***
Отпаивать, вытряхивать Садифа из самоубийственного отчаяния двум удэши пришлось как бы ни месяц. Тот то начинал, вроде бы, идти на поправку, задумываться о будущем, то снова срывался в безумную круговерть гнетущей вины. Но к концу этого сумасшедшего месяца все-таки сумел взять себя в руки, приструнить шахсин и получить от Анэяро головомойку за погубленный сад. Ну, и лопату в руки — нужно было перекопать высушенную землю, которую Анэ, проходя следом, напитывал влагой, возвращая ей способность родить. Работал Садиф так же как страдал. С полной самоотдачей и не обращая внимания ни на что. — Да что ж ты дурень-то такой! — заорал вернувшийся Камэ, когда попросил помочь с обедом — и увидел следы крови на протянутой тарелке. Ну да, с непривычки Садиф насажал мозолей, тут же их сорвал — и хоть бы словом обмолвился, хоть бровью повел, что отдых или помощь нужна. — А я и залечивать не буду, — сердито насупился Анэяро. — Вообще бы поперек спины лопатой вытянул! Я ему говорю: копай на пол-лезвия. Сам за семенами ушел, прихожу... А там как бешеные тайшэ порылись! Садиф стоял, опустив голову. Молчал, только за окнами тихо, почти печально свистел поутихший ветер. — Так сам дурак. Тоже придумал: пустынника — да к земле, не показамши! — Камэ вздохнул. — Обоим бы вам по задницам... Что стоите? Анэ, да помоги ты ему с руками, думаешь, сам попросит? — Не попросит. Гордый больно, — огрызнулся Анэяро. Но больше ничего сказать не успел. Садиф сел на пятки там же, где стоял, еще и спину в поклоне согнул. — Будь твоя ласка, Анэяро, помоги мнэ. Удэши переглянулись круглыми глазами. Кажется, пустынный шахсин не был совсем уж безнадежен. Анэ вздохнул: — Давай руки, Садиф. Больно не будет. Тот с пола не поднялся, головы не поднял, только руки ладонями вверх протянул. Камэ аж губу закусил: выглядели они... Анэ определенно заслуживал парочки подзатыльников покрепче, забыв, что не все вокруг удэши и не все — лекари! Залечивать пришлось долго и тщательно. Правда, Садиф уже через пару минут нервно заерзал и аж вскинулся: больно не было, но лечил Анэ так, что никакого самообладания не хватило бы не то что терпеть — смотреть даже! Как он к ладоням наклоняется и... дует на них, словно ребенку на разбитую коленку. Как губами касается самых жутких, до живого мяса стертых ран. Больно не было. А как было — того Садиф и сам понять не мог. Только после спрятал залеченные, с тонкой нежной кожицей, ладони, обхватив себя, спросил тихо: — Мнэ... можно идти? — Да куда... — начал было Анэ, но Камэ дернул его за хвост и кивнул: — Иди, отдохни. К обеду позовем. — Спасибо. Спасибо, Анэяро, — поклонился еще раз — и поспешил прочь, в выделенную ему комнату, ту самую — с облачками на потолке и горьким запахом седого уса. За двадцать пять лет своей жизни Садиф еще ни разу, пожалуй, не испытывал такого смятения чувств. И не только душевных. Нет, он все прекрасно понял, что случилось там, на кухне. Но не мог понять: почему отреагировал именно так на Анэяро? Потому что даже когда вился вокруг Аэно, это не было телесным желанием, не было — только детская и эгоистичная жажда заполучить себе понравившуюся вещь. Так ребенок, еще не понимающий, что живое — это не игрушка, хватает детеныша дракко, так и он пустынных шарх хватал когда-то. А тут... И ведь даже сравнить не с чем. Шахсин не подпускал никого ближе, ярился, стоило отвлечься, и приходилось все силы бросать на то, чтобы утихомирить ветра. Тут даже Росной ночью, когда девушки особенно улыбчивы и добры, никак не расслабиться. Нет, законы сейчас были уже не столь суровы, но Садиф, сам того не желая, но и не жалея, жил будто по тем, старым, еще из времен Аэньи. Может, отчасти потому и обнаглел настолько с Хранителями, что при них шахсин вился послушным и теплым ветерком, ластился. Он и сейчас подвывал слегка озадаченно, словно не понимал, отчего хозяин сбежал, когда мог бы остаться рядом с теми, кто ветру был по душе, кто щедро поил шахсин, не отталкивая от чистого источника. — Бэзумиэ какоэ-то... — пробормотал Садиф, уткнувшись лицом в подушку. Чтобы не