полегче станет — уснешь спокойно. Или тебе неприятно? Камэ задержал прохладную ладонь на виске, скользнул ею по щеке, провел подушечкой пальца по губам. — Совсем потрескались, нехорошо. Засыпай, шахсин, к вечеру заживет. Я постараюсь.