***
Полый настолько давно не выходил на просторное Кладбище пепла и близлежащие к нему места, что ветер кажется ему чем-то до дрожи колючим: он даже будучи совсем слабым прошивает ледяными ниточками тело насквозь. Холодный воздух плавно просачивается под зеленую изодранную накидку, огибает потрескавшийся контур. Приятно. Он почему-то не торопится; он запрокидывает голову, чуть отклонив ее набок, и ее половиной смотрит ввысь, где на мутном, грязном небесном навесе алеет кольцо солнца. Интересно, а один ли он чувствует, видит и осознает медленное угасание мира? Небо ведь такое тусклое. Оно с каждым днем становится тусклее. Он спускается по ступеням, поросшим золотистым мхом, и идет… куда он вообще идет-то? Он сам без понятия, так что куда лапы несут — вот туда и идет; быть может, встретит ее. Думается ему, она сейчас у реки, потому что живые существа просто обожают плескаться в воде, какой бы та ни была холодной и мерзкой, и застирывать свои одежды, сколько бы им после сей процедуры не пришлось бы ходить голяком. А Хранительница… она же живая; она же дышит, она пахнет чем-то мяняще-непередаваемым, сглажены углы ее движений, и она — вся и полностью — выглядит даже реальнее, чем нужно. Не пустота с кровью, не воздух с горечью, не пламя с хитином. Живая. О Господи. Иногда привычка уходить в самую глубь собственных мыслей доставляет Полому неприятности: например, он остановился лишь когда уткнулся рогами в какое-то… древо. Редкость какая! Мог бы злобно «тьфукнуть» — «тьфукнул» бы, а то больно эхо в пустой башке стучит. Он смотрит вперед, в сторону маловодной холодной речонки, и там, прямо, кажется, в воде лапками, стоит кто-то невысокий, тонкий, хрупкий. Кто-то очень похожий на Хорнет — и кого он вообще, боже, обманывает, он прекрасно знает, что это она и есть; разве что отрицает, что в принципе позволяет себе вот так врываться к ней. Это, все-таки, ее личное пространство. Она растирает хрупкий хитин мокрыми лапками, брызгается и будто бы смотрит вниз, в журчащую прозрачную воду, на мелкие желто-зеленые камушки. Он видит лишь контур, лишь очертание ее, но что-то в нем все равно липнет меж реберных пластин и вязкой тяжелой каплей стекает ниже. Полый без понятия, что он будет делать с собой и с ее эфирно легким образом — с этим всем. Он все равно ступает по мелкой траве, сокращая расстояние, и линия ветра — холодного до дрожи и одновременно приятного — стоит между ними текучей стеной. Коснуться бы тонкого запястья… или обхватить бы лапкой хрупкую узкую грудку. Он совсем близко к ней — так близко, что, кажется, через пару шагов сможет прикоснуться к ней так же, как и всегда, двумя коготками. Кончиками самыми. — Кто здесь?! — И Полого не может не удивить то, с какой скоростью и точностью до нее дошло, что она не одна. Плеск. Лапки девочки вязнут в низкой толще воды, и она, плескаясь и вздрагивая, чуть-чуть не выпрыгивает на каменистый мокрый берег, где аккуратно сложенными лежат ее темные тяжелые одежды. «Не бойся» — хочет сказать ей Полый, но слова тонут в нытливо болящем комке пустоты — чуть выше груди, почти что в полой гортани. Одежды тяжелые от воды. Хранительница путается в них, мнет их скользкую, сочащуюся водой массу точно мочалку; нервно вздрагивают ее лапки. Полый где-то внутри себя смеется. Он развязывает колючую нить, стягивающую его накидку на шее. — … не подходи, кто бы ты ни был! Испугалась, бедная. Сухая изодранная ткань комом летит в ее сторону, бьется об ее (какая-же-прелесть-как-же-нежно) узкую грудку, а потом шмякается на траву. — … подожди… это… что это? Мокрое платье стекает с ее лапок назад в низкую траву. Она склоняется, нащупывает брошенную ей накидку коготками, поднимает, потом — точно разглядывает. Глазами, которых нет. Она странная и очень-очень чуткая, потому что иногда ее трудно не принять за зрячую. — Твоя одежда? Он медленно кивает, пусть понимает: не увидит она, не поймет ничего. Увы, таких легких телодвижений ни запахи, ни звуки передать не способны. Так что… для нее все его знаки приравниваются к полному отсутствию ответа. Но молчание — знак согласия, верно? тебе. мое молчание значит, что это тебе. — Значит, мне, — тихо говорит она и утыкается маской в темно-зеленые ткани. И через миг добавляет: — Спасибо, Негорящий. Узнала. Нужно как-нибудь довести ее до Храма.she
22 апреля 2019 г. в 15:52
Он ведь не более, чем топливо. Он — идеальная пища для угасающего чрева Горнила. Сбалансированное соцветие керамики, хитина и Бездны, отголосок чьей-то старой неудачи, форма для чужих душ и чужих углей. Сам не свой, себе не принадлежит, — у него даже имени нет.