оставаться с ним, с этим «бэзумиэм», наедине, он в конце концов выпросил у удэши работу. Ну как работу — просто по-прежнему жил и ел у них, но теперь за это отдаривался хотя бы помощью. По хозяйству или носильщиком, что дотащить из магазина, пока они заняты, что унести кому-то из горожан лекарство. Чаще всего в свертках тихо позвякивало стекло — лечили удэши, само собой, своей волшебной водой. Заодно вызволил свой роллер со стоянки, куда сгоняли бесхозную, брошенную на улицах технику. Анэяро и Камэ редко засиживались дома, предпочитая если и не по делам бегать, то просто гулять, взявшись за руки. Чем дольше жил у них, тем больше Садиф подмечал: они очень близки. Не как братья, хотя иногда называли друг друга так. Не были они кровными братьями и даже побратимами не были. Не как любовники, хотя очень часто обнимались, а Анэяро просто обожал тыкаться в щеки или виски Камэ носом или губами. И только много позже Садиф понял — не ласка это была. Так Анэ лечил Камэ: тот часто приходил от своих пациентов с тяжелой головой, и Анэ делал все, что было в его силах, чтобы убрать неприятные ощущения. Про то, что оба до безумия любили, когда им волосы вычесывают, и вовсе можно промолчать. Это, кажется, все удэши любили, не только огненные или водные. Когда в первый раз его попросили помочь — кровь к щекам бросилась, хотя ничего такого в просьбе не было. Будто самому с косой не помогали, ну, когда поменьше был. Потом-то, как сам наловчился, больше чужие руки к волосам не подпускал. — Сади-иф, ну будь лаской, или как там правильно? — ныл Анэяро. — У меня уже руки не поднимаются, все, мне только сидеть и в одну точку смотреть! А у Камэ голова опять разболится, если не прочесать его гривищу нормально! Садиф молча принял гребень — старинный, вырезанный из мелкослоистого дерева, горного какого-то, наверное. От него приятно пахло, тонко и смолисто, хотя дерево давным-давно было сухим. И зубчики гребня, когда-то крупные, грубоватые, за долгие годы поистерлись, стали тоньше. Приступив к устроившемуся на краю постели Камэ, Садиф даже не удивился, что Анэ тут же забрался к тому на колени, обнимая, но не мешая расчесывать гладкий, почти и не вьющийся шелк волос. Зато, прикрыв глаза, не отрывал губ от его лба, что-то тихонько нашептывая на древнейшем наречии удэши. Скорее, даже не слова это были, а голос воды — едва-едва слышный лепет светлой-светлой, пронизанной солнцем и пузырьками воды. И на душе от него становилось легче. Камэ так и задремал сидя, Анэ тихонько уложил его, пока Садиф старался исчезнуть незаметно. Не успел. — Слушай, а хочешь, косу отращу? А то не вижу, как тебя это все смущает, на улицу без капюшона и не выходишь. — Нэт! — шепотом, но твердо отказался Садиф. За прошедшее время он обо многом успел подумать. Коса — это ведь не наказание. Наказанием для него было лишение Имени. А коса — это только знак для самого Садифа: он не взрослый, он пока что младенец, которому только предстоит научиться ходить. Вот пока учится, волосы сами отрастут. Садиф подозревал, что учиться ему долго, потому что в мире, оказывается, было слишком много того, о чем он никогда даже не думал, а оно важно оказалось. — Спасибо, Анэ, но нэт. Сама отрастэт, со врэмэнэм. — Ну, как знаешь. Спасибо, что Камэ помог! — улыбнулся тот и убежал — куда вся усталость делась.***
В конце концов Садиф должен был признать: в Дариме он... обжился. Не прижился, конечно, что делать пустынному ветру среди густых лесов? Разве что зимой с местными буранами отчаянно спорить, надрываясь — и проигрывая холодной стылой мощи, текущей из-за Граничного хребта, укутывающей землю снежным одеялом. Но с вечно натягивающим на нос капюшон пустынником уже дружелюбно здоровались местные, а он помнил их имена, кто чем хворают, что помогает, какую воду кому отвозит. Роллер оказался очень кстати, пусть и потрепанный, он исправно возил своего хозяина хоть на другой конец города, хоть за город, где среди заснеженных дубрав таились небольшие деревушки и фермы. Это был очень спокойный, мирный город. Настолько, что Садиф расслабился, постепенно