the flame behind her eyeholes

      Хранительница Огня давно уже не ждет новичков, не ждет этого бесполезного пушечного мяса — у Хранительницы гадко колет в груди каждый раз, когда кто-то снова не возвращается. Только вот гости все прут да прут в храм, никогда не закрывая за собой ворот. И этот калека немой, что недавно пришел, пусть и вызывает у нее какой-никакой интерес, а все одна срань — мясо. Мясо-мясо-мясо. Пепельная плоть в хрустящей хитиновой оболочке.        Его очень быстро сожрут, потому что все неприятное, чем он пах, уже выветрилось — остался щекотно-приятный запах свежего пепла и сладость пролитого на накидку эстуса, фляжку с которым он подарил кому-то в первые же дни. А еще в запахе его иногда можно уловить нотки свежей крови или травяных соков.       Хорнет нравится то, как он пахнет. Она не понимает, что она ощущает вместе со странным ароматом его тела, но оно — это «что-то» — откликается импульсом в ее теле.       Хорнет хочет увидеть его, но способна она лишь слышать его тяжелые шаги по пепельному песку. Звук шагов этих опять — как всегда — медленно удаляется, близится к костру; костер стонет гулом, разросшимся меж ажурных языков пламени и клубов бледного дыма. И будто сам он — немой калека — растворяется в шуме, а не звук этот шагов. Только бы не навсегда, — отражается гул в голове Хранительницы.       Она складывает лапки так, будто молится — коготок к коготку. «Вернись-вернись-вернись, потому что я устала от того, что все рано или поздно не возвращаются», — и в этом есть все от молитвы и нет от нее ничего одновременно. Она сидит, подмяв задние лапки под себя; склоняется к припорошенной пеплом ступени, к собственным тонким коленкам. На обескрыленную спину что-то давит, а тяжелая монета латунного амулета тянет ее ниже-ниже-ниже.       — Здравствуйте. Не Вы ли…       Голос доносится до нее извне.       — Все ли с Вами в порядке?       Хорнет поднимает голову.       — Я Хранительница Огня. А все, что ты видишь вокруг — его Храм. Приобщись к костру…       Надо подняться.

***

      Прибывшего зовут Квиррел. Квиррел странный: он носит вторую маску за спиной как щит-панцирь, он родом из Катарины, а потому ходит в пухлой забавной броне со шлемом-луковицей — по крайней мере, Тисо описал его внешность именно так, когда Хорнет спросила. Он сейчас сидит у костра, отдыхая и грея свое пепельное тело. Скоро пойдет куда-нибудь, дабы подсобить остальным в выполнении общего долга всех Негорящих: пламя нужно кормить.       Вообще, ее слегка удивило то, что он, когда только-только пришел, не попросил ее ни о чем: ни показать, где же кузница, ни рассказать о тронах и Повелителях, ни уточнить что-либо о том маленьком жучке на груде барахла, ни дать сил, — ничего из этого. Он только узнал, она ли Хранительница Огня и все ли с ней в порядке, и сразу же после этого молча «приобщился к костру». Такой же он, как другие, со своими причудами. И жаль его будет так же, как и других. Как и этого — калеку — о коем она у Тисо не спрашивала.       Он… Хорнет не знает ни имени его, ни того, как он хотя бы примерно выглядит; знает лишь о манящем запахе его тела, тяжелых шагах и ласковых прикосновениях. Наверное, он первый, с кем она до последнего момента оттягивает полноценное знакомство, о ком ей хочется знать что-то, но больно колется. Он ведь каким угодно на деле оказаться может, и плевать ей даже, насколько аккуратно он касается каждый раз ее лапки или плеча двумя длинными коготками. Этот Негорящий ни разу и намека не давал на какое-либо плохое к ней отношение, но ей почему-то все равно страшно.       Хорнет решается спросить. Она встает со ступеньки, стряхивает с темной юбки белый налет пепла и окликает:       — Тисо!       — Чего тебе? — отзывается он.       Где-то справа. Видно, рядом с лестницей к тронам. Она идет к нему быстро, словно есть ей, куда торопиться, будто если не успеет за полминуты, то потеряет все шансы получить ответы на свои вопросы.       Она начинает говорить, когда нащупывает его лапку в жесткой кожаной перчатке.       — Тисо. Этот Негорящий… тот, который немой. Как его зовут? — ее голос звучит тихо, сдавленно, похоже на полушепот.       — Я не знаю. Он носит с собой восковые таблички, чтобы писать на них, но представиться он не захотел. Написал, правда, о себе, что не пьет эстус, потому что ему его пить нечем, — отвечает он ей громко и расслабленно, но при том продолжая гнусавить. — Видимо, перед смертью знатно его искалечили. Пасть, может, сшили. Он никогда не снимает маску. Она у него так еще сделана, что ее и не снять… странный, впрочем, тип. Лучше бы ты им не интересовалась. Без понятия, чего это ты сейчас подскочила.       Хорнет чувствует в его словах легкий подкол, но не придает этому никакого значения. Важнее ей сейчас то, что имени… имени у него то ли нет, то ли есть оно, но никому его знать не положено.       — Маска так сделана, что не снять… — цепляется она за деталь. — Скажи, как он выглядит?       — Тот еще урод. Расскажу — спать не будешь, Хорни, — Тисо посмеивается, а Хорнет смеяться совсем не хочется. — Надо оно тебе?       — Расскажи.       — Как пожелаешь. Тут мало что сказать можно: ходит в грязном рваном тряпье, маска косоглазая, потрескавшаяся до отвратительного, на хитине — трещины как шрамы. Он, кажись, еще слеп на глаз. Иногда из того, через который трещина идет, что-то подтекает. Не могу понять, черное это что-то или просто-напросто гной. Еще у него только одна лапка — правой нету по самое плечо. Как-то раз задралась его тряпка — а там, где срез от оторванной лапки, нечто просто отвратительное. Ему даже не отрезало — оторвало. Видно. Хитин клочками торчит и забито все то ли пыльным, то ли смазанным чем-то черным бинтом. Мясо, видно, дальше хитина вырвало. Или жрали его заживо. Я не знаю, но это все запомнилось.       Хорнет даже не неприятно почему-то.       — … а еще рога у него ветвистые, здоровые, небось ими все притолоки собирает, — смешок. — И морда эта его, которая маска — треугольная. Дохлый как палка. Как он маленьким не сдох…       То, что она успела себе представить, не пугает и не отвращает ее нисколько: бывают и такие жуки. Бывают, правда. Жизнь побила — ну и что? Описал кто-то другой ей образ — а вдруг на деле не так уж и противно на него смотреть?       Хорнет ловит себя на том, что пытается оправдать внешность, которой не видела и не увидит никогда. И, главное, оправдывает внешность какого-то загадочного незнакомца, даже не друга близкого! Что ж она… такая…       Она разрывается между «мне все равно» и «хочу оказаться поближе к нему».       — Спасибо.       Она идет от него куда-то. Присесть бы надо. Пепел шуршит под ее лапками и тканью длинной юбки, шелестит коротенькая накидка, придавленная к груди амулетом; а пепел-то, пепел под ногами такой теплый…       Звонко гудит костер. Хорнет останавливается — ей точно хочется что-то сказать, и она не совсем понимает, почему она вообще стоит на месте, к чему вообще реагирует на то, что кто-то вернулся.       Кто-то касается ее лапки — у него коготки длинные, тонкие, лапища до ужаса большая. Он молчит.       — Негорящий… ты… — она тихо мямлит что-то невнятное, — ты…       Калека.       Сейчас пристукнет по ее амулету, чтобы она поняла, что он хочет напитаться душами. Он всегда так делает, каждый раз, и это все, не считая нежности в любом его прикосновении.       Еще и кривой, оказывается.       В ее лапку ложится что-то, и она не сразу понимает и чувствует, что — не сразу ей в голову бьет осознание вместе с одновременно нежным и пряным запахом. Кончиками коготков она ощущает листики и лепестки.       Цветы.       — Негорящий…       Он не постукивает по ее амулету. Ждет, кажется, чего-то…       — Спасибо.       Почему ей больше нечего сказать? Она и не должна, на самом деле, ничего говорить, но она хочет-хочет-хочет сказать ему что-то еще. Он уйдет ведь сейчас, даже коготки его оторвались от ее лапки…       — Что бы кто ни говорил — ты не уродливый, Негорящий.       Сказала слепая дура и захотела провалиться на месте.       На кой черт она вообще начала все это? Молчала б лучше совсем, чем… чем вот так.       Она не слышит, чтобы он двинулся с места — он от нее не отходит. Небось сверлит ее теперь разочарованным взглядом, решив, что Хранительница оказалась на деле глупой маленькой невежей.       Дура.       — Прости, то есть. Просто все говорят мне, что ты выглядишь отвратительно, но я в это не верю. Даже описание с чужих пренебрежительных слов не отталкивает меня от тебя, — по своей старой привычке она прикладывает букет к груди, почти к сердцу — она всегда так делает, когда ей что-то дарят, тут уж калека не особенный.       Да он, Боже ж ты, вообще не особенный! Но почему-то ей все равно страшно хоть немного его задеть, и дело при том не в возможности получить по маске — нет, она откуда-то знает, что именно он, именно он — в любом состоянии — не способен ее ударить или ранить. Дело в чем-то другом. Может, в том, что она по себе знает, как неприятно колет внутри от гадких слов или резко сброшенных в пропасть надежд и мечтаний?       — Я не хотела обидеть тебя или причинить боли. Глупость сказала. Прости, если все же обидела.       Хорнет ждет. Несколько секунд безмолвия похожи на маленькую пытку, потому что она даже не может догадываться, что он сделает. Лишь бы не ушел молча.       Шаг по пеплу.       «Все в порядке», — вместо слов отвечает прикосновение коготков к маске. Оно по-прежнему отдает теплом и легкостью.       Все в порядке, поэтому он может идти. Он уже сделал все, что хотел, и ему надо отдохнуть — Хорнет понимает это, но что-то тянет ее податься вперед всем телом и ухватиться за грубую ткань чужой накидки.       — Негорящий… — И чувствует его лапку на своем поясе.       Свалилась бы, глупая, если б не подхватил, — знает, но она бы вовсе не подскочила бы, если бы боялась упасть. Ее коготки и так иногда кровоточат, ведь затерт до ссадин и пожжен хитин. Она уже боли лапками почти не чувствует, а коленки… коленками она слишком часто стоит на жестком камне долгими часами. Это все не страшно.       Страшно — это когда начинаешь понимать, что ведешь себя неподобающе. Хранительницам нельзя так; Хранительницам нельзя очень-очень многого, а Хорнет не знает уже, сколько же раз она позволяла себе оступаться.       Она сжимает грубую накидку и поднимает голову так, будто может увидеть его маску. Она не ожидает ничего, кроме глубокой темноты, однако получает к ней смесь нескольких странных чувств сразу. Первое — это тепло, это горячие-горячие жилки на хрупком оголенном хитине, покалывающие ее тело даже сквозь ткани платья. Второе — это соприкосновение, это нечто непозволительное, почти что порочное — как же тесно тонкое бедро жмется к его задней лапке. Третье… боги, какое третье, какое, мать вашу, третье, когда тут… третье — это свежий пепел, не стиранная от сладкого эстуса накидка и отголосок сырой Бездны. Ей сложно думать о чем-то.       Он ведь так аккуратно гладит ее спину. Калека-то этот, напитавшийся углями.       — Отдохни, — еле-слышно говорит она и разжимает коготки, — приобщись к костру.       Пусть он отойдет от нее, потому что каждый раз, когда она вдыхает его запах, у нее растекается что-то под панцирем, и оно вязкое, тягучее, сладкое — оно точно патока. Если бы ощущения имели вкус, то это Хорнет назвала бы приторным.       Она стоит с трудом. Он напоследок коснулся ее грудки кончиком коготка и ушел опять — в этот раз не куда-то далеко, а всего лишь посидеть у огня, из которого она своими обожженными лапками убирала лишние пепел и угольки — сама убирала. Букет бы — уже измятый, ибо не надо было висеть и хвататься — не выронить, а то он… он же старался. Это он для нее собрал.       Дурно стало. Опять.        Кузница справа от нее, значит, ей надо направо, пока звон стали не станет достаточно громок, а потом нужно в любую сторону повернуться и аккуратно сделать шаг или два. Она тихо ступает по пепельному песку. Теперь надо потрогать, здесь ли, только левой лапкой трогать, в правой у нее цветы. Да. Здесь. Мысли путаются, обрываются, смешиваются. Давно не было ничего подобного. Настолько давно, что она не понимает, было ли оно когда-нибудь вообще.       Камень такой холодный.       Он, быть может, смотрит на нее сейчас. Ей наплевать. Он ей никто. Пусть пойдет дальше, пушечное мясо, не отличающееся ничем ото всех — она как раз поговорит с Тисо. Хорнет слышит, как Квиррел из Катарины рассказывает что-то кому-то; ей очень хочется послушать, но она одновременно слышит и не внимает услышанному. Черт, молитву забыла.