У него, а-ха-ха, даже имени нет.
Однажды хромое, полуслепое, изъеденное болезнью чудовище поднялось из-под слоев сырой земли и едкого пепла; чудовище ступало по кладбищу, пьяно шатаясь, и тяжелым оружием сминало опустевшую нежить в уродливо скукожившиеся комки сухого мяса и закаменелого хитина. Чудовищу не было приятно. Чудовище просто хотело куда-то идти; оно, правда, не знало еще, куда и для чего… главное, что оно переставляло лапки и изредка поднимало голову к небесам, расчерченным золотой дорожкой от самого горизонта и до стоящего в зените кольца пламени. Кольцо пламени называют «солнцем», и это стало первым, что чудовище вспомнило. Чудовище что-то толкнуло тогда вперед, туда, где меж колонн и арок виднелся обрыв — оттуда смотреть можно; оно слушало зов неизвестной силы внутри, оно сбросило тогда ленивую изломанную тварь с ближайшего уступа и вырвалось… ближе к солнцу? Оно чувствовало, что солнце излучает не только тепло и свет, но и непередаваемое чистое величие.
Чудовище вскидывало единственную лапищу, липкую от гнили и грязи, вверх, точно в молитве. Оно стояло, расставив ноги, впервые — и в последний раз — выпрямив спину и шею. Все во имя солнца, во имя далеко-далеко вдали распростершегося преддверия Анор Лондо. Не столь важно, зачем и что именно делает чудовище — главное, оно хоть что-нибудь сделало. Хоть что-нибудь.
Тогда чудовище еще встретило нечто пострашнее себя — оно пыталось толкнуть каменные ворота следующей арки. Те не поддались. И тяжелые шаги сзади послышались. И звон лат — тоже.
Но чудовище ведь на то и чудовище, чтобы выжить за счет разрывания соперника на части. Разрезать-разрезать-разрезать, отрезать лапы, голову, пронзить насквозь, уронить оружие, но все еще рыпаться, пока не подхватишь, а потом подхватить и — бить, очень много, почти остервенело наносить удар за ударом. Пробить сталь на панцире. Вырвать маленький уголек из нутра. Упасть устало наземь и долго-долго лежать
пусть в крови и жидкой бездне, но будучи горящим, теплым, хоть каплю живым.
А потом пойти дальше. Оно — хромое, полуслепое, изъеденное болезнью — уже встало, все-таки.
Это был он — безымянный уродец, что смеет каждый раз выживать и возвращаться. Тот, что помнит все до последней детали. Тот, что растратил уголь, лежа и глядя пустыми глазницами вверх, тот, что никогда не представляется, отдал недавно половину своих душ на восковые дощечки и с замиранием течения чумы в нутре поглядывает на нечто прекрасное. Нечто прекрасное выгребает лишний мусор из храмового костра, часами молится неизвестным богам и ласково встречает его. «Негорящий…», — говорит мягко льющимся голосом.
Она цветы, принесенные из ядовитого леса, сожгла, правда, однако не при нем и уже засохшие. Она так испуганно отдернула лапку, когда, отгребая остывший сор, нащупала в нем стебелек — а то вдруг калека поймет, что это его было! Это мелочь, давно и неправда, но в его памяти почему-то отпечаталось.
