***
Хорнет находит в себе силы встать. Пытается вспомнить, с какой стороны Храма все произошло, коготками начинает подминать юбку немного нервно. Вроде и понимает, что тогда, когда ее охватила легкая паника, толком ничего и не произошло — она вообще с трудом помнит все и не уверена в правдивости собственных воспоминаний, — но успокоение не пришло к ней до сих пор. И она без понятия, сколько прошло времени с того момента. — Тисо… — имя старого друга вырывается из нее само собой. — Тисо. Ей не отвечают. Она вертит головой по сторонам как бы оглядываясь, но на деле пытаясь поймать хоть какой-нибудь звук, кроме мерного металлического лязга из кузницы. Нет, никто не идет, никто не разговаривает, ничего вокруг нее не происходит. Она не знает, что уже успело произойти, а чего не было; не знает даже, действительно ли все осталось в порядке или же перешло в более серьезную форму. Должно было остаться, но… но все-таки. Картина в голове, сплетенная из звуков и запахов, все еще туманная, смазанная. Но она точно знает, что что-то было, потому что в воздухе застыл едкий запах пепла одного из Повелителей. Кто-то же его принес, и этим «кем-то» наверняка стал тот самый… Калека. Она его теперь так для себя называть будет. — Тисо, — повторяет она, чтобы точно убедиться в своем одиночестве, и встает со ступени. В отсиженных бедрах чувствуются холодок и нечто давящее — кажется, не вставала она долго. Хотя границы «долго» она и обозначить-то не может. Тем не менее, сколько же она так сидела, не двигаясь, ничего не делая, выпав полностью из реальности? Боже. Сейчас ей нужно просто во всем разобраться, и не то чтобы это трудно: все-таки, кузнец на месте, и ему наверняка все известно. Она шагает к нему на удивление медленно даже для себя самой, не бегающей и не скачущей в принципе — невелика радость во что-нибудь вмазаться, и это ей стало ясно в первые же дни слепоты; она ступает по чуть теплому пеплу тихо, вслушиваясь в лязг стали, в отголоски его эха, разносящиеся по Храму. В такие моменты ей кажется, что она похожа на летучую мышь с эхолокацией. Подойдя ближе к длинному коридору, ведущему к кузнице, она начинает различать тихое сопение Слая. Эта мошка обычно дремлет на груде своего барахла целыми днями, ибо покупать что-то у него, скряги, желающих мало находится. Изредка, правда, бывает, что зайдет к нему Калека за новыми дощечками или острой палочкой, или Тисо попытается выторговать у него подешевле лишний осколок эстуса, или Квиррел подойдет чисто разговора ради… А так — мало кто интересуется что им, что безделушками его. Хорнет же никогда даже не общалась с ним как следует, а голос его писклявый слышала только из чужих разговоров. Хорнет вообще большую часть информации черпает из чужих разговоров, однако подслушивает она не из любопытства и не от делать нечего, а невольно. Она услышит, как бы тихо не вели беседу на другом, прости Черв, конце Храма, и ничего она с этим поделать не может. Она запинается на ровном месте. — Осторожнее быть надо, милочка, — приговаривает кузнец, подхватывая ее за край темной короткой накидки и придерживая за шкирку, точно дитя малое. Шею сдавливает немного. Поначалу это «милочка» ее смущало, а теперь… привычно как-то. Пусть как хочет называет, он ведь так и к любой другой Хранительнице обратился бы. — … я понимаю, понимаю, — бормочет Хорнет в ответ и пытается хоть сколько-нибудь выпрямиться, встать на лапки. Он что, приподнял ее, что ли? — Отпустите меня, пожалуйста. Посмеивается, кажется… хотя чего, казалось бы, смешного? Мало того, что подвесил, как куклу, не впервой, так еще и обращается своеобразно, и странно смеется, и подшучивает тоже чудаковато. Иногда она улавливает в кузнеце проблески чего-то жутковатого, и, быть может, поэтому старается как можно реже к нему подходить. Хорошо хоть взгляда его не видела никогда. Что-то ей подсказывает, что бежала бы она от него — что земля б тряслась и гром гремел бы. — Я только спросить. Мало что заставляет ее чувствовать себя такой маленькой, робкой, слабой. — Да, я хотела кое-что спросить, но поставьте меня на пол сначала. — Как скажешь, милочка, — смех затихает, но все еще вплетается меж слов обрывками. Почувствовав твердь под лапками, первым делом Хранительница принимается поправлять задравшуюся накидку, вслепую пытаясь упрятать торчащий кусочек хитина под шеей и тонкие лямки платья. Амулет еще этот тяжеленный, чтоб его… Попутно она продолжает говорить: — Куда все делись? Не могли же они просто