переставая куда-то спешить, бежать, лететь, опережая время. Время отвечало ему тем же: текло неторопливо, не вынуждая вновь взвивать ветра. Разве что из озорства или протапливая дорожку к какому-нибудь особенно заметенному снегом дому, жители которого давно не выбирались к трассе. Трасса вела мимо, на Дарим сворачивала второстепенная дорога, и Садиф ловил себя на мысли, что не любит ездить дальше этого поворота. Даже небольшую гостиницу, пристроившуюся возле него, не любит — больно много там непривычных лиц. Но в тот день его загнал в тепло буран, поднявшийся, когда ехал обратно с дальней фермы. Можно было, конечно, и почти на ощупь доехать, но как раз накануне за оттепелью грянул мороз, и на дороге местами были сплошные ленты льда. Влетишь на такую, даже на самой низкой скорости — и сращивай потом половину костей, если вообще снегом не заметет на обочине. И шахсин не поможет, зима не его время. Хотя, если что-то случится, ветер позовет Анэяро и Камэ, они уже давно узнают его. Может, и успеют найти и помочь, вдруг что. Но рисковать Садиф не хотел, потому загнал роллер в крытый гараж, где так же обтаивали с десяток машин и роллеры стражей дорог: видимо, патруль заехал согреться. Они узнавались по одинаковой окраске — ало-золотые, чтоб издали было видно. Стряхивая с плеч тающий снег, Садиф привычно выпростал капюшон и натянул его на голову. Волосы потихоньку отрастали, можно было собрать куцый хвостик на затылке, но привычка уже выработалась. И расставаться с нею он не хотел. Потом, когда хоть какая коса получится, хоть как у ребенка, тогда и покажется. В общем зале было тепло и людно. Те самые стражи сдвинули часть столиков вместе и теперь сидели за ними шумной толпой, то и дело отходя за новыми кувшинами травника или горячей едой. Столики по углам тоже были заняты, Садиф глянул на них и вздохнул только. Хотелось устроиться подальше от людей, чтобы не тревожили и так спутанные ветра. Взяв и себе горячего питья, он в итоге выбрал столик у окна. От стекла тянуло холодом, наверное, поэтому на него еще никто не польстился. Но в капюшоне, укутавшись теплым коконом ветра, было в самый раз. Заодно и увидит, как распогодится, и можно будет ехать. Садиф был уверен: это не до ночи, потемну, но вернется. Он уже привык к тому, что ночует только в доме Анэ и Камэ. Почти привык даже к тому, что кто-то из них может явиться в его комнату среди ночи и увалиться рядом. Ничего «такого» это не значило, только то, что самому Садифу приснилось что-то тяжелое, вот и притекла чистая водичка, чтоб унести дурной сон. Смущало, конечно, до крайности, особенно если не замечал этого ночью, а утром просыпался носом в чужие волосы. Чаще всего, конечно, в каштаново-рыжие, с мягким и тягучим ароматом незнакомых Садифу трав. Но иногда и в задорные кудряшки, пахнущие снегом и чем-то еще, резковатым, но приятным, щекочущие нос. Вот почти такие же, как у ввалившейся с улицы девушки-удэши, задорно хохочущей о чем-то с подружкой. Стянула залепленный снегом шарф, которым замоталась по самую макушку — и кудряшки так во все стороны и разлетелись, встав торчком. «Солнечная голова»*, не иначе. Садиф искренне не понимал, как можно радоваться такой погоде и куда-то без надобности выходить. Бр-р-р же! Но этим, кажется, все было нипочем, а ведь он не слышал рокота мотора, ни роллера, ни машины. Это что же, они пешком? Сумасшедшие! Вторая стянула с головы широкий капюшон теплого плаща, да и сам плащ расстегнула и коротко встряхнула у двери. Она была спокойнее и сдержаннее подружки, но яркая улыбка красила и ее личико. — Ну вот, дорогу расчистили, теперь хоть не разлетится никто, — донеслось до него, пока шли к стойке, заказывать питье. А, ну понятно: наверняка идут вдоль трассы, счищая вчерашнюю наледь. Оно и правильно, удэши такое делать легче и проще, им временами родная погода нипочем. А чистить надо: машины-то по трассе не ползут, с большой скоростью едут, еще случится авария. — Вариш свой участок дочистил бы... — Дочистит, я его предупредила. Темненькая-серьезненькая помахала рукой на возглас