Хранительница Огня. Да, она, именно она есть нечто прекрасное. Изначально он смеялся с того, что единственное, чего святого осталось у нежити — это почти живая жучиха, способная поддаться каждому второму искушению, а потом… уподобился нежити. Потому что нет уже в этом мире ничего чище этой не то девушки, не то вовсе девочки: нет ничего, что не резало бы плоти, не ковало или не продавало бы оружия, не писало бы болезненных заклинаний порчи или света; нет ничего такого, кроме нее. Она даже не поцарапала никого небось и, тем более, не ранила, не убила. Когда она осквернит себя, разделив с кем-нибудь ложе — лишь вопрос времени.
Да и не видел бы он в этом осквернения или разврата, даже если бы точно знал, что она спала с кем-то. Она же никому плохо этим не сделала бы, а грязно лишь то, что несправедливо больно. Грязно вредное, заразное, мерзкое. Чего может быть мерзкого в деве, особенно с учетом того, что дева в некоторой мере свята?
Он, тварь, много об этом думал. Он и сейчас, вернувшись с вонючих болот и пройдя наконец в прохладный Храм, думает в ожидании встречи. Сейчас он поднимет тяжелую треснувшую башку и увидит ее, вновь ухаживающую за костром, молящуюся на коленях или бездельно сидящую на высокой каменной ступени.
Он поднимает и не видит.
Где же его Хранительница?
Он медленно поворачивает голову то в одну сторону, то в другую, то вовсе сам крутится, но ее нет нигде, она ушла куда-то. Хочется спросить кого-нибудь, куда именно могла деться Хорнет — ему непривычно было думать о ней по имени, но все равно, — например, у этого занозы с гнусавым голоском или у добродушного рыцаря с маской на спине и рапирой.
Хорнет… как бы он чувствовал это имя, если бы мог его произнести? Он зачем-то и для себя придумал, и то не имя, а кличку собачью: он может быть Полым. Просто Полым. Он же пуст внутри, он же как шарнирная кукла, в нем же ничего, кроме прорастающей чумы-бездны да воздуха, нет; ему же очень подходит. Если она захочет его однажды окликнуть… если хоть кто-нибудь захочет его, выродка, окликнуть… не факт, что он хоть коготком шевельнет или поведет заторможенно хрупкой маской, конечно.
И все-таки.
— Что ты встал-то, как… ? — слышится голос со стороны лестницы. — Заклинило?
Кажется, вспомнил имя занозы: Тисо, верно? Уже не суть, что ему надо, главное — его спрашивать не стоит, лучше у рыцаря из Катарины или самому поискать.
— Дуру свою потерял? Так она вышла. Вернется, не убивайся — дождешься.
Выйти, значит, надо. Полый, разве что, не совсем понимает, с какого это такого беса тихая, сдержанная и способная найти выход даже из самой сложной ситуации девочка должна называться дурой. Может, она просто говорит с этим не так, как ему хотелось бы, или не смеется над его глупыми шутками, или слишком во многом его отказывает. Черт его знает, в чем дело, ведь единственное здесь, что он не может поставить под сомнение — наличие у Хранительницы ума. Недюжинным его не назовешь, но главное, что он есть. Полый терпеть не может глупых жуков.
Впрочем, пусть живет этот потрох сучий — пусть живет, его счастье, потому что он не при Хорнет про глупость тяфкнул, а за ее спиной.
Полый есть мерзкое чудовище и нежный воздыхатель одновременно.
Если бы у него была душа, то он чувствовал бы, как внутри него друг в дружку вросли две противоположности. Иногда ему хочется крепко держать ее и тереться об нее маской, чувствуя живой-живой запах ее тела, а иногда стоять перед ней на коленях и невесомо держать ее лапку. Обычно он делает второе. Он же, в конечном итоге, пытается задушить животную — дикую, кровожадную, грязную — часть себя.
Он, чуть прихрамывая и ни на кого не оборачиваясь, по пепельному песку идет к выходу.