***
— Садиф здесь. Шли домой, в кои-то веки без галдящей толпы вокруг, отдыхали душой в тишине: занятия давно закончились, а они засиделись в библиотеке за расчетами. Уже и прозрачные синие сумерки легли на долину, когда выбрались наконец из здания Цеха. Кэльх аж дернулся в первый момент, услышав. — Где? Он к тебе подходил?! — Нет, — Аэно покачал головой. — Нет, кэлэх амэ. Я просто чувствую его. Кровь от крови Нии, да и Имя... Будто отнял у ребенка не со зла примученного щенка, пока глупый малыш не подрастет и не научится ответственности. А щенок хозяина узнал... — он замолчал, закусил губу. Повел плечом, когда шеи коснулись, пощекотав, мягкие перья. Крылья Кэльха обнимали тепло и надежно, закрывая от мира. Они оба стали старше, выглядели лет на двадцать — и Кэльх окончательно вытянулся, возвышаясь над Аэно на добрую голову. Крылья теперь укутывали всего, а на вихрастую макушку Кэльх клал подбородок, тихонько дуя на непослушные прядки, лезущие в нос. — Не знаю, что он хочет, рысенок, но я не позволю причинить нам еще боли. — Завтра найдем его. Посмотрим издали, что за два года изменилось. Не волнуйся, все будет хорошо, — Аэно погладил внутреннюю сторону крыльев, зная, что Кэльху от этой нехитрой ласки приятно и немного даже щекотно, пусть и трогает не настоящие крылья, а зримое воплощение силы. — Я не волнуюсь, — голос Кэльха звучал чуть печально. — Знаю, защищу. Просто... Муторно мне, рысенок. Только выдохнули, в себя пришли — и такое. Как со спины подкрались и ударили. Аэно ничего не ответил. Думал — а что бы сам почувствовал, если бы Янтор оказался кем-то вроде этой обезумевшей удэши? Он снова переживал то же, что и когда умер Кэйлок. Только острее и больнее, потому что сейчас он чувствовал Кэльха, со-чувствовал вместе с ним и понимал его. Делил на двоих боль от предательства, пусть и невольного, но все же предательства. Замс и Ниймар, хоть на дух не переносили друг друга, тут сработали вместе и сумели разобраться в причинах случившегося. Союзы нэх и удэши несли разное, когда выходил срок одного из супругов. Кому теплую печаль, отгорающую со временем, кому медленно проходящую боль, кому глубокий сон — пока эта боль не утихнет. Сейчас ко многим еще и тихая надежда вернулась, когда осознали, что может быть однажды Стихии вернут их любимых — или позволят быть вместе там, за гранью. Янтор, сурово хмурясь, сказал, что несколько удэши добровольно ушли в Стихии, чтобы ждать там, вместе, не потребуются ли они Элэйши снова. Но это был их осознанный выбор, и винить принявших такое решение никто не мог. С Каей, к несчастью Солнечных, все получилось иначе. Лишившись чудом обретенной опоры, она сначала растерялась, а потом попыталась заменить надежный камень Троя своими потомками. И сама не заметила, как начала удушать их, слишком поглощенная этой потребностью. Тем страшнее было то, что ее собственные дети, почувствовав давление Воды, отдалились, попросту сбежали кто куда, а вот другим, тем, в ком не текла обновленная силой удэши кровь, не повезло. Особенно — трижды правнучке Илоры Солнечной и Раиса Валира. Мало того, что та родилась с предрасположенностью к Воде, так еще и жить выбрала в Ткеше. Может, не случись ей вернуться еще девочкой в дом предков, все сложилось бы иначе, но она хотела под крыло к Кае, к той, что воспитала Эону — и попала в ловушку, сама того не зная. И в решающий момент отказалась от предложенного Стихиями выбора. Нет, она не струсила. В чем-чем, а в трусости потомков Солнечных обвинить не получалось никогда. Просто своей Воды в ней к тому времени оставалось на донышке, остальное вымыл все глубже утягивающий на дно омут сил Каи. Сейчас, когда Каю насильно усыпили, несчастная Вияра иссохла буквально за два дня, уже к концу первого окончательно перестав узнавать собственного сына, а потом и вовсе впав в беспамятство. Намару