Кислород

      Тому кажется всё происходящее невероятно странным, он как в тумане просыпается на следующий день, поднимается в Большой зал, завтракает перебросившись парой фраз с директором. Всё это происходит как будто не с ним.       Потом он встречается взглядом с Афелией, её холодные глаза не выражают ровным счетом ничего, будто она действительно не собиралась на него смотреть и случайно наткнулась на него, изучая сидящих за столом.       Том решает, что ему во чтобы то ни стало, нужно убрать этот холод из её глаз, потому что каждый раз, когда он его видит, внутри что-то больно сжимает внутренности. И судя по тому, как она каждый раз морщит лицо в тот же самый момент, она тоже это чувствует. И это само собой отвлекает его мысли от важных дел.       Он заканчивает с едой в тарелке, аккуратно промокает губы салфеткой, поднимается из-за стола, вежливо кивнув оставшимся завтракать, и выходит. Весь сегодняшний день Том проведет в библиотеке в запретной секции. И не будет думать о Лестрейндж. Нет, у него есть дела поважнее. И если не видеть её, то внутри не будет больно.       Гермиона после завтрака направляется в совятню, отправить письмо домой. Она решает не писать Алу про Тома, незачем ему волноваться. Тем более, что Риддл сам ликвидировался. Осталось продержаться несколько дней, третьего января Хогвартс снова наполнится студентами, вокруг неё снова образуется толпа псевдоподруг, вокруг него таких же друзей. Им осталось не так много времени вместе, и она уверена, что они смогут прожить без ссор и приключений до возвращения остальных учеников с каникул.       Грейнджер протягивает угощение филину Афелии, проводит рукой по его оперению. Гладкие перья кажутся ей излишне мягкими. Она никогда не замечала красоту сов, или может никогда не видела по-настоящему красивых? Этот мог сравниться разве что с Буклей, но Гермиона никогда не пыталась её погладить. У неё никогда не было ни времени, ни желания для таких вещей.       Девушка отдает письмо и пару минут стоит замерев, наблюдая, как грациозно птица крутит головой, расправляет крылья, отталкивается от жердочки и взлетает, превращаясь со временем в маленькую точку, а потом и вовсе исчезая в сером декабрьском небе.       — У вас все в порядке? — она вздрагивает от голоса, раздавшегося за ее спиной, и быстро поворачивается.       — Профессор Дамблдор, спасибо, что спросили, все отлично! — на автомате кивает Гермиона, выдавливая из себя улыбку. Кончики губ поднимаются вверх ровно на столько, на сколько это необходимо, чтобы улыбка казалась достаточно дружелюбной, но не выглядела натянутой. И уж точно не была той, которую обычно адресуют друзьям. Все было выверено до миллиметра и отрепетировано перед зеркалом далеко не за один раз.       — Иногда мне кажется, что вы и не приходили ко мне в начале года, будто это все было шуткой, а Афелия продолжает жить, — голос Дамблдора звучит мягко, однако изучающий девушку взгляд заставляет поежиться. Она миллион раз видела, как он смотрит точно так же на Гарри. И ей совсем не хочется оказываться на его месте. — Вас до сих пор никто не рассекретил?       — Вальбурга догадалась, я чересчур с ней сблизилась, нужно было быть осторожнее, но она вряд ли кому-то расскажет. — она делает паузу, опуская взгляд на свои руки. — Я очень стараюсь быть такой же, как была она.       — Должно быть вам сложно это дается. Никогда не слышал, чтобы гриффиндорцам приходилось притворяться слизеринцами. И почти никогда не путал выпускников этих факультетов. — он продолжает так же мягко, но Гермиона словно слышит упрек в его словах, и от этого одергивает плечами, складывая руки на груди. — Я заметил, что вы начали общаться с Томом?       — Да, но это общение осталось в прошлом.       — Признаюсь, оно меня удивило. Ваш друг, Рон, пытался меня предупредить насчет Риддла, но я попросил не нарушать так грубо ход времени, это действительно может быть опасным. Да я и сам весьма осторожно отношусь к этому молодому человеку. А потом Том начал садиться с вами на занятиях, и вы пришли с ним на бал… Думаете, сможете все исправить? Или просто хотите подобраться ближе?       — А вы думаете, что мы можем что-то исправлять? — фраза, брошенная с вызовом, вся пронизана мольбой сказать да.       — Могу только предполагать, но, если бы мне посчастливилось оказаться в прошлом, я бы многое исправил. Мисс Грейнджер, я думаю, что пока мы дышим, у нас есть шанс исправить ошибки.       — В любом случае, это не имеет значения, мы в ссоре, и я не планирую мириться с Томом. — она поджимает губы. — Он повёл себя очень грубо по отношению ко мне.       — Я знаю Риддла с одиннадцати лет. Этот мальчик всегда был скрытным, никогда не заводил близких друзей, не делал первых шагов к людям, которые не могли бы быть ему полезны в будущем. И никогда не подпускал к себе никого, кроме разве что Малфоя. Я уже не говорю о девушках и о том, что он никогда не приходил на Рождественский бал. — задумчиво тянет Дамблдор.       — Хотите сказать, у него ко мне особое отношение и я зря не хочу дать ему второй шанс?       — Разве это мои слова, а не ваши? — Дамблдор делает удивленные глаза, а потом словно вспоминает что-то важное и протягивает конверт, который держал все это время в руках, одной из птиц. — Совсем забыл про письмо. Мне пора, мисс Лестрейндж, еще увидимся. — он усмехается и спешит вниз из совятни, оставив Гермиону в полном смятении.       Тридцатое декабря становится днем, когда Грейнджер превращается в обычную девчонку, которая садится в своей комнате на кровать, чтобы выписать плюсы и минусы Тома Риддла.       Минусы нещадно перевешивают.

***

      — Лестрейндж! Ты там? Сегодня праздник, может выйдешь? — Том опускается на пол рядом с дверью в комнату Афелии. Он не видел её весь день, так как пропустил завтрак, обед и ужин, вместо этого он провел день безвылазно в Выручай-комнате переводя старые книги на современный язык.       — Давай ты просто пойдешь к себе и не будешь мешать мне ложиться спать. — она морщится, слова даются ей нелегко, и хочется выйти к нему.       В конце концов, это её первый Новый год в одиночестве. Проспать полночь раньше казалось Гермионе чем-то нереальным. Да, тридцать первое декабря никогда не отмечали так же, как Рождество, но ей нравились оба праздника.       — А если я скажу, что у меня сегодня день рождения? Мне исполнилось восемнадцать лет.       — Поздравляю. — бурчит себе под нос девушка.       — Спасибо. — Тому кажется, что он стоит на краю обрыва. Кажется, что он чувствует, как бьют потоки ветра в лицо, что можно выставить в сторону руки и упасть на воздух. И что он сможет парить. Но впереди только обрыв и земное притяжение. Нет, впереди желание вывернуться на изнанку и притяжение Афелии. — Знаешь, когда я был маленьким, в детском доме, где я рос, сменилась воспитательница под Новый год, она не удосужилась запомнить и даже просто открыть календарь с нашими днями рождениями. Я помню, как тогда подошел к её комнате, постучался в дверь, она что-то грубо мне ответила. Я сказал, что у меня сегодня день рождения и мне шесть, я всегда был умнее остальных детей и мог запомнить такие вещи, как дату своего праздника и возраст. Она точно так же пробурчала мне «поздравляю» из-за двери, а я надеялся на торт и свечи, как у остальных детей. В тот вечер я подхватил воспаление легких отбывая своё наказание за настойчивость в углу в коридоре. С тех пор я ненавижу свой день рождения и никогда не отмечаю его с людьми, мне проще провести этот день в одиночестве, чтобы не разочаровываться. — он опирается затылком головы о стену и закрывает глаза. — Наверное и сегодня не стоило пренебрегать этой традицией.       