Accendimi

Зажигание через три... Два... Один... Ласт обнажается часто, умеет делать это красиво и со вкусом, а если нужно — вызывающе и эпатажно, хотя самой ей такие вариации нравятся куда меньше. Она комфортно чувствует себя не обременённой одеждой, и даже порой не разделяет ощущения от наготы и застёгивания на все пуговицы. Пройтись по главной площади столицы, в чём Отец создал, не составило бы для неё никакой проблемы, поступи такой приказ. Но есть единственное, без чего она чувствует себя по-настоящему оголённой. И это её перчатки. Нет, Ласт не комплексует и не стесняется своих рук. В состоянии, когда Абсолютный клинок неактивен, они выглядят точь-в-точь как человеческие. Когда очень злится и предвкушает атаку, пальцы немного темнеют на кончиках и начинают отливать стальным блеском. Но выглядит это, как диковинный грим, экстравагантная вариация маникюра: довольно гармонично с учётом такой необычной владелицы. Никто ничего не заподозрит, но Ласт чувствует, будто выворачивается наружу. Снять перчатки для долгой ночи любви для неё нелегко, при возможности она предпочитает их оставить. Партнеры воспринимают это в большинстве позитивно и даже с восхищением: эдакая перчинка, единственная деталь одежды на полностью обнажённой женщине, ни дать ни взять визуальный афродизиак. Они не знают, что для Ласт, практически бессмертного и несокрушимого гомункула с идеальным оружием, это способ почувствовать себя в защите. Наверное, поэтому с Роем Мустангом она сознательно от них избавляется. Попытка обнажиться не только телом, но и тысячей душ. Существо, знающее всё о страсти, являющееся самим олицетворением похоти, пытается попробовать то, что не полагалось ей от момента её создания. Что-то более высокое. Чистое. Она знает всю поднаготную Мустанга: где родился и рос, кем воспитывался, как шёл по карьерной лестнице. Кого считает своими друзьями, а кого лишь временными союзниками. Как дрался в Ишваре и как прокрастинирует на работе. Или делает вид. Все сотрудники верят в этот вид, и иногда правы, а иногда их мастерски водят за нос. Нет, Ласт не одержима преследованием: такое досье в её голове содержится на каждого сотрудника служебного аппарата, за исключением, разве что, уборщиков. Она — шпион, и знать слабые и сильные стороны возможных каналов информации — её работа. Так она выбирает жертву, которая, вероятнее всего, расколется. Стоит сказать, что в этом списке Рой Мустанг всегда шёл последним. Она наблюдала за ним на расстоянии и рассматривала как очень далёкий, сложный и малоперспективный вариант. Сломать такого — слишком высокий пилотаж даже для неё. И вот, она в одной постели с тем самым недостижимым вариантом. Но кто кого сломал — тот ещё вопрос. Наверное, они оба сейчас пользуются друг другом для своих собственных, не до конца освещённых противнику, целей. Стоит признать, Мустанг в этом хорош — байки по Аместрису не зря ходят. Вот только Ласт никак не может понять, лучший он мужчина в её жизни, или всё-таки худший. Он старается, абсолютно честно старается выполнить свою сторону договора — и это действительно не более, чем договор. Рой с нежностью целует, мягко водит по коже пальцами и подстраивает темп под партнершу, улавливая минимальные перемены в её телодвижениях, но избегает зрительного контакта. Пересекаясь глазами, не выдерживает взгляда Ласт больше нескольких секунд. Мало кто пытался доставить ей удовольствие, помимо собственного, до него, и пожалуй, никому это не удавалось настолько хорошо. Но все они были честны в своём эгоизме, открыты в своей похотливости, и даже не пытались выдать это за что-то ещё. Теперь она это понимает. Пускай она сама попросила об этом — она понимает, как сильно ошиблась. И теперь, находясь в объятиях Роя Мустанга, извиваясь под ним и на нём, позволяя телу в полной мере отзываться на его ласки, морально она чувствует себя самым одиноким и обманутым существом на всей планете. Она тянется за перчатками и спешит спрятать руки сразу, как только всё заканчивается. Сейчас она, как никогда, нуждается в этой броне.  — Я надеюсь, ты удовлетворена, — доносится голос Мустанга из-за спины. — Теперь твоя очередь. Договор есть договор. Ласт встаёт с кровати и неспешно преодолевает расстояние до окна, не утруждаясь даже обернуться простынёй. Самое главное она закрыла, а остальное абсолютно её не смущает.  — Верхушка наша, — произносит Ласт, вглядываясь в ободок растущего месяца. — Возможно, тебе стоит искать иной смысл во всём, что будешь слышать и видеть.  — Кто именно? — в голосе Роя ни капли нежности; она улетучилась сразу, как только отпала необходимость играть роль.  — Не могу сказать, — качает головой Ласт.  — Кто-то из совета генералов? Несколько? Или… — Мустанг запинается. — Ты же не хочешь сказать, что сам…  — Я хочу сказать, что ближайшая угроза стоит выше тебя, но на самом деле намного ниже, чем твой настоящий враг. Понимай, как хочешь, малыш Рой, — девушка манерно подергивает плечами и чёрные локоны ниспадают с них на спину. Бледную кожу начинает окутывать чёрная ткань, появляющаяся прямо из воздуха, и вскоре соединяется в привычное силуэтное платье.  — Мы так не договаривались, — процеживает сквозь зубы Мустанг, теряя самообладание. — Ты должна была…  — Я должна была сказать, почему Хьюзу нельзя в штаб, — резко оборачивается Ласт и впивается взглядом в полковника, снова испытывая его на прочность. — И я сказала. Потому что угроза всё ещё там. Оставаться в катакомбах тоже небезопасно, рекомендую решить этот вопрос в ближайшее время. Больше я тебе ничего не обещала. Даже в тусклом свете луны видно, как раздуваются ноздри Мустанга в немой ярости.  — Пожалуй, мне пора, — она картинно ёжится и потирает ладонями руки выше локтей. — Ты хоть и Огненный алхимик, но знаешь, мне до жути холодно. Ласт покидает квартиру в куда более быстром темпе, чем обычно передвигается, и старается справиться со штурмующим её чувством, словно рёбра кто-то сжал стальными тисками и не даёт сделать полный вдох. Пусть для гомункулов временное отсутствие дыхания и не является опасностью. Зажигание оказалось фальшивым. Она буквально пролетает расстояние от многоэтажки до первого попавшегося спуска в канализацию. Район для неё незнакомый, на поверхности она не ориентируется и возлагает огромные надежды на подземелья: уж там-то спасительно родным внезапно становится каждый поворот. Ласт старается нырнуть вниз как можно быстрее и потому, что свет даже единичных фонарей болезненно режет глаза, прожигает кожу до костей, огромное пространство ночного неба над головой сгущается в свинцовый груз на голову и позвоночник, запахи обостряются в сотни раз и вызывают удушье напополам со рвотным рефлексом. Темнота катакомб отрезает всё это, как неудавшиеся кадры от основного массива киноплёнки. Прохлада окутывает тело, влажный воздух обволакивает бунтующие рецепторы спазмирующихся бронхов, сквозняк сдувает с плеч остатки прикосновений Роя Мустанга, и на какое-то мгновение Ласт кажется, что всё не более, чем ещё один неудачный вечер. Далеко, блекло, безразлично. Но самовнушение не работает долго, и стоит ей остановиться перед входом на закрытую территорию, давно оккупированную Отцом и его приспешниками, как чувства настигают её с новой силой. Движение помогало ей отвлекаться на сам факт работы мышц и суставов, перебирало на себя часть внимания, помогало убеждаться, что она всё ещё на ногах. Теперь же высота собственного роста оказывается слишком большой для маленькой опоры ступней, и там, наверху, на уровне глаз, всё чётче ощущается шаткость, словно узкая башня качается во время шквального ветра. Ласт начинает наматывать круги перед входом, как доказательство самой себе, что она в сознании. Довольно глупо, учитывая, что гомункулы его не теряют. За исключением выстрелов в лоб, разве что. А Ласт если и получила свою пулю, то явно не туда. Также гомункулам не требуются душ или ванна, но девушкой овладевает стойкое желание нырнуть с головой под воду и не всплывать до тех пор, пока несколько слоёв кожи не размокнут, отделятся от тела и