вообще-то не позволяли еще вставать, но он, краем уха услышав, что его мать в ривеньярской лекарне, на одной только гордости и тревоге за нее дополз до палаты. Увы, слишком поздно. Аэно с Кэльхом раз в два дня навещали его, потому что, наверное, только от них да еще от Керса гордый потомок Солнечных мог принять толику заботы. Ну а им следовало постараться и выжечь вгрызающуюся в его сердце вину за то, что не распознал, не защитил ни отца, ни мать. Потому как — ну что он мог сделать-то? Нэх, пусть и яростно, светло горящий тем самым Пламенем, которое отличало всех Солнечных полтысячелетия назад, против старой и сильной удэши Воды? Она ведь и его обмануть пыталась, заманить в свою темноту. Все что смог — вырваться, не дать уничтожить хотя бы себя. Мать... Мать он защитить бы и не сумел. Ей вообще полагалось сгореть почти сразу после отказа! Но она прожила пусть не самую долгую и счастливую жизнь, успела родить и воспитать сына. Отец... Отцом у Намара был этин, которого он и не помнил толком. Кая, ревнуя, залила его, задушила, бедняга просто захлебнулся ее силой и однажды не проснулся. Сердце прихватило. Уже за одно это следовало поднять вопрос о лишении Каи жизни. Звездные — не все, только возвращенные к жизни бывшие нэх — так бы и сделали. Но удэши, древние удэши, ценившие жизнь во всех ее проявлениях, надеявшиеся в свое время на то, что даже Ворчун сможет переспать свой нерассуждающий гнев, приняли решение все-таки усыпить ее. Может и получится. Получилось же у Ниймара. Он, посасывая неизменную трубку, качал головой, но не спорил. «Глубокий омут. Выплывет или нет — только Стихиям ведомо, — сказал. — А я прослежу, чтобы другим не вредила». На том и сошлись. Кому-кому, а Ниймару в таких вопросах верили. — Домой, кэлэх амэ? — Аэно мягко высвободился из таких уютных объятий огненных крыльев. Над горами уже поднималась обгрызенная на треть луна, как-то незаметно сумерки перетекли в ночь. А ночью горные дороги опасны. Ехать тут всего ничего, тем более, на роллере, но все равно нужно смотреть в оба. А хотелось расслабиться. Ненадолго подставить лицо ветрам, позволить им унести дневные мысли, очистить голову перед сном. Это время — пока ехали домой, в Эфар-танн — принадлежало только им двоим. Роллер у них теперь имелся, именно такой, какой хотел Аэно — мощный, массивный, и двух, и трех седоков выдержит. Только вот сам он его не покупал, успел лишь поделиться мыслями и мечтами с нехином Аманисом. И только ртом воздух хватал, когда в день своего рождения вышел во двор — и обнаружил там новенькую машину. — Считай, что это вам обоим на дни рождения. Все ближайшие! От нас всех! — отбивался руками и ногами Аманис, когда Аэно взвыл, что такой дорогой подарок — это... это!.. Но подарок был, надо признать, замечательный. И очень своевременный. Нет, они могли, конечно, перемещаться в Эфар-танн и огненным путем, но куда приятнее было проехать эти считанные десятки дасатов, проветривая мозги и позволяя чистому горному ветру унести усталость от долгого напряженного дня. Они ведь не только умственным трудом занимались. Нет, минимум четыре часа в день их гоняли тренеры; собственно, только ради того, чтобы не падать от усталости, оба «подросли и повзрослели». Бег, плавание, целый комплекс упражнений на выносливость. Никто не знал, чем предстоит заниматься во время полета, поэтому развивать требовалось все, и Аэно порой с недоумением смотрел на ставшего еще более жилистым и похожим на отца Кэльха, щупал свою руку, пытаясь найти мускулы. И даже что-то такое находил. Не замечал, — а со стороны было виднее, особенно Кэльху, — что становится удивительно похожим на того себя, который метался по горным склонам, уходя от ударов воздушных бичей и таранов нехо Аирэна, когда готовились к схватке с искаженными. Только сейчас такой мрачной сосредоточенности, как