главы дружины стражей, но сели девушки все-таки отдельно, за столик рядом с тем, что облюбовал для себя Садиф. Поэтому он отчетливо слышал каждое их слово — ветер заметил его заинтересованность и рад был стараться. Садиф уже совсем было решил приструнить его, как разыгравшегося пса, но передумал. Может, если поболтает с кем-то, полегчает? Потому что последнее время странные мысли — ну хорошо, хорошо, не странные ни для кого, кроме него — так и лезли в голову, хоть открывай дверь — и в ближайший сугроб с разбегу ныряй, чтобы остудиться. Только вот как подойти? Не мог он просто так взять и сесть за их столик. Он вообще с трудом мог сообразить, как начать разговор с незнакомками. «Привет, я Садиф»? А дальше-то что? Пока терзался, вопрос решили за него. Девушкам принесли травника — хозяин сам пришел, видно, посочувствовал работающим в такую погоду удэши, те обернулись, чтобы поблагодарить его, и притихшего Садифа заметили. — Ой. А ты чего такой грустный? — спросила та, что с кудряшками. Садиф пожал плечами. — Нэ грустный. Нэ люблю, когда снэг и вэтэр просто. Порадовался, что капюшон по привычке низко на лицо надвинут, и не видно, как предательски покраснели уши и щеки. — Ветер ему не по нраву! — засмеялась кудрявенькая. — Нет, ну надо же. — Ну прекрати. Какому шахсину снег по душе? — возразила ее подружка, грея руки о стакан с настоем. — Вот будет лето... Садиф уткнулся носом в свой стакан, досадливо подумав, что каждый удэши, кажется, его легко и просто распознает. Ну, хотя оно и понятно — как ветер, даже среди зимы пахнущий песками и жаром, не узнать? — Лэтом тожэ трудно, — неожиданно для самого себя пожаловался он. — Пью, как дракко послэ перехода по пэскам. — Так жар-то не сухой, а влажный, вот и... — начала темненькая, а ее подружка неожиданно округлила глаза и принялась тыкать ее в бок острым кулачком, строя какие-то многозначительные гримасы. — Что? — красивые брови удэши вопросительно приподнялись. Садиф засмотрелся на них, откровенно засмотрелся. И на густые чернющие ресницы, которым любая пустынная красавица позавидовала бы, и в переменчивые зеленовато-голубые глаза... Такие знакомые глаза... — Шайхадд твоэго дра... — Садиф торопливо прихлопнул рот рукой, прерывая само собой вырвавшееся ругательство. — Я же говорила, я же говорила! — аж подпрыгнула... подпрыгнул на месте Анэ. — Камэ, он нас не узнал! — Ты не говорила, ты рожи корчила. Садиф, серьезно? Он был готов провалиться под пол, да хоть под землю, лицо горело. Кажется, им и этого хватило, чтобы понять ответ. Не узнал, да. Пока в глаза Камэ не посмотрел, уж его... — ее?.. да что ж это такое-то, Стихии! — глаза того, кто чаще всего оказывался рядом в тяжелые моменты, он бы узнал сразу. Но пялился-то больше не в лицо, а... ниже, в общем. Было там на что посмотреть. — Сади-иф! — Анэ, отстань от него. Садиф, а ты успокойся. Домой придем — вернем как было, — Камэ отставила кружку. — Извини, на трассе просто лучше так — не обидит никто. — Нэ надо... — Садиф прикусил губу, но нашел смелость продолжить: — Нэ надо извиняться, просто в слэдующий раз я с вами пойду. Чтоб нэ обидэл никто точно. И мэняться... — горло внезапно пересохло, он торопливо глотнул остывшего травника и хрипло закончил: — ...нэ надо. — Серьез... — Анэ прыснула, закрыв рот ладошками, Камэ только головой покачала да сощурилась эдак... — Слушай, а как ты смотришь, чтобы летом отсюда уехать? — поинтересовалась она внезапно. — Не насовсем, просто у нас с Анэ обычно в это время затишье, и мы стараемся куда-нибудь выбраться. Садиф был только рад смене темы. И даже всерьез задумался над предложением. В самом деле, что он будет делать в Дариме один? — Согласэн. А куда? — А куда хочется? — Вернее, где ты еще не был? — Анэ заерзала, потирая руки, кажется, уже предвкушая поездку, хотя до нее зиму пережить бы и весну заодно. — В пэсках был. В Фаратэ был. Большэ нигдэ толком нэ был. — Мы хотели отправиться на Север, за Тающие острова, — Анэ подхватилась и пересела на лавку рядом с ним, уцепилась холодными ладошками за его горячую руку. — Представляешь, там, где вечные льды, живут самые-самые древние удэши Воды! — Дрэвнээ Янтора? — Намного! Они даже древнее Ворчуна, мне кажется! — Но как они... — Садиф аж вздрогнул. — Увидишь! Решено, увиди-и-ишь!***