разбежаться после такого события. Или… могли, может. — Могли, еще как могли! — И стучит снова металлом об металл. — Погода хорошая, видишь ли, последние дни тепла, а тут еще ишь какое счастье привалило: пепел самих Хранителей Бездны! Они недалеко все ушли. У костра близ обрыва над рекой, недалеко от кладбища, там. Видно, эстус попивают да на Иритилл заглядываются. Вернутся скоро, небось. Уединились, значит? И Калека — с ними? — Чего ты приуныла? — Стук останавливается. — Они говорили, что коли очнешься — дернуть тебя, они даже тебя ждут там. Мол, придешь — хорошо бы было. Я б сам сходил, да тут прискакал какой-то жучок крошечный, на какой-то цикаде чуть ли не верхом, гвоздь мне свой кинул, душ бросил — и черт-те пойми чего во имя побежал с ними всеми! На тебя даже не посмотрел, а надо бы было… Он, судя по звуку, хочет сказать ей что-то еще, но она прерывает его: — Спасибо. И сама не знает, за что же она его, в конечном итоге, благодарит. Не суть, впрочем. Суть — надо дойти до костра. Ждут ее, все-таки.***
— Да чтоб тебя!.. Это первое, что Хорнет слышит, когда выходит из звенящего душного пламени в свежий, но на удивление теплый воздух. Запахов очень много. Настолько много, что она не сразу даже понимает, сколько здесь всего жуков, кто из них кто и — главное — здесь ли Калека, принесший, вроде как, Пепел. Он же, точно он. Разве может память изменять ей сейчас? Все было слишком просто и очевидно, чтобы она путалась. Тем не менее, легкое чувство сомнения никак не покидает ее. — В чем дело, пепельные? — Говорить она старается мягко, легко, без единого намека на претензию. — Что-то случилось? Тишина нависает удивительно плотная — хоть ножом режь. Это забавно даже: нежить замолкает каждый раз, когда сквозь шум и гомон их разговоров пробивается голос Хранительницы. За что же они так уважают ее, если она только подбадривать и горазда? Она ведь ни для кого из них не сделала ровным счетом ничего. Как дохли — так и дохнут. И будут дохнуть, сколько бы ни питала она их пустые тела душами, сколько бы ни обещала она им скорого везения и «удачной охоты». Все, кто были до них, уже давно погибли или опустели, и перед ней теперь новая — такая счастливая на вид в этот момент — партия пушечного мяса. Здесь все новенькие, не считая Тисо; и она, Хранительница пламени и его топлива, лишь глубже начинает понимать и чувствовать, что не способна ничего изменить. Все они сидят вокруг костра, греясь и отдыхая, проживая очередную маленькую несостыковочку мнений, взглядов или действительности с ожиданиями. Все они как прошлая «партия» — живые слишком. Спорят, посмеиваются, пьют сладковатый эстус, играют на что-то в какие-то жесткие круглые таблички, неторопливо беседуют о прошлом и будущем. Все они слишком живые, и Хорнет не поможет никому из них (и эта мысль преследует ее). — Наше всеобщее счастье, что ничего. — И только чей-либо голос, обращенный к ней, способен прервать ее развитие хоть на миг. Самое печальное, что это лечит «симптомы», но не саму «болезнь». — А что могло случиться? — спрашивает она у Квиррела, ответившего ей изначально. — Если бы Вы вышли с другой стороны, то Вы могли бы споткнуться об один из камней, и наверняка сделали бы это. Господин Тисо переживал за Вас, поэтому попросил одного нашего друга подстраховать на всякий случай, а… — А «наш друг» в самый интересный момент решил, что пришло время где-то околачиваться! Как придет… — Но ничего же, господин Тисо, так и не произошло! Не в чем винить его! — Квиррел, судя по всему, оправдывает всех, кого может оправдать. Добрый жук. Погибнет. Такие всегда погибают. Это очевидно так же, как прозрачность крови. — Это ты назвал бы «безответственность». Как ее облапать… — … господин Тисо… — пытается Квиррел его перебить. — … так тут он первый, расступитесь, пропустите, челядь, а как убедиться, что все будет хорошо — сами как-нибудь, а я пойду в глазу своем поковыряюсь и задницу почешу! Для этого срочно нужно уединение! — Слышится хлопок. Видно, лапкой об коленку. — Тьфу, мать твою. — … господин Тисо! На некоторое время Тисо замолкает: не говорит больше ничего, даже не бормочет, только сопит тихонько. Хорнет чувствует, как кто-то берет ее за лапку и тянет куда-то, и она не противится. Судя по грубой перчатке с металлическими пластинами — это добрый рыцарь из Катарины хочет помочь ей найти удобное место, дабы она могла присесть, а не стояла около костра как вкопанная. Сидеть, конечно, не очень хочется, но трава мягкая, сухая. Удобно. — У