тогда, не было. Цель была иная — и она определяла все. И готовиться к ней было тяжело, но одновременно радостно и легко, особенно сейчас, когда Амлель, поглядев, что с собой сотворили Звездные, лично явилась в Совет и устроила грандиозный скандал, куда там Керсу. Случившееся с Намаром послужило подтверждением ее словам. Нельзя так загонять, никого, ни удэши, ни нэх, ни этинов! На костях хотите первый космический корабль строить? Так она не позволит! Еще и самим Звездным устроила знатную головомойку, запретив выкладываться до полного истощения: «Да пусть хоть десять лет! Но вы у меня будете и спать хорошо, и есть, как положено!» Аэно фыркнул на эту ее реплику, прикрывая рот ладонью, и уже потом объяснил Кэльху, что сказал однажды нэх Орте почти слово в слово то же самое, в их самый первый разговор в Ткеше. И как потом Кэльховы матушка с отцом его допрашивали, где это непутевый Хранитель умудрился так выложиться. Тот кивал, понимая. Что-то такое смутное виделось... Не полноценное воспоминание, нет, просто отзвук того времени, когда в Стихиях были единым целым, сплетаясь всем, даже памятью. Тогда, похоже, и перенял от Аэно горский язык, целиком и полностью. А теперь удивлял учителей своими познаниями. Вот бы остальное так же легко заучить можно было... Но пока эта возможность имелась только у Замса — вот кому было достаточно просто охватить своим Чистым огнем книгу и разом ее прочитать! — и Акая, который умел как-то впитывать в себя «память камней», как он это называл. Остальные Звездные страдальчески вздыхали и завидовали. Но держались бодро. Научатся, куда денутся. Прорвутся! И завтра прорвутся, когда придет время искать Садифа.***
Территорию Счетного Цеха, вернее, образованные его зданиями дворики, когда-то давно, во время создания этого городка, засадили знаменитыми карликовыми эфарскими яблонями. Время их цветения уже прошло, ветер унес нежный запах, но теперь под крохотными кудрявыми деревцами, сплошь покрытыми плодовой завязью, расцветал, привлекая пчел, «невестин венок», и воздух, вечером становящийся ненадолго неподвижным, густел от травянисто-медового аромата. Здесь, рядом с небольшой котельной цехового городка, в этот аромат вплеталась нотка сгоревших трав. Аэно узнал запах: такую травяную смесь часто покуривали старики, она успокаивала мысли и благотворно влияла на сердце, пусть и не сильно. Где-то там, за поворотом дорожки, за углом котельной, пульсировал, разгораясь и пригасая, огонек в трубке. «Уши б ему надрать», — сердито подумал Кэльх. Аэно усмехнулся и положил руку на его запястье. Они бесшумно ступали по выложенным шероховатой плиткой дорожкам. Это была дурацкая идея, вот так подкрадываться, но оба не хотели сразу оказываться с Садифом лицом к лицу. Слишком многое требовалось обсудить между собой, взглянув для начала, поняв, как себя вести и что делать. Вот и закрылись наглухо, только друг друга чувствуя и слыша. «Нэх таким увлекаться...» «Тише, кэлэх амэ. Он хоть до чего-то додумался, шахсин бешеный». Садиф сидел на ступеньках, зябко кутался в шерстяную кофту, накинутую на плечи. Поверх кофты лежало полотенце, а на нем — черные пряди-змейки еще мокрых волос. Волос, за два года отросших мало не до пояса, но все равно пока несравнимых с тем, что было у пустынника раньше. Аэно помнил: косища, которую он так безжалостно резанул, вилась по спине Садифа аж до подколенок, если только не заплетал вперехлест, но и тогда выходила толстая, в его же руку, плеть до самой задницы. А сейчас — так, такими косами подростки могли похвастаться, а не взрослые пустынники. Интересно, он смирился с этим? Вернее, не так — понял ли, зачем сделано? Они притихли, осторожно выглядывая из-за угла, прикрываясь ветвями густых кустов, разросшихся у самых стен. В них гнездились горные тапи, сейчас, к ночи, возбужденно переговаривавшиеся