Камэ и Анэ в самом деле не стали менять воплощение, когда вернулись домой. Уже по дороге Садиф понял, что лучше бы откусил себе язык, чем сказал то, что сказал. Потому что решил отвезти обоих на роллере, Камэ к нему прижималась всю дорогу — и даже то, что на ней был плотный толстый плащ, а еще вязаный свитер, да и сам Садиф был тепло одет, не спасало. Хотя ничего такого он не почувствовал, да и не смог бы — через столько слоев одежды-то! Но знал. И от этого знания, едва только поставил роллер в гараж, сбежал опрометью в свою комнату, не понимая, за что схватиться и как избавиться от болезненного возбуждения и мыслей, что бились в голове, как пустынные шершни. С первым он в конце концов справился, нырнув в купальню и включив посильнее воду, чтобы хоть ее шумом скрыть, чем занимается. И ветра приструнив, чтобы не вздумали взвиться, выдавая! А вот с мыслями так просто не вышло. В принципе, в них звучало одно: «Идиот-идиот-идиот-идиот...» — и так по кругу, без конца. Отчасти — потому что не знал, как теперь под одной крышей жить. И... И что о Камэ с Анэ теперь подумают? Когда они женщинами — пусть взрослыми, но все же! — да с чужим мужчиной вместе живут! Может, и не порицали теперь за связи до брака, но Садифу все равно было стыдно до безумия. Неделю он держался. Мучился, чуть не стер себе руки в кровь. А уж мозги точно стер, так пытался понять, как помягче сказать, что лучше уж переберется в гостиницу, чем послужит для своих спасительниц поводом для упреков или осуждающих взглядов. До того додумался, что аж кошмары сниться начали. С теми самыми взглядами и упреками. И, конечно же, Камэ не могла оставить это просто так. — Слушай, ты долго нас посреди ночи поднимать собираешься? — спросила она, распихав его посреди этой самой ночи, зевая аж до хруста. — Садиф, это уже не смешно! Садиф моргал, как разбуженная сова: лунный свет, отраженный снегом, обливал тело удэши жидким серебром, легко просвечивая тонкую ночную сорочку. Та сначала не поняла. Даже перед носом пальцами пощелкала. Потом догадалась и, зевнув еще раз, стянула с кровати одеяло, накинув на плечи. Хорошо, спал под двумя, толстенными, укрываясь от непривычно-промозглого холода. — Все с тобой я-а-асно. Уф. И стоило это недели недосыпа? — Я нэ могу... В дверях, прислонившись к косяку плечом, фыркнула Анэ, Садиф даже не заметил, как она там оказалась. — Правда, что ли? Ну, это поправимо. И легкой тенью скользнула на кровать. Второе одеяло тоже отобрали, Садиф даже вякнуть не успел. Забыл, какими сильными могут быть удэши в любых телах, и последнее прикрытие просто выдернули из рук. А спал он, как-то по привычке, без всего. — По-моему, кто-то тут нагло врет. Я про «не могу», — прищурилась Анэ, переглянувшись с Камэ. — Он имел в виду другое, — хихикнула та, забираясь на кровать с другого бока. И легли, вытягиваясь рядом, накрывая Садифа и себя одеялами, чтобы не замерзнуть: все-таки в комнате было прохладно. Две тонкие ладошки коснулись одновременно, и Садифа аж подкинуло, выгнуло с задушенным хрипом. Горячий ветер мигом согрел комнату, разметал аккуратно сложенные с вечера вещи. — Бедняга, — Анэ подперла ладошкой щеку, рассматривая задумчиво, пока пытался отдышаться. — Зачем так долго мучился? А он и объяснить пока толком не мог. Потом уж и слова подобрал, но было это днем. А в ту ночь никаких вразумительных слов от него ни Камэ, ни Анэяро не услышали. Да и не нужны они им были.***