Больше всего на свете Том Риддл ненавидит рассказывать о своей жизни и о своих неудачах в ней, потому что уверен, что никто из живущих не способен его понять и принять со всем тем багажом, который у него есть и который он продолжает набирать изо дня в день.       Но, когда только зародившееся доверие между ним и Афелией рушится, и когда сегодня ближе к пяти вечера он вдруг точно осознает, что просто «извини» не обойтись, Том решается на, возможно, один из самых безумных шагов в своей жизни. Вернуть доверие на тот же уровень ему уже никогда не удастся. Ему придется либо довольствоваться чем-то небольшим, либо нырнуть с головой. Он точно об этом пожалеет, как жалеет каждый раз, когда дает людям шанс. Но с другой стороны, он может вернуть себе Лестрейндж. И его удивляет, что это действительно становится серьезной мотивацией к действиям.       За дверью раздается скрип половицы, всего один, но его достаточно Тому для того, чтобы вздрогнуть. Она либо на полном серьезе пошла спать, проигнорировав его слова, либо сейчас появится в дверном проеме. Знать бы, где она стояла, чтобы рассчитать сколько секунд ей нужно, чтобы подойти к двери.       Рука Гермионы замирает над холодной сталью дверной ручки. Зачем ты это делаешь? Зачем ты опять это делаешь?       Разве это не ты увидела в нем монстра совсем недавно? Разве не ты обожглась о свое доверие к нему? Нет, его увидела Афелия.       Зато он сейчас сидит именно под твоей дверью, рассказывая о своей жизни. Внутри что-то больно колет в районе сердца.       Риддл говорит больше, чем просто прости, он говорит «стань еще ближе, чем была до этого». И рука сама собой опускается на дверную ручку.       Том резко открывает глаза, услышав, звук открывающейся двери. На девушке темно-серые пижамные штаны и огромный светло-серый, вероятнее всего, очень мягкий свитер на несколько размеров больше, чем ей нужно. Волосы раскиданы по плечам без какой-либо прически и укладки. На ногах теплые шерстяные носки. Кажется, она действительно ложилась спать.       — Ты… ты выглядишь такой домашней… — удивленно тянет парень, пока она опускается рядом с ним на пол.       — А ты таким… потерянным. — она медленно поворачивает голову в его сторону. Магия словно снова оживает, предупреждая, что готова вырваться наружу, наполняя низ живота и согревая теплом.       — У меня припрятано несколько бутылок вина на крайний случай. Может отметим? — сдавленно произносит Том, боясь её спугнуть.       — Староста школы предлагает мне напиться в Хогвартсе? — она с усмешкой поднимает бровь.       — Как минимум у нас есть для этого два повода. Первый ты уже слышала — мой день рождения, а второй за то, чтобы я больше не вел себя с тобой, как полный придурок.       — Неси, я подожду тебя в гостиной у камина. — она прикусывает губу, наблюдая, как он скрывается за дверью.       Гермиона подтягивает к себе колени, обхватив их руками, и роняет на них голову. Скажи, что ты это сделала потому что тебе просто стало его жаль. Не потому, что ты действительно хочешь встретить Новый год с Темным Лордом. Не потому, что тебя тянет к нему, как будто чертовым магнитом.       Небо, что бы сказали на все это Гарри или Джинни, или Невилл, узнай они о том, что ты собираешься сделать?       Больше всего Гермиону раздражает тот факт, что на самом деле её мало волнует их мнение на данный момент.       Том разливает вино с видом искусного сомелье. Прокручивает бокал, втягивает носом аромат, удовлетворенно кивает и ставит на стол. Наливает второй и протягивает его в руки Афелии.       — За тебя. — тихо произносит Гермиона поднимая руку для того чтобы в гостиной раздался звон от соприкосновения хрустальных сосудов.       — Когда мы с тобой пили в первый раз, — начинает Риддл, после того, как проглатывает жидкость, — ты спорила, что первый тост должен быть за дам. Вы тогда нехило сцепились с Блэком и Ноттом.       — Когда мы в последний раз с тобой пили, я была другой. Сейчас я понимаю, что из нас двоих, тебе куда важнее, чтобы первый тост был за тебя. А меня вполне устраивает оставаться в тени.       — Серый кардинал? — Гермиона задумывается от его вопроса. Кем она была около Гарри? Тоже всегда чуть позади.       — Скорее надежный тыл. — Риддл поджимает губы, будто пробует её ответ на вкус. И кивает, потому что он ему определенно нравится.       — Выпьем ещё? Теперь за наш с тобой мир?       — Разве я сказала, что простила тебя?       — Лестрейндж, просто не беси, а пей.       Она в ответ заливается смехом, но звон бокалов повторяется, и они снова выпивают.       В комнате повисает тишина, прерываемая только треском от огня в камине. Мир сужается до размеров слизеринской гостиной. У Риддла три души, но Гермионе кажется, что душа всего одна, одна на них двоих.       — Том, почему тебя так взбесила мысль, что я могу тебе врать, что все это может быть не по-настоящему? Я понимаю, что это обидно, но ты был сам не свой, ты был… словно в тебя кто-то вселился. Это очень странная реакция.       Повисает пауза, в которую он рассматривает её черты лица, пытаясь в очередной раз спросить себя, достойна ли она? И отворачивается лицом к камину, а потом подходит ближе к огню, допивая бокал до дна.       — Ты ведь знаешь, что я никогда не видел своих родителей? Об этом ходит много слухов, каждый считает своим долгом обсудить. Моя мать обманула отца, женив его на себе, заставив его поверить, что он влюблен в неё. У неё хватило на это магии, навыков и мозгов. — его голос меняется, становясь жестче. — Так получился я. Родился под самый Новый год и тут же был помещен в приют, а она умерла. Представляешь, ей было не жалко учиться и делать хоть что-то, чтобы привязать к себе глупого маггла, но она не сделала ровным счетом ничего, чтобы вырастить меня самой, или хотя бы отдать волшебникам, таким же, как мы с ней, не магглам, не приюту. Моя мать была первой, кто меня предал. И я ненавижу её всем своим сердцем. Согласись, сложно довериться кому-то, когда даже родная мать тебя кидает. А когда доверяешь, до ужаса страшно обжечься.       — Я слышала, что в приютах неплохо заботятся о детях, возможно, она думала, что там тебе будет лучше, что там тебе смогут дать больше. — неуверенно произносит Грейнджер, не отрывая глаз от бордовой жидкости. Том взмахивает палочкой, бутылка взлетает в воздух, подливая вина в бокалы.       — Приюты… Знаешь, что они на самом деле дают людям? — он смотрит на неё исподлобья. Но во взгляде нет злости, только боль, непреодолимая, разрывающая на маленькие кусочки боль. — Первое, что они мне дали, это понимание, что я такой же, как и все, а может даже хуже. Они дали мне понять, что я грязь, рождён в грязи, мусор общества и место мне в этой жизни в самых низах, что мы как все сопьёмся к тридцати, и жаль, что упразднили рабочие дома. Дали понять, что я, как все мы — дети там, никакой. А я никогда не был никаким! — его голос срывается на крик. Бокал в руке лопается, брызги долетают до рубашки, а осколки врезаются в руку. — Никогда и не стану…       Гермиона вскакивает, оказываясь около Тома слишком быстро, гораздо быстрее, чем ей бы хотелось.       — Ты в порядке? — она аккуратно касается его руки, пока парень хватает ртом воздух, смотря стеклянными глазами на капли собственной крови. Грейнджер убирает осколки, заставляя ранки затянуться. — Том…?       — Прости, — он одергивает свою ладонь, пряча её в карман. — Я просто никогда не произносил всего этого вслух. Про себя было не так обидно.       — Что ещё они тебе дали? — её голос звучит сдавленно. Том пытается разглядеть жалость в её глазах, но не может. Вместо неё, холодные глаза Афелии заполняет интерес и что-то ещё, совершенно не знакомое Риддлу. Блеск? Огонь? Тепло?       — Второе, что я узнал от них. Друзей не существует, есть только люди, которым от тебя что-то нужно, тогда я понял, что мне необходимо стать тем человеком, от которого может быть что-то надо. Меня предавали, подставляли, бросали каждый чертов день. И пока я был маленьким, мне приходилось терпеть нападки старших, получать от них тумаки, получать оскорбления и унижения от воспитателей. Они все меня ненавидели. А потом… потом появилась магия. И меня стали бояться. Это было третье, что они мне дали, страх стоит во главе всего.       — Но ведь страх есть и у тебя?       Том садится рядом с ней на диване, не удосужившись высушить свою рубашку, убрать с пола осколки. Только трансфигурирует себе новый бокал и снова его наполняет. Как славно, что он обычно не пьет и потому так быстро напивается.       — Почему ты всё это спрашиваешь?       — Потому что мне это важно, я пытаюсь тебя понять, Том Риддл, почему ты такой, почему я около тебя такая. У меня очень много вопросов, и мне кажется, что все ответы на них в тебе. — она делает паузу, пытаясь отвлечься на свои тонкие пальцы, которые сжимают друг друга. — Потому что мне не всё равно.       — Разве есть ответы в забитом в приюте мальчике? Я должен упасть в твоих глазах ниже некуда. В этом всем нет никакой романтики, силы, красоты. Разве за этим хочется следовать? Это слабость. К тому же, я чертов полукровка. Об этом много кто болтал раньше, сейчас боятся. Но от этого мой статус не перестает быть правдой. Я никогда не говорил об этом прямо, но презрение в твоих глазах все равно находилось. Теперь, думаю, его должно стать ещё больше.       — Это человечность, Том, а не слабость. Я не вижу в том, что ты говоришь, ничего плохого. Слышишь? Ты как был для меня сильным и… — она замирает. — сильным… да, так и остался. У каждого из нас есть свой багаж, это всё не важно, это помогает нам стать теми, кто мы есть, но не определяет наше будущее. — она верит в каждое своё слово. Голос звучит тихо, но уверенно.       — В тридцать девятом началась массовая эвакуация детей. — начинает Риддл, стараясь избегать взглядом её глаз. — Но наш приют был достаточно далеко от центра Лондона, а наша хозяйка считала это место достаточно безопасным, поэтому мы остались. Тем более, нас и детьми нельзя было назвать к тому времени, вывезли всех, кто был младше десяти, а мы остались, городу могли понадобиться руки. Летом сорокового я просил директора позволить мне остаться в школе. Но Дамблдор настоял на том, что одному мне здесь будет плохо, что я должен вернуться в приют и провести лето с друзьями. Последних, как ты понимаешь, в приюте у меня быть не могло. Потом случилось двадцать пятое августа, когда вместо центральной части начали бомбить окраины. Мы просидели в бомбоубежище всю ночь, а когда вышли, нас отправили помогать разбирать улицы. Я носил тела погибших наравне со взрослыми и молился, чтобы меня забрали в Хогвартс, чтобы вот сейчас, прямо сейчас появился кто-то из волшебников и сказал, что мне пора. А тридцатого пришло письмо, что из-за военных действий было принято решение отложить начало учебного года, может помнишь, мы тогда отправились в школу десятого… С шестого на седьмое сентября я думал, что оказался в аду, а потом думал так каждый день, пока наконец мне не помогли оттуда вырваться. Я не знаю, остался ли кто-то из приюта в живых. Я не знаю, остался ли вообще кто-то, кто был тогда в Лондоне жив. Зато я узнал, что магическому миру нет до меня дела. Пока все нежились с родителями у моря или в поместьях, я бродил по улицам пахнущим бетоном, кровью, потом и страхом. И молился уже не о том, чтобы меня забрали в Хогвартс, а о том, чтобы остаться живым.       — Одной жизни стало мало… — Гермиона быстро закрывает рот рукой, осознав, что произнесла это вслух.       — Да. Именно так. — вместо испуга или злости, которую она ждала, на лице Тома появляется радость. Должно быть он и подумать не мог, что кто-то его сможет понять в этом, что кто-то его поддержит.       — Ты нашел способ сделать вторую жизнь? — её интонацию можно сравнить с той, с которой обычно просят каплю воды посреди пустыни. Голос тихий, в глазах мольба, пальцы рук напряженно сжимают ткань свитера. А что, если нет. Если всё-таки нет. Ведь могла же история повернуть в другое русло?       Риддл наклоняет голову в бок, облизывает губы и пододвигает к ней её наполненный бокал, глазами показывая, что было бы неплохо выпить. Она не сопротивляется.       — Миртл убил наследник Слизерина. Настоящий. И убил с помощью Василиска, который действительно живет в замке. Ты была права почти во всем. Он сделал крестраж благодаря этой смерти, но это было не специально. Она не должна была там появиться, он всего лишь сделал её смерть не такой напрасной, как она могла бы быть. — он пытается разглядеть в ее глазах страх, удивление, отвращение, хоть что-то, чтобы почувствовать, что она живая, обычная. Что она как все. И не находит. — Наследник Салазара Слизерина сидит перед тобой, ты ошиблась, когда сказала, что влюбилась бы в него с первого взгляда. — он выдерживает паузу. — Почему ты не кричишь на меня и не бежишь рассказывать об этом директору? Почему ты вообще продолжаешь сидеть рядом со мной? Дементор тебя поцелуй! — он снова взрывается. Магия его не душит, нет, она спокойно циркулирует по венам, сливая их в одно целое. — Разве ты не видишь перед собой монстра?       — Ты не монстр. — сдавленно произносит Гермиона. — И я благодарна тебе за доверие. Ты хотел выпить за мир между нами, давай, я действительно простила тебя и… Считай, что ничего не было в это Рождество, ничего кроме положительных моментов.       — Да нет же, всё было, Лестрейндж! Было! А ещё я убил своего отца и всю его семью. Теперь ты видишь монстра? Открой свои глаза, если нет! Я обречен, понимаешь?! У меня нет пути назад. Ты должна его увидеть, ты должна меня испугаться. Ты ведь уже однажды испугалась, Лестрейндж! Ты испугалась. Давай, и я сотру тебе память к чертовой матери! Что с тобой не так?       Она отводит взгляд в сторону, поджимая губы. Столько лет ненависти к нему. Столько ужаса, совершенного им. И всего лишь непонятый никем мальчик, которому просто нужен рядом человек, способный его принять.       — До моей амнезии… мы тоже с тобой откровенно разговаривали? — она облизывает губы. — Я испугалась тебя, потому что ты рассказал про…       — Нет, ты узнала про крестраж не от меня. — дёргает плечами Том.       — То есть мы не откровенничали? Ты иначе ко мне относился до амнезии? Насколько иначе? — она ловит в его взгляде непонимание. — Это важно, Том, насколько иначе?       — Я тебя презирал. — равнодушно бросает Риддл, отводя глаза в сторону, словно вспоминая. — Чаще не замечал, конечно, но если замечал, то презирал. Ты была слабая, высокомерная, тщеславная, у себя на уме, эгоистичная стерва. Ты была… прости, тебе, наверное, это не очень приятно слышать.       — Нет, продолжай.       — Ты была совершенно другой, я не сразу придал этому значение. Наверное, только после Хэллоуина заметил, когда… когда магия, ну, ты знаешь… И… я сейчас начну делать тебе комплименты. Хватит заставлять меня говорить приятные вещи о тебе.       — Не хочется, не говори.       — В этом и проблема, что мне хочется их говорить, и мне постоянно хочется с тобой разговаривать. Ты как наваждение, как отражение меня самого. И почему-то не боишься, почему-то постоянно споришь, сопротивляешься. Я не понимаю, что с тобой, поэтому было так просто поверить в слова Ориона. Я не оправдываю себя, но ты ведь…       — Я… — Гермиона набирает полные легкие воздуха. Алектус её убьет. И Диана. Диана точно. И, наверное, Вальбурга. А Рона убьет она сама за то, что оставил её одну в Хогвартсе в Новый год. — Я просто не Афелия. Я вообще к Лестрейнджам, кроме тела никакого отношения не имею. — она допивает бокал залпом и разводит руки в стороны, как будто извиняясь.       Том хлопает глазами почти с минуту. Потом приходит в себя, хватая руками голову и утыкается взглядом в пол.       — Я просто пьян, да? Это все мне кажется?       — Нет. Афелия умерла в ту ночь, когда у меня якобы случилась амнезия. А я умерла в своем теле. И в общем, как-то так произошло, что я теперь сижу здесь и вынуждена притворяться чистокровной задницей Лестрейндж.       — Я знаком с тобой, ну, был знаком с тобой? — поднимает взгляд Том.       — Нет. — Гермиона в очередной раз благодарит Афелию за ее талант врать не краснея. Хотя, пока это правда.       — Буду знаком?       — Нет. — румянец не трогает щёк.       — Ты из прошлого?       — Просто из другой школы и страны.       — Американка?       — Да. — тянет Грейнджер, кивая. Отлично, сама бы она сказала про Францию, но Америка куда убедительнее. — Американка.       — Ну, хотя бы не моя мать и не кто-то от Грин-де-Вальда. Уже неплохо. Как тебя зовут на самом деле?       — Я не хочу называть своего имени. Это больно. Не хочу, чтобы его произносили, оно привязывает к прошлой жизни, ставит рамки, ограничивает и навязывает тени из прошлого, — и поможет тебе узнать в будущем меня в подружке Поттера. — а ещё мне нравится, как звучит Афелия Лестрейндж. Я привыкла. Просто, правда за правду. Без этого признания, доверие было бы односторонним, и я подумала, что ты должен знать. Так ведь проще, да?       Том снова утыкается взглядом в пол.       — Теперь всё по крайней мере встает на свои места. Алектус и Диана в курсе, так?       — Ещё Вальбурга, она догадалась сама.       — Из преподавателей? — она медлит. — Можешь соврать, если хочешь.       — Дамблдор знает. Мы спрашивали у него, можно ли как-то вернуться обратно. Он как раз и рассказал, что Афелии больше нет, а значит мое тело мертво и я не смогу в него вернуться.       — Я скажу ужасную вещь… я рад, что ты не можешь вернуться и останешься со мной. — губы парня едва трогает улыбка.       — Когда я только появилась здесь ты с маниакальным желанием пытался мне навредить. Это потому, что Афелия догадалась о крестражах? И что случилось с ней в ту ночь, ты ведь точно в курсе?       — Да, это именно из-за этого. — сдавленно произносит Том. — Она могла рассказать директору и всем остальным, я не мог этого допустить. — он отводит взгляд в сторону. — Но я понятия не имею, что с ней случилось, как ты заметила, в Хогвартсе происходит много странных вещей, и не всегда за ними стою я. — его голос звучит строго, будто он раздражён, что должен пояснять такие простые вещи.       — Прости.       — Все в порядке, было бы странно, если бы ты не спросила.       Гермиона взмахивает палочкой, превращая подсвечник с камина в торт и свечи.       — Его нельзя есть, но можно задуть и загадать желание. С днём рождения, Том!       Его губы растягиваются в улыбку и пока он задувает свечи, часы на стене начинают бить полночь.       — С Новым годом, Афелия!       Год за годом Гермиона праздновала Новый год в кругу семьи. С одиннадцати лет она праздновала его ненавидя Волан-де-Морта и боясь за Гарри, себя и родных.       А сейчас ее бокал без пузырьков шампанского внутри, сталкивается с бокалом молодого Тома Риддла, который называет ее другом. У него тёплые руки и тёплый взгляд. У него завораживающая улыбка и заразительный пьяный смех.       Он болтает что-то об учебе, зельях, боевых заклинаниях, доказывает, что темные искусства намного интереснее защиты от них.       И Грейнджер расслабляется, позволяя теплу от алкоголя и магии разлиться по телу. Она опускает голову на плечо Тома и как заворожённая слушает его речь.       Завтра им придётся нелегко после всего того, что они наговорили друг другу. Выхода всего два: стереть память или признать, что в сорок четвёртом они самые близкие друг для друга люди.       Есть ещё кое-что, что не даёт покоя Гермионе. На Рождество Риддл пытался сократить между ними дистанцию, а теперь ведёт себя как друг, старший брат, кто угодно, но только не влюблённый парень.