между собой. Обсуждали, наверное, дневные новости или просто устраивались на ночлег. Их чириканье далеко разносилось в чистом воздухе. Замерший Садиф покачал головой, нахмурившись чему-то, потом потянулся к свертку, лежащему рядом, вынул оттуда кусочек хлеба и принялся кидать крошки на дорожку поближе к кустам. Птицы разом притихли — и загалдели еще громче, собираясь стайкой и кидаясь на подачку. На губах молодого нэх сама собой возникла спокойная улыбка, он раскрошил остатки хлеба в ладони и вытянул руку вперед. Аэно и Кэльх замерли, чувствуя растерянность друг друга и первые проблески пока еще неуверенной радости. Тот Садиф, которого оба помнили, вряд ли стал бы так делать. Он был слишком порывист, чтобы терпеливо ждать, пока кружащиеся птахи перестанут опасаться и сядут, впиваясь острыми коготками в пальцы, склевывая крошки. А еще они оба никак не могли уловить бешеное кружение сухого шахсина. Словно и не было его. Или был? Теплый ветерок точно был, осторожно касался мокрых волос, ерошил перышки недовольно чирикавших от этого тапи, слишком увлеченных едой, чтобы улетать. И ветки кустов от этого ветерка покачивались едва заметно, не пытаясь стряхнуть с себя листву. — Выходитэ, что ли? — неожиданно позвал Садиф. — Тапи доэдят и спать улэтят, вы их встугнэтэ иначэ. Переглянувшись, словно застигнутые за подглядыванием подростки, Хранители вышли из-за кустов, уже прямо приглядываясь к этому новому Садифу. Открылись — и сразу ощутили любопытно ткнувшийся в ладони ветер. Теплый, но уже совсем не такой сухой, без режущего кожу песка. Да полно, разве теперь можно было назвать его шахсином? Садиф стряхнул с ладони последние крошки и поднялся, шагнул к ним. И в трех шагах опустился на колени, согнул спину в глубоком поклоне. — Спасибо, Хранитэли. Не этого они ждали. Совсем не этого. Ждали злости, ждали обиды, непонимания или попыток вымолить прощение. Но никак не этой спокойной благодарности. — Я сейчас чувствую себя полным идиотом, — тихо сказал Кэльх. Аэно фыркнул в ответ и потянулся, приподнимая ладонью все еще склоненную к земле голову Садифа. Наклонился, всматриваясь в его лицо, в широко распахнувшиеся глаза — прозрачно-серые, словно небо пустыни перед самым рассветом. — Вот, значит, как. Что ж, стоило бы догадаться... Садиф Шайхадд Тэран-лэл. Тот вздрогнул, шевельнул губами, будто пробуя новое имя на вкус. — Чистый... взор? — Отныне — так, — кивнул Аэно, отступил и усмехнулся: — Вставай, что ли? Всю дорожку волосами вытер, заново мыть придется. — Нэ страшно, — Садиф усмехнулся, плавно поднимаясь на ноги. — Спасибо, Аэнья. За всэ спасибо. Аэно только плечом повел. Кэльх слегка прищурился, рассматривая пустынника, но не выдержал, все же спросил: — Откуда ты знал, что мы там стоим? Закрылись же! В этом вопросе промелькнула нотка какой-то детской обиды, вроде той, что бывает, когда взрослые нарушают правила игры и видят тебя, а ты же за гобелен спрятался — только ноги торчат, значит, невидим! — Да как вас не замэтить жэ, — виновато развел руками Садиф. — Сияэтэ, нэ огнэм — золотом. И глядел так, будто действительно видел что-то, не просто опять неосознанно сцепленные пальцы, а что-то вокруг, другим незримое. — Такоэ нэ спрятать. — Значит, видишь теперь? — Аэно тоже прищурил загоревшиеся рысьим янтарем глаза, задорно тряхнул челкой, искренне радуясь и благодаря Стихии за пришедшее в голову Их волей имя для Садифа. И не в том было дело, что его глаза поменяли цвет, перелиняли из темно-темно-карих, почти черных, в серые. А в том, что он теперь действительно был чист, и душой, и силой, и взором, и ничего не мешало ему видеть то, что могли видеть далеко не все нэх, как бы того ни хотелось Хранителям. — Золото и сэрэбро, — Садиф осторожно повел по воздуху рукой, склонил голову к плечу, словно прислушиваясь. — И сэрэбро звэнит. И туда