Старенький роллер на удивление не сломался, хотя путь был проделан неблизкий. От Дарима до Граничного хребта, по перевалу Экора — и дальше, дальше, через весь Аматан, аж до самого Неаньяла. И все это — с тремя седоками и багажом, не очень большим, но тоже увесистым. И теперь, оставляя верную машину на стоянке, Садиф похлопал по потертому сиденью, чувствуя себя так, будто оставляет на передержку верного дракко. — Ничэго, я скоро вэрнусь, — пробормотал едва слышно, пользуясь тем, что на стоянке, кроме сторожа в будочке у выезда, никого не было. А пока его ждали корабль, направляющийся к Тающим островам, ледяной даже летом морской ветер — и Камэ с Анэ, от одной мысли о которых все в голове окончательно путалось. Он все еще не мог поверить, что они... что с ними... В общем, не мог — и все тут. Каждая ночь, которую проводили вместе, в одной постели, втроем или вдвоем, казалась сном. Сказочным, красочным, горячее шахсина и полуденного пустынного солнца, но сном. Конечно, далеко не все ночи этих месяцев были такими. Удэши все-таки работали и уставали, им тоже нужен был отдых, а отдыхать они привыкли вдвоем. Садиф теперь знал, что спят эти двое, спутавшись руками, ногами и волосами в один клубок, зачастую сбив одеяло куда-то в изножье или вовсе на пол. И всегда в смешных ночнушках. Потому что в самом деле никогда не были друг с другом близки телесно... то есть, вот так, как с ним — не были. И это было малой частью путаницы. Большую занимал вопрос: кто они теперь друг другу? Анэ заливисто смеялась, утверждая, что он забивает голову глупостями. И вообще, пусть о делах думает, а не о том, что из-под одеяла показывать не положено. Ну, может, на ее родине, в Эфаре — да. А в Ташертисе... А в Ташертисе, вернее, в Дариме, где можно было чихнуть на одном конце городка, а на другом желали здоровья, на него очень скоро начали смотреть пристально и оценивающе. А кое-кто из стариков — еще и очень неодобрительно. На него! И слава Стихиям, что эти взгляды обходили удэши. Тогда-то Садиф и задумался. Очень тяжело задумался. Он — хранитель. Пусть и освободили сейчас Стихии от долга, пока в себе не разберется, не тянуло никуда, из Фарата не писали — но он хранитель, а значит, браслет ему не положен. Только и эти двое, кажется, о браслетах не думали. Просто... Получали удовольствие. Радовались жизни, которая так уж вот повернулась. И, кажется, даже заикнись он о чем-то — обсмеяли бы и утекли, брызгами рассыпались, лишь бы не думать о серьезном. Да Садиф и сам не думал. Чуял, понимал: да, хорошо вместе, но нет у его шахсина крыльев, а самому ему с этими двумя удэши хорошо лишь сейчас, пока новую карту своему каравану рисует. Потом разойдутся дороги, оставив лишь воспоминания о двух звенящих речушках. Таких, какими он по дури раньше Кэльха с Аэно представлял. Вот теперь он видел, видел и понимал по-настоящему разницу между ними. Теперь он, не увидев воочию, мог четче четкого представить золотую цепь, сковавшую две души воедино, на которую он по слепоте душевной наступил да потоптался. Видел, что не были они похожи — Звездные Хранители и обычные удэши, что взрослые, что молодые. Камэ и Анэ, несмотря на возраст, сопоставимый с возрастом знаменитой целительницы Амлель, вели себя во многом как подростки, не задумывающиеся о серьезном, не знающие этого «серьезного» — ни потерь, ни разочарований, ни горя или смертельных обид. Аэно с Кэльхом не просто видели и знали — на себе, всеми собою прочувствовали. Он сходил как-то, взял в библиотеке потрепанные томики дневников Аэньи, перечитал — в который уже раз? И снова, снова вся картина по-другому сложилась, еще одна грань открылась. Да сколько их было, этих граней, в несчастных буквах? Садиф решил, что, когда разберется с собой совсем, обязательно приедет к Хранителям, на колени встанет, чтобы прощения попросить. И вовсе не потому, что Имя ему может вернуть только тот, кто отнял. Затем, чтобы узнали: он, Садиф, больше не так слеп, он понял увиденное. Чтобы отдать им хоть каплю своего тепла. Иногда ему казалось, что это неправильное желание. Что Хранители и в самом деле думать о нем забыли, и не нужно им его понимание. Он открывал очередной том, вчитывался и прогонял сомнения. Но это — позже. Когда... Когда доведет свой караван до хоть какой-то вешки, которая даст понять: уже можно. А пока пора на корабль. Тот мирно покачивался на волнах у пристани, на борт потихоньку поднимались люди, которым нужно было на Тающие. В основном такие же праздные путешественники: все-таки