унесут за собой доказательства её слабости. Чувство жалости к себе и собственной ничтожности перекрывают всяческие опасения быть замеченной, и она просто сползает по холодной стене в слезах. Никогда ранее. Никогда ранее с ней не творилось ничего подобного. Сначала Ласт злится на Мустанга, хотя очень скоро понимает, что он-то ни в чём не виноват. Он сделал то, о чём она просила: ни больше, ни меньше. Уговора на искренность не было. Её условием было показать, как выглядят чувства. Показать, а не прочувствовать на самом деле. И он показал: блестяще, стоит заметить; без знания предыстории и не подкопаешься. Беда Ласт заключается в том, что она знает эту предысторию. Больше того, она является её создателем. И тогда Ласт начинает злиться на себя. За наивность, которая проснулась в ней впервые за сотню лет. За глупость поверить, что имитация может приравняться к действительности. И за слабость, что эта имитация (или действительность?) вдруг так ей понадобились. Она обманывала мужчин столько раз, что давно сбилась со счёта. Но никогда не позволяла обманывать её: ни мужчинам, ни, до сегодняшнего дня, самой себе. Хочется жалеть и корить себя одновременно. Свернуться в клубок под стенкой, слиться с холодными камнями, замереть так на несколько дней и исчезнуть для этого мира. Или выдрать Абсолютным клинком из головы часть мозга, отвечающую за память. Неважно, сколько ещё воспоминаний захватятся вместе с этим вечером. Они не предоставляют никакой ценности. И они не причиняют боли. Слёзы катятся градом. Они кажутся настолько горячими, что Ласт не удивится, если на щеках останутся полосатые ожоги. Рефлекторно прижимает руки к тому месту, где под кожей и мышцами светится философский камень. Люди, которые ведут себя так же, как она сейчас, называют это состояние «болит душа». В ней трепыхаются десятки, а может, и сотни душ. Но есть ли собственная? Если нету, то кто сейчас чувствует себя растоптанной в наивных мечтах: она или какая-то безымянная жительница Ксеркса, отдавшая жизнь за то, чтобы сейчас Ласт корячилась на полу подземного туннеля? Ей чётко указали на её место и границы дозволенного. Когда её создавали, опцию иного отношения не заложили. Слепленная ради получения информации. Предназначенная для инициации слепой похоти и развязывания языков. Не имеющая никаких прав. Не достойная любви.  — Ласт, ты плачешь? Девушка вздрагивает, как от выстрела. Рядом сидит Глаттони и грустно смотрит на неё.  — Ты здесь давно? Что ты видел? Почему пришёл? — выдаёт она вопросы в виде пулемётной очереди, попутно растирая слёзы дрожащими руками по опухшему лицу.  — Я услышал, как кто-то всхлипывает, — Глаттони тянется пальцем ко рту. — Никогда не видел, чтобы ты плакала.  — Я и не плакала, — Ласт старается сделать более дружелюбное выражение лица. — Тебе показалось, милый.  — А ещё ты бормотала, — толстый человечек задумчиво наклоняет голову. — Что-то вроде «Пошёл ты, Рой Мустанг». Кто такой Рой Мустанг? Это он обидел тебя? Покажи мне, я его съем.  — Что? Нет, что ты, вовсе нет! Тебе показалось, — Ласт поддаётся секундному порыву и заключает Глаттони в объятия.  — Ты только скажи. Я никому не позволю расстраивать тебя, — говорит Глаттони. Ласт медленно раскачивается, поглаживает брата по голове, и постепенно успокаивается сама. Глаттони несколько обескуражен, так как ранее ничего подобного Ласт не делала, но, тем не менее, прижимается к ней и закрывает глаза с грустным видом.  — Я знаю, мой хороший. Я знаю, — шепчет она. — Но поверь, это совершенно не нужно. Всё хорошо. Ласт побаивается, что кроме Глаттони, кто-то ещё мог видеть её в таком состоянии, но спросить не решается. Ровно как и поднять в памяти, говорила ли она такие фразы и почему не может сейчас этого вспомнить. Гомункулы не жалеют друг друга, не сочувствуют и защищают только тогда, когда грозит реальная опасность — лишь потому, что Отец заложил в их головы взаимовыручку без морального фундамента. Склонившимся друг к другу Ласт и Глаттони, очевидно, просто этого не сообщили.