струна, и туда, и вэздэ, ко всэму Эфару будто... — Спасибо, — прозвучало совсем неожиданно. Даже Аэно вздрогнул, не поняв сначала, что это Кэльх сказал. А тот голову склонил, пусть не так низко, как Садиф только что, но все же. — За то, что дал понять: это не только нам чудится. Садиф отвел глаза. Благодарность смутила: разве заслужил он такое? Впрочем, за последний год он по-новому научился воспринимать и похвалы, и благодарности. Не как что-то само собой разумеющееся, потому что хранитель, а как откровение: значит, делает правильное, должное? Значит, ведет его мысленная карта верно? И если даже здесь сумел помочь, пусть сам не понимая, чем... — Нам пора, — тихо сказал Кэльх. — И я рад, что ты справился, и шахсин больше не властен над тобой. Чтобы его оседлать ведь много ума не нужно... — ...а вот чтобы отпустить... — закончил за него Аэно, поднимая руку и раскрывая ладонь навстречу теплому ветерку. — Он тэпэр всэгда рядом со мной, — пробормотал Садиф, еще сильнее смущаясь тому, что ветер все равно ластился к Аэнье, даже сейчас. Но Хранители, кажется, не озлились, рассмеялись разом — тихо, спокойно. И ушли, оставляя понимание: снова зовет дорога, словно закончился долгий привал. Манит ветер, и не куда-нибудь, а на юг, пролететь узкие долины Эфара, перевал, холмистые равнины Ташертиса, прозрачные рощи и степное море — и вернуться туда, где шелестят под яростным солнцем песчаные барханы. Туда, где кольцом встает вокруг оазиса стена эст ассат, где цветет долэн и неумолчно журчит в мозаичных каналах вода. Противиться Садиф не стал. С утра пошел, рассчитался, извинившись, что вот так недолго проработал. Но его, кажется, поняли, что не за работой приехал, за чем-то еще, и получил желаемое. А потому отпустили легко, и он, закупившись в дорогу, снова оседлал роллер. Дорога гладко ложилась под колеса. Пел ветер, дергал игриво за косынку, которой за прошедший год привык повязывать голову вместо капюшона или дахата. Сам над собой посмеивался: ну точно же подросток. Это они бегают не в дахатах, как взрослые, а получают их на совершеннолетие, вместе с башта и браслетами. Выходит, и ему так все еще ходить, пока... Пока не признают взрослым. А это может сделать только отец, которому Садиф, уезжая, и отдал свой белый дахат вместе с поясом и клинками. Знакомый поворот на Дарим вынырнул внезапно, заставил притормозить. Шахсин вопросительно засвиристел, качая метелочки горелик-травы. Садиф кивнул ему и свернул на второстепенную дорогу, мимо гостиного дома, где впервые увидел Камэ и Анэяро в облике девушек. Их жилище стояло на самой окраине городка, даже по улицам ехать не пришлось. Свернуть на неширокую объездную дорогу, обогнуть дома и вынырнуть к одетому в зелень саду, густо усыпанному цветами, переехать узкий мостик, гнущий спину над речушкой-ручейком, завести роллер под ветви, во двор. Ветер, летящий впереди, уже стучал в двери и окна, звал выйти. Садиф не собирался оставаться даже на ночь, да и время было — едва миновал полдень. Просто обнять, в каком бы обличье ни вышли, расцеловать — и снова в путь. Еще Садиф хотел назвать им свое имя, полное, чтобы вспоминали не «шахсином», а правильно. Казалось, что сможет услышать, если произнесут — и на душе станет теплее. Они выбежали навстречу, растрепанные и сонные, в этих своих смешных ночнушках. Наверное, полночи помогали кому-то, кому особо злые сны снились, устали. В дверях столкнулись, Камэ первым протиснулся наружу, бросился на шею. — Садиф!.. — Я приэхал нэнадолго, Камэ, Анэ... Сгреб подошедшего Анэяро, обнимая разом обоих, торопливо целуя в прохладные щеки, улыбаясь. Словно в воду лицо окунул, чистую и с пузырьками. Удэши смеялись, дергали за ворот, спеша подставиться, обнять, плеснуть еще и еще. — Ты такой теплый!.. — И песка нет, совсем нет, здорово-то как! — Ой, и коса почти уже отросла! — гомонили наперебой, так привычно, будто речушки журчали и смеялись. Камэ все-таки подставил губы, и Садиф не стал отстраняться, ответил на искреннюю радость ласковым поцелуем. И Анэ тоже, хоть и был с ним близок только в женском облике, но... это было не важно. — Отдариться хотэл, — когда чуть поутихли восторги, сказал Садиф. — Только у мэня снова ничэго нэт, кромэ имэни. Пэрвыэ услышитэ. — Эй, ну что ты приду... — Анэ замолчал — Камэ ему ладонью рот закрыл. Глянул серьезно: — И как? Как тебя зовут? — Садиф Шайхадд Тэран-лэл. — Тэран-лэл... — Камэ повторил — как выпел, даже у Аэньи так не получалось, тягуче-нежно. — Тебе подходит, светлый ветер. — Ой, и глаза!.. — отмер Анэ. — Совсем посветлели! — Я же говорил: ушла чернота из шахсина, — улыбнулся Камэ. Садиф удивленно приподнял брови, и оба удэши рассмеялись: — Ты не видел? Что, правда? Сади-и-иф! Анэ убежал в дом, чтобы вернуться с маленьким зеркальцем, ткнул его под нос нэх. Тот взял, вгляделся, невольно моргнул. Вроде и его лицо — а не узнавал, как на чужака смотрел. Куда делся суровый, хмуро-сосредоточенный взгляд из-под сдвинутых бровей, куда ушла морщинка между ними? И губы больше не гнулись в хищной усмешке, скорее наоборот, ждали светлой, легкой улыбки. А глаза... Мать рассказывала — он родился с абсолютно черными, такими, что и зрачка видно не было. Потом посветлели немного, но все равно, жгучими оставались, темными. А из зеркала смотрели прозрачные, спокойные глаза незнакомца. — Тэран-лэл, — повторил Камэ, кивнул какой-то своей мысли и снова улыбнулся. — Мы запомним твое имя, ветер. Анэ сложил ладошки ковшиком, наполняя их своей живой водой. И Садиф не стал отказываться, понимая, что вот это — и есть настоящее, надолго, если не навсегда, прощание с ними. Выпил покалывающую нёбо воду, поцеловал мокрые ладони. — Я буду помнить вас, Камэ, Анэяро. Всэгда. — Лети, — его подтолкнули в четыре руки. — Лети, ветер! Мы тоже будем помнить! Прощально качнул ветви деревьев шахсин, пролетел, лаская лица, и унесся следом за рокочущим мотором роллером. — Как думаешь, вернется? — спросил Анэ, сжав руку Камэ. — Если Стихии опять приведут, — рассудительно сказал тот. — Кто знает... Пошли спать? — Пошли! А роллер летел по дорогам, и все ближе и ближе были пески, все веселей свистел ветер, наливаясь знакомым знойным жаром, согревающим тело и душу. Все более жадно вглядывался вперед Садиф, резкими порывами сгоняя с дороги переползавшие полотно барханы. Здесь, в пустыне, ему не нужна была карта — он чуял дом всем сердцем, он помнил, где его ждут. Все это время ждали, тревожились, вспоминали перед сном в коротком благословении. И словно крылья вырастали за спиной, и двигатель выл от щедро вливаемой силы, не захлебываясь на оборотах — и Садиф с благодарностью вспоминал этну Димайю, благодаря чьим золотым рукам старенький роллер мог вот так надежно нести седока. Он будет помнить тех, кто помогал ему, кто дал возможность стать собой. Стать настоящим хранителем, которому судьба — беречь всех, и знакомых, и незнакомых, и родных, и тех, с кем еще только пересекутся однажды пути. Беречь и хранить, всей своей силой и мощью светлого ветра, радостным вихрем метнувшегося над оазисом. Роллер через лабиринт эст ассат пришлось везти за руль — как и всегда. Да и на улицах оазиса не следовало гонять, там люди ходят. И Садиф неспешно шел, кивая на приветствия редких в этот час людей. Внутри было слегка холодно, словно сдуру выпил полведра колодезной воды. Стена, знакомая до малейшей трещинки на смальте украшающего верх узора, свежевыкрашенная, кажется, в ярко-синий цвет дверь, запах цветущих долэнов, огромный войлочный шатер... — Саади, жеребенок мой! Вернулся! Он шагнул вперед и рухнул на колени, утыкаясь лицом в мамин живот, словно ему в самом деле пять, семь, десять, пятнадцать лет. — Вэрнулся... Вэрнулся!