после очищения эти острова стали невероятно красивы, особенно сейчас, коротким летним временем. Но были и те, кого в дорогу позвали дела, рыбаки и торговцы. Теплое течение, омывающее Тающие, приносило с собой огромные косяки рыбы, и в сезон ее ловили столько, что отправляли даже в Ташертис. У одного такого торговца, все пытавшегося поднять повыше ворот спаша, Садиф попросил дочитанную газету. Заметил мельком фото, удивился и не смог сдержать любопытства. Как-то он отстал от жизни в последнее время. Сунув газету под мышку и потуже затянув шнуровку капюшона, — ветер и впрямь был мерзкий, порывистый и влажный, — он пошел на нос, где пристроились обе удэши. Им такой ветер ничуть не мешал, а вот сам Садиф сейчас предпочел бы забиться куда-нибудь подальше. Его сухой шахсин не мог поспорить с морскими ветрами, тыкался под колени и в плечи, словно испуганный детеныш дракко, жался ближе, тугим теплым коконом. Девушки обсуждали что-то свое, на щебечущем и поющем родном наречии, в котором Садиф с трудом мог уловить намеки на понятные ему слова, так что даже не вслушивался, привалился спиной к лееру рядом с ними и развернул газету. Не тот паршивый бульварный листок, в котором напечатали почти год назад ту дрянную статейку, а «Вестник Объединенных земель» — издание солидное и доступное в любом уголке Элэйши, разве что кроме Заповедного континента. «Традиции, которые мы забываем», — гласил заголовок. Судя по напечатанному чуть ниже, это была уже далеко не первая статья из цикла, но вот именно эта рассказывала, что такое пляска стали, и почему народ пустыни так крепко держится за свои традиции и обычаи. Читать подобное было странно. Будто привет с родины, даже и не ему переданный — случайно заблудившийся и легший в руки. А с фото улыбались знакомые лица, сверкали на солнце мечи. Садиф даже помнил ту тренировку, помнил, как сам глазел на старших родичей, мечтал, что вот однажды тоже возьмет в руки мечи и выйдет на горячий песок, и запоют клинки, захлопают в ладоши девушки... Лет семь ему тогда было. А фото все-таки удачное. Долгий гудок возвестил, что корабль отходит от причала. Пролистав газету и не найдя особо ничего интересного, Садиф свернул ее и спрятал в один из карманов рюкзака. Оперся о деревянный леер, глядя на свинцово-серую воду, на удивление спокойную, несмотря на ветер. Мысли в голове текли неспешно, так же, как шел, развернув паруса, корабль. Здесь, на Северном море, люди предпочитали использовать именно парусные шхуны. Нет, стояли на них дублирующие двигатели на амулетном ходу, стояли. Но если нет шторма, так зачем тратить ресурс амулета? Тем более что скорость он даст лишь чуть большую, а шуму от работающего движка будет на все море. Вот и сновала по вантам команда, неспешно поворачивался штурвал в крепких руках рулевого. Садиф думал о том, что свои инф и телефон он выключил год назад и даже не проверял уровень заряда амулетов. Ни разу за все это время не позвонил отцу или маме, или хотя бы братьям, сестрам... Кажется, в столь тщательно прорисовываемую карту вкралась ошибка. Как же вовремя попалась ему на глаза фотография в газете, словно в чернильной темноте внезапно мелькнул лучик света, напомнив и подсказав, что снова сбился с пути. Он присел у борта, пошарил в рюкзаке, добыв старенький, поцарапанный, с истершейся краской на корпусе телефон. Нажал кнопку включения и с облегчением увидел, как загорелся зеленый огонек индикатора заряда. Пару минут спустя на экране высветилась привычная картинка: фотография родного оазиса. И тут же беззвучно посыпался ворох сообщений о пропущенных звонках и записанных для него звуковых письмах. Садиф смел их с экрана пальцем и по памяти набрал номер. — Здравствуй, мама... Прости мэня... Я... — Саади! Мой маленький жеребенок, у тебя все хорошо?! Он отвечал, улыбался, а по щекам текли и текли горько-соленые капли, падали вниз, смешиваясь с брызгами такой же горько-соленой воды. Когда корабль вышел из порта, было раннее-раннее утро. К Тающим островам он должен был подойти на закате, преодолев около пятисот