нас здесь новенькие, — отмечает наконец-то переставший сопеть Тисо. — Клоф* и Призрак. По крайней мере, они представились так. — Я рада приветствовать их в Храме. — Хорнет уже знает, что обязательно спросит у него позже, как они выглядят. — Надеюсь, я могу им быть чем-нибудь полезна. Голос достаточно мягкий и тихий. Все как надо и как положено. И у нее до сих пор вопрос: почему она так не могла (да и не может по сей день) с тем самым Калекой? Почему со всеми разговор идет так, как должно, а с ним — и запинки сразу, и неестественный налет легкой грубости, и необъяснимое смущение? Что не так? Она вообще слишком многое с ним делает неправильно, не только общается; она и ведет себя с ним неподобающе — откровенно местами слишком. А еще она совершенно не понимает, как это изменить. Но не может же подобное продолжаться вечно — тем более с кем-то, кому ничего нельзя. Раз она сама не способна спровоцировать перемен, значит, перемены рано или поздно придут сами, ведь — ей рассказывала Маменька** об этом — ничто не способно стоять на мертвой точке слишком уж долго. — Надеюсь, все хорошо, Тисо? — спрашивает она, поворачивая при том в случайную сторону голову. — Если ты о том, что в Храме было — да, не считая, что калека этот ранен. Но это ничего страшного, с ним мало чего изменилось, — слышится глубокий, тяжелый и долгий выдох. — Да, Хорнет, рана сквозная. Нет, ему, Хорнет, хоть бы хны. И нет, я не знаю, что он такое! — и смеется не совсем так, как обычно, а нервным дрожащим смехом. — Не может быть так, чтобы его ранили впервые за все это время. Значит, он уже чем-то лечился… если бы я только знала, чем… — Хорнет по привычке сжимает коготками мягкие темные ткани юбки. — … видно, ему просто нечем… — выдыхает. — И рана хоть перевязана? Тисо почему-то присвистывает. — Перетянута криво, но в несколько слоев, чем-то темным ткань постоянно пропитывается. Может, кровь у него уже такая — гнилая и больная, а может, заражен он чем-нибудь — Бездна его достать могла — я уже думал, что так вполне может быть. — Вот оно как. Хорнет хочет добавить что-то еще — не то соболезнования высказать Калеке, не то итог подвести, не то задать еще какой-нибудь вопрос. Ход ее мыслей резко прерывают стук сбивчивых шагов и свинцово тяжелый запах чего-то… действительно нездорового, грязного, гниющего. В этом есть что-то не столько физически, сколько морально отвратительное: Хранительница сама не знает, почему ее так называют, если она снова не знает, как кому-то помочь. Она снова весь стыд теряет. — Негорящий, — обращается, приподнимаясь на коленках. — Я хочу открыто спросить тебя кое о чем. И откуда в ней столько смелости и наглости резко взялось? Она слышит, что он останавливается на месте, замирает резко — будто боится ее вопросов. Хотя чего, казалось бы, бояться… — Я не могу читать твоих табличек, но их могут читать другие. Напиши кому-нибудь, что надо, чтобы ты мог залечить рану, — она старается смягчить тон, но вместо того чеканит слова, точно мать ругается на провинившегося глупого мальчишку. Короткая волна шепота пробегает по кругу собравшихся близ костра жуков. В чем дело? Неужели она слишком многого от других хочет? — Я прошу у вас всех помощи лишь в зачитывании текста, — она бы отвернулась, если бы знала, в какую сторону это сделать. — Помогать ему буду я. Сама… — Миледи… — пытается перебить ее Квиррел, казавшийся ей поначалу жутко вежливым. — Я знаю всеобщее отношение к нему, — и она не слушает его, не умолкает. — но он просто напишет, а кто-нибудь из вас просто передаст мне смысл, — Хорнет хочет сидеть на месте, но что-то тянет ее подняться. Точно за шкирку. — Это все, что я у вас прошу. Пожалуйста. Я… я не хочу, чтобы кто-то страдал. Вы ведь не страдаете сейчас, а он почему должен? Ее слова, судя по всему, стали исчерпывающим ответом на вопросы, которых не задали, но могли бы, — никто ведь ничего не уточняет, не спрашивает. — Опять я, так понимаю, — беззлобно гнусавит Тисо. — Что ж. Ладно. — Я очень благодарна. — Даже если он еще ничего не сделал. Хорнет поднимается в рост и выпрямляется, не до конца, кстати, понимая, зачем и чтобы что ей это нужно: комфортнее ей при Калеке, что ли, стоя держаться? Она слышит всего два новых шага, но уже может догадаться, что он становится к ней немного ближе. А подойти вплотную при всех боится, видимо. Она и не настаивает. — У тебя же есть таблички? Роется в каких-то тканях, а потом — чем-то постукивает. Деревянным. Значит, есть. — Пиши.