the flame behind her eyeholes

      Здесь не темно — чувствуется в воздухе дух горячего воска, потрескивают в канделябрах свечи, в жаркие узоры сплетаются языки пламени в камине. Здесь не темно… пока что. Здесь не темно, потому что здесь живет кто-то, а кто-то живет здесь, потому что здесь не темно.       Маленькая девочка хихикает тихо, вновь и вновь повторяя в своей голове одну и ту же мысль — настолько запутанную, что даже забавную. В этом месте никто никогда не реагирует на ее смех — остальные считают ее умалишенной. Собственно, именно поэтому она может вспоминать любые шутки, думать о чем угодно и чем угодно в свободное время заниматься: ей многое простительно, она же ненормальная. Ни одна приличная девочка не возьмет книгу ранее, чем ее скажут взять — приличную девочку отругают; а Хорнет никто не тронет, даже если она целыми днями будет читать программу наперед! По крайней мере, так видела ситуацию она сама. И посмеивалась в лапку, закрывая иль открывая книгу за книгой. Сейчас она ее закрывает, чтобы сквозь легкую пелену усталости взглянуть на Маменьку — старую да прожорливую, однако невероятно образованную ткачиху. Маменька здесь за всеми следит, а еще почему-то Маменька не поддерживает сторожей и девчонок, что считают ее слегка поехавшей.       Девочка будить свою наставницу не хочет, даже если у нее по содержанию прочитанного текста осталось немало вопросов, и потому она сидит в терпеливом ожидании, пока потрескивают в канделябрах свечи и в жаркие узоры сплетается пламя. Она знает, что через несколько вдохов и выдохов Маменька покачнется в своем кресле, приподнимется сонно, а потом взглянет на нее и спросит, не хочет ли Хорнет что-то у нее узнать. Хорнет почти всегда хочет, и Хорнет вновь говорила бы с ней о книге, если бы та не решила поднять иные темы сразу же после пробуждения.       Нужный момент наступает очень-очень быстро — как чувствовала.       — А-а-а… ты зде-е-есь, — тянет Маменька сонно, покачивается в своем кресле и поднимает голову. Ее тело похоже на странный сгусток с множеством маленьких-маленьких лапок, а маска непропорционально огромна. Она так редко встает со своего кресла, что почти никто не видел этого, и слухи о том, как же она ходит, гуляли разные: кто-то говорил, что она передвигается, как червяк, ползком, кто-то рассказывал, что коротких задних лапок ей достаточно, чтобы ходить, но ни одного единого мнения не было. Маменька словно застыла во времени, потому что сказать, что ей очень уж дискомфортно от ее вечного сидения и лежания, нельзя. — Ты прочита-а-ала? — Ее голос постепенно становится привычным, а именно — ехидным малость.       — Да, прочитала. — Хорнет кивает. — И у меня…       — Да, я знаю, у тебя остались вопросы, деточка, но, — Маменька покачивается в кресле снова, — но оставь их на потом. Мне приснился такой со-о-он. Он вещий, чую… но сначала… сначала я хочу задать некоторые вопросы тебе.       Вопросы? Хорнет не совсем понимает, что может ткач, проживший столько лет и так загадочно отличающихся от себе подобных, спросить у малообразованного ребенка. Маменька знает больше и о жизни, и о науке, но почему-то все равно смотрит на нее с заинтересованностью.       — Ты же никуда от меня не де-е-енешься сейчас, правда?       — Нет, конечно… и…       — Не бо-о-ойся, это не экзамен, — говорит она и впивается взглядом в свою ученицу. — Это, скорее, о жизни.       — Но Вы знаете о жизни гораздо больше меня, и Вам, думаю, не о чем меня спрашивать, — тихо и высоко тараторит Хорнет ей в ответ, перебирая лапками под длинной, точно у монахини, накидкой.       Маменька посмеивается.       — Поэтому и есть, о чем. Потому что ты ма-а-аленькая, неопытная и неопределенная. Ты начитаннее сверстниц, и вместе с тем ты не умнее их.       Что-то внутри неприятно тянет. Что-то… похожее на обиду или разочарование. Она так старалась, столько читала, так пыталась выделиться среди массы тех, кто никогда бы не принял ее, так почему она не смогла стать хотя бы умнее их, если уж не способна стать красивее, хитрее или приятнее в общении? Почему? Почему того, что она перечитала половину библиотеки и больше всех вместе взятых хочет получить титул Хранительницы, недостаточно, чтобы быть умнее?!       