дасатов. Естественно, мореходы Севера не полагались на изменчивые морские ветра. На корме почти все это время стоял молодой, но весьма суровый на вид нэх, который и контролировал силу и направление ветра, наполняющего паруса шхуны. Садиф, когда глаза уставали смотреть на однообразный пейзаж, состоящий из серых волн и обложенного серыми облаками неба, обращал свой взор именно на него, стараясь угадать по скупым плавным жестам, что собрат по Стихии делает в тот или иной момент. Время от времени над палубой проносился гигантский морской орел — буревестник, а однажды даже спикировал вниз, и Садиф вздрогнул, когда огромные когти перепончатых лап впились в плечо нэх. Только потом заметил, что на его куртку нашито что-то вроде кожаного наплечника. Чужая сила приводила в восхищение, но не вызывала ревности. Да, Крылатый. И, кажется, чей-то — в один момент Садифу почудился призрачный теплый отблеск на груди воздушника, словно промелькнула там на мгновение золотая цепь. Потом и браслет, окольцовывающий крепкое жилистое запястье, разглядел. Зависти не было. Больше не было. Но Садиф отвернулся и снова стал смотреть на туманную линию, сшивающую море и небо. Уже на закате ветра где-то там, в высоте, поменяли направление, удивительно быстро разорвав облачное покрывало на лоскуты, и в прорехи хлынул свет, меняя до неузнаваемости все вокруг. Свинец превратился в кипящее золото, в синеве поплыли полыхающие огнем клочья облаков, а на горизонте показались остроклыкие скалы Тающих островов. И только увидев их воочию, Садиф понял, насколько точно люди в древности назвали эту суровую северную землю. Вершин скал видно не было — по ним словно стекали вниз те самые облака, что плавились в небе. Словно проливался драгоценный металл и в ледяном воздухе застывал черно-серыми наплывами и пиками. — Красиво, правда? — Камэ присела рядом, Анэ тут же плюхнулась с другой стороны, ткнулась мягкими губами в щеку. — Ты соленый совсем! — пожаловалась смешливо, сморщив носик. — Скоро причалим. Ты как, насиделся? Побродим или сразу ночлег искать пойдем? — Как хотитэ сами? — улыбнулся Садиф, обнимая обеих, трогая их совсем холодные от ветра щеки кончиками пальцев. — Можэт, согрээтэсь сначала? — А ты согреешь? — Анэ боднула в плечо, улыбнулась лукаво. — Твой шахсин совсем притих. Испугался севера? — Как мэлкий дракко, — кивнул он, посмеиваясь. — И как жэ я откажусь согрэть? Шхуна замедлила ход, паруса сворачивались, и воздушник, так и стоящий на корме, устало опустил плечи. Садиф краем глаза увидел, как к нему подошел капитан, одобрительно похлопал по спине. Заметил легкую улыбку, промелькнувшую на тонких обветренных губах нэх. Потом тому на плечо слетел его воздушный орел, повозился, потерся громадным клювом о висок и растаял. Волны плескали о причал, и Садиф наклонил голову: слышалась в их плеске... песня? Что-то вроде той, которую мурлыкала тогда Анэ, успокаивая и присыпляя, просто голос воды, обращенный... Он улыбнулся: и гадать не надо, к кому обращаются. Нэх-воздушник жадно вглядывался в берег, первым подскочил к борту, когда корабль причалил. Ему даже сходни не потребовались, пока спускали, уже перемахнул за борт, поддержав себя ветрами, легко приземлился на пирс и поймал в объятья тут же налетевшую девушку, что-то радостно защебетавшую ему в ухо. Садиф обернулся, посмотрел на потихоньку собирающихся на палубе людей, на медленно спускающуюся по сходням дородную этну, с опаской косящуюся на воду. На Анэ и Камэ, сжимающих лямки перекинутых через плечо рюкзаков. Анэ притоптывала в нетерпении, пискнула, когда он обнял обеих за талии. — Дэржитэсь! — усмехнулся — и шахсин послушно подхватил, радуясь возможности проявить свою силу. Оглядываться, чтоб полюбоваться на реакцию людей на причале, как сделал бы это еще год назад, Садиф не стал. Просто зашагал, так и обнимая своих удэши, в ту сторону, куда указывал подсвеченный яркими прожекторами щит с названиями таверн и гостиниц. Сначала им всем нужно согреться и отдохнуть. Не от пути и даже не от холода. От... Сам не мог сказать от чего. Но Садиф был уверен: надо.