Хорнет старается всем своим видом не показывать, что расстроена. Получается у нее так себе — скрежет тоненьких детских коготков из-под накидки слышен отчетливо.       — … но я хочу, чтобы ты ста-а-ала умнее. Послушай меня и поговори со мной. И ты, быть может, поймешь, что ум есть — жизненная мудрость, и что тебе нечего сейчас злиться или разочаровываться, деточка.       — Я слушаю, — все еще недовольно пробурчала. — Я постараюсь понять, что именно Вы пытаетесь до меня донести.       Будто бы вечно улыбающаяся маска Маменьки в этот раз покачивается отдельно от пухлого тела, распластанного по креслу. Где-то под слоем керамики и стали она тихо поклацывает хелицерами по старой привычке — она нарочито медлит, прежде чем начать говорить.       От нетерпения Хорнет начинает мять плотную ткань юбки.       — Как, деточка, ты думаешь — если ты станешь Хранительницей, то выдержишь ли ты? Не предашь ли ты долг свой?       Спрашивает на удивление мягким тоном; явно мягче, чем что угодно из когда-либо ей сказанного. Очевидно: сейчас речь идет о разговоре по душам и только… никогда еще и без того хрипловато-теплый голос ее не становился настолько тягучим, вязким и сливающимся с потрескиванием дров в камине — из звуков теперь здесь недоставало только шороха книжной бумаги.       Хорнет сначала замирает, а потом как-то воровато оглядывается, затягивая с ответом, но Маменька совсем ее не торопит (видимо, не бывает у нее такого, что есть ей, куда спешить). Сейчас девочка сбита с толку не самим вопросом — вопрос-таки как раз был вполне ожидаемым, — а именно поведением своей наставницы.       — Нет, конечно! — начинает тараторить она, иногда сбиваясь или дергаясь. — Я бы… ни… ни в коем случае не стала так стремиться к такой жизни, если бы хоть на минуту задумывалась о том, что я способна предать! Нет, лапки бы моей в этом месте уж не было, если бы я думала… ну, думала бы, что способна на…       — Дово-о-ольно, — перебивает. — Ясно-ясно, но о чем ты будешь лепетать, если я спрошу, откуда тебе известно будущее? Ты не знаешь ни что ожидает тебя на самом деле, ни какой ты станешь спустя время…       — Но я могу предугадывать, ведь я знаю себя саму! — при первой же возможности вставляет слово Хорнет. Юбку в лапках уже сжимает. До складок.       Тишина.        Маменька смотрит словно в душу, ее взгляд препарирует подобно скальпелю — видит то, чего видеть, по идее, не может; Хорнет еще не может понять, удивлены сейчас ее словам, раздосадованы ими или же вовсе смеются над ней.       Последнее подтверждается быстро. Сипловатый смех, негромкий и недолгий, становится первым, что прерывает тишину.       — Глупая-глупая… понима-а-аешь… хах… ты или прислушаешься ко мне и взглянешь на мир иначе, или Хранительницей станешь, но быстро-быстро сгинешь. Или изгоем станешь среди тех, с кем тебе положено будет проводить дни и ночи — с полуметрвыми пепельными отбросами.       — Но что я говорю не так, Маменька? — Пусть она не кричит, в словах ее возмущения хоть отбавляй. — Никто не может знать меня лучше, чем себя знаю сама я.       — Твои слова звучат так, будто в них есть и-и-истина, но на самом деле твое утверждение спорно настолько, насколько это возможно. Понимаешь ли… мне больше пары сотен лет точно, но я все еще полностью не осознала себя. Может ли осознавать себя десятилетняя девочка? — Маменька делает паузу, словно бы дожидаясь от своей ученицы ответа. На самом деле, она просто с каждым днем все сильнее утомляется от разговоров и все чаще останавливается, чтобы набрать воздуха или дать голосу отдохнуть. — Только если она дочь божества, покровительствующего истине или мудрости. Скажи мне: существует ли в нашем мире хоть одно такое существо?       Хорнет качает головой.       — Посему стремись к самоосознанию, но всегда помни, что границы идеала размыты, субъективны. Идеал — слишком узкое понятие.       Хорнет продолжает слушать, однако уже ничего не отвечает.       — Но об этом ли мы… — Маменька прокашливается, не закрывая лапкой маски. Ее слишком короткие лапки лишь шевелятся нелепо, точно толстые червяки на удочке. — Мы не об этом. Мы о том, что способно столкнуть тебя с пути, который ты, казалось бы, для себя уж наметила… заставить заставить тебя отойти от пла-а-ана, от которого ты не собираешься отступать ни при каких обстоятельствах.       Теперь она только кивает. Тормошить собственные одежды перестает, видимо, уже начиная заслушиваться. Есть у нее такая привычка — внимать словам говорящего настолько сильно, чтоб потерять себя саму в чужой речи. И, кажется, привычка эта всегда нравилась ее наставнице.       — Соблазн. Любопытство, вожделение, слишком сильная жажда получить или узнать что-то… духовная слабость, которая не пропустит тебя далее так же, как не пропустит она твою соплеменницу, так скажем, Ирэн*, которую за прилежность могут и вперед тебя пропустить, знаешь ли. Но ты сильней ее, ты пройдешь церемонию принятия Бездны, так что для тебя это вовсе не проблема. Твоя проблема в другом — ты после можешь сломаться, по-о-осле…       — … я слушаю, — отвечает ей Хорнет слегка с запинкой. — Точнее… мне хотелось бы поподробнее.       — Быть может, одна-а-ажды, — тянет на выдохе, — ты попадешься в те же сети, что и многие до тебя. Первое и, быть может, главное — это сама нежить. Тебе придется столкнуться не с той, что была до этого — с теми речь шла об обретении странной силой, делающей тебя из заторможенного зомби нормальным жуком. С теми, с кем встретишься ты, Негорящими, Пепельными — иначе. Они иные, и точную их природу мы не знаем, кроме того, конечно же, что они поглощают своими телами угли… но для тебя даже тем опаснее, ведь они уже выглядят живыми — точно мы с тобой, деточка. Понимаешь ли, есть такое чувство — любовью прозвали. И, понимаешь ли, чувство-то хорошее, но для тебя ли оно, если свою жизнь ты решила посвятить благому делу? Иному делу. Даже если нет ни единого постулата об этом, ты должна знать, что мужчине нет места в твоей жизни — он лишь причинит тебе боль и отвлечет тебя от предназначения, что ты избрала для себя. Твое предназначение — хранить пламя и оказывать поддержку каждому нуждающемуся, но не крутить интрижки с каким-то мужичонкой.       — … я думаю, Негорящие это тоже будут понимать, — пытается перебить Хорнет и даже хочет сказать что-то еще, но тихий смех Маменьки перебивает ее в ответ.       — О не-е-ет, не ка-а-аждый, далеко не каждый будет понимать это!.. А даже если каждый, то порою нами движет не понимание, а наши чувства. Они и тобой могут начать играть, как куклой, как маленькой прелестной куколкой, которой ты будешь в глазах случайного «его». И ты поведешься. Ты обо всем забудешь, быть может. И я хочу, чтобы ты была предупреждена и, следовательно, вооружена. Поэтому знай, что, если в твоей жизни появится жук, которого тебе хотелось бы обнимать, ласкать и принимать каждое его действие, — беги. Закрывайся от него. Думай о чем угодно, кроме него.       Теперь Хорнет кивает менее энергично, чем ранее, почему-то до сих пор не воспринимая слов Маменьки совсем уж всерьез. Ей кажется, что та преувеличивает масштаб бедствий, но, тем не менее, она понимает, что ее хотят сберечь и наставить на путь истинный. Своеобразная, но чем не забота, все-таки?       Потрескивают в канделябрах свечи. Будущая Хранительница уже без волнения поправляет чуть помятую юбку и поудобнее устраивается в кресле, готовясь внимать словам старой и по-своему мудрой ткачихи дальше.       — И второе…

***

      Хорнет поднимает голову и вновь чувствует запах пепла, а потрескивает рядом с ней уже костер, что она недавно прибирала от выгоревших косточек. Голоса Маменьки больше нет в ее сознании — теперь она слышит разговаривающих о чем-то жуков, собравшийся перед долгой дорогой посреди Храма. Видно, задремала… и сон ее будто бы с реальностью переплетался, ведь первое, о чем она подумала — это о том, здесь ли Негорящий. Калека ее. Принятые им от Призрака души… ему же их хватило, чтобы вылечиться? Что-то тяжко и малость болезненно колет внутри.       — … значит, он у тебя запасать любит? — тянет Тисо. Его накидка тихо шуршит. Пахнет эстусом, коротко булькает какая-то жидкость в пузырьке.       — Да. Понимаешь ли, мой маленький друг любит порядок и безопасность: душ, хранящихся внутри, ему не всегда достаточно, да и в финансах он разбирается получше моего. У него всегда есть, чем вылечиться или на что купить что-то. Мне же ничего давно уже не требуется, да и доверяю я ему.       С Клоф говорит. Хорнет не движется — не то не хочет показывать, что уже проснулась, не то просто лень, просто тело какое-то… вялое, сонное. Сейчас ей хочется лишь слушать чужие разговоры, почти не напрягая ни разума, ни тела. Сама уже не помнит, когда последний раз отдыхала так, как сейчас.       — И поэтому ты отдала свой сосуд ему, — голос Тисо звучит задумчиво и будто бы с неприятным удивлением. Что ж, он никогда не отличался хорошим доброжелательностью… никогда не одобрял и малейших жертв во имя кого-то другого.       — Верно, — спокойным тоном подтверждает его собеседница.       Какое-то время они оба молчат: в этот момент Хорнет даже лязга стали из кузницы не слышит, только трескучий шепот пламени. Такая тишина слегка напрягает ее. Она привыкла к тому, что Храм Огня — место вполне оживленное и в нем почти постоянно что-то происходит: кто-то ходит, кто-то болтает, где-то Слай ворчит, Кузнец без конца занят своим по-стальному звонким делом; оттого даже минута затишья причиняет ей дискомфорт. К ее счастью, вновь разговорились они довольно быстро.       — Ясно. — Словно подытоживает Тисо и резко переводит тему. — Я вот еще о чем хотел. Думаю, все мы уже поняли, что Призрак и этот… калека… что они будто бы одной крови. Несмотря на то, что Призрак помещается у Хорнет на коленках, а калека способен без особых сложностей усадить ее себе на рога — тьфу, как он с ними, — смешок, — живет!.. ну, если так, то…       — Простите, что перебиваю, Вы хотели сказать: «Несмотря на их разницу в размерах»? — Квиррел вклинивается в разговор настолько вежливо и настолько «как бы невзначай», насколько вообще возможно. Хорнет слышит, как он проводит коготками по металлу своего гвоздя. Звук такой… своеобразный? Кажется, у него рапира. Или кто-то уже говорил ей о том, что у него рапира? Сквозь вязкую пелену полусна она пробиться не может, следовательно, и вспомнить не может.       — … спасибо. Да, я об этом. Несмотря на их разницу в размерах, они просто чертовски похожи. Одинаково лечатся, души копят в себе, и, несмотря на то, что под масками многих из нас темнота, у них… вы пробовали смотреть кому-то из них прямо в глазницы? Мне становится не по себе, когда я это делаю. Будто там нет… совсем ничего! Или что-то есть, но оно настолько бездонное и темное, что…       — Есть такое, — когда Клоф кивает, что-то шуршит на ее, кажется, голове. Или воротник? Хорнет пока что не спрашивала ничего про ее внешность.       — Да-да, я заметил! Не думал, что так кажется всем, поэтому думал, что у меня странности какие-то. Тем не менее, если это и впрямь что-то неизведанное, мне хотелось бы разобраться в этом. Но…       — Но что-о-то? — последнее слово Тисо растягивает особенно сильно.       — … знают ли они сами? — Плавно утихающий с каждым словом голос Квиррела ставит точку в этом разговоре. Ну, пытается, по крайней мере.       На деле же — только раззадоривает. Хорнет-то знает, что ее хоть и лучшего друга, но ту еще занозу, не способно заткнуть даже надвигающееся стихийное бедствие. Сейчас, пару моментов, и душа в рай понесется просто с немыслимой скоростью, а следом покатятся бочки с крошеными батонами внутри. Она мысленно усмехается и немного движет коготками, нащупывая ткань своей юбки — возможность что-то мять в лапках до сих пор придает ей спокойствия.       Раз.       Два.       Три.       — А с чего это мы должны их пытать? Мы сами разберемся!       — И как Вы планируете сделать это, извольте спросить?       — Я рад, что ты знаешь умные слова и воспитывался в семье высших, мать твою, элит, но можешь ты дать мне договорить, уважаемый ты наш рыцарь из Катарины и даже больше?       … она сдерживается, чтобы не захихикать. Так и знала же.       — Я о том хотел, что мне кажется, будто я знаю что-то о таких, как они, но просто не могу вспомнить этого. Я даже точно не могу сказать, как давно я впервые узнал об их существовании! Но я точно не в первый раз то ли вижу им подобных.       — Ты прости, что я теперь перебиваю, — судя по шороху рядом, Клоф поерзала, — но откуда ты можешь помнить о них что-то? Они впервые появились именно сейчас. Призрак говорил мне, что однажды он просто очнулся, но за все время своих путешествий не разу не встречал никого, кто был бы похож на него.       — Как бы сказа-а-ать… — Судя по звуку, он встает и начинает расхаживать вокруг костра. — Вряд ли кто-то из вас способен представить, насколько давно я появился на свет. Судя по тому, что я помню сэра Арториаса, я жил еще до первого звона Колоколов Пробуждения…       — Что-то кажется мне, ты врешь — Клоф фыркает в ответ. — Кто вообще такой этот твой… как его…       — Неужели никто здесь не слышал о великих рыцарях Короля?! Сэр Арториас был лучшим из них, насколько помню. — Почему-то тон Тисо сразу же начал смягчаться, когда речь зашла о рыцарях и каком-то там Арториасе. Словно воспоминания, которые он теперь пред ними всеми выуживает из себя, ценны и очень-очень теплы для него. — Тот еще был! Он ходил в синем плаще. Был очень высоким, довольно молчаливым и служил Королю вернее, чем кто-либо еще. У него была треугольная маска с тремя изогнутыми зазубринами на рогах и он смотрел на всех вокруг будто бы с того света — настолько его взгляд был холодным, почти мертвым. У него даже какая-то женщина была, и, вроде бы, все мы считали их женой и мужем… затираются, ха-ха, воспоминания… затираются… помнится, сэр Арториас местами нас всех раздражал, каким бы он ни был обычно справедливым и разумным по отношению к нам. Он крайне редко брал нас с собой куда-то, постоянно таскал свою бабу на шее и местами вовсе пропадал. Пропадал он обычно из-за злости, желания «уединиться» с женой или по каким-то совершенно дурацким причинам. Однажды с кем-то из нас соревновался, кто выпьет больше, и, вроде бы, тащили мы его до постели потом долго, а баба его нам всем чуть глотки не перерезала, мол, как вы допустили все это…       Значит, рога ветвистые у него были. И высокий. Злобный местами, но свою женщину готов был на шее таскать. Настолько падкий на низменные удовольствия, что это чувствовалось, видно, за версту. Судя по всему, настолько красивый, что даже Тисо, до ужаса завистливый местами и еще более бахвалистый, описывал сейчас, как он выглядел, как он смотрел, даже какую одежду он носил.       Хорнет впервые слышит о каком-то там Арториасе, но, раз уж это некий великий рыцарь самого Короля… быть может, это хорошо, что Негорящий так похож на него? Интересно, а у Арториаса были шрамы?..       — А шрамы у него были? — спрашивает она тихо-тихо и, если честно, совершенно неосознанно — она не хотела ничего говорить по этому поводу, но слова сами вырвались из гортани.       — Не было, — отмахивается Тисо так достаточно резко, чтобы Хорнет почти услышала, как его лапка со свистом пролетает в нескольких сантиметрах от ее маски. -… постой! Так ты не спишь? И… почему…       … почему она вообще интересуется всем этим. Он ведь это хочет спросить?       Она приподнимается слегка, рефлекторно пытаясь сложить лапки в замок, прямо на коленях, но внезапно натыкается ими на что-то. Только в этот момент она понимает, что все это время чувствовала на себе легкую-легкую тяжесть.       — Хранительница, поосторожнее, — с правой стороны говорит ей малость взволнованным голосом Клоф. — Прости уж за неудобства, но местами мой друг совсем как ребенок или зверек. Он на твоих коленях устроился, пока ты дремала, и тоже заснул. Если тебе не жаль и если не смущает, то… можешь не будить его?       — … конечно, пусть отдыхает. Мне не жалко.       Хорнет ловит себя на поглаживании его маленьких рожек — точно впрямь пришел к ней зверек домашний, устроился клубочком и греет. Почему-то она не может воспринимать его иначе, чем малыша или фамильяра этой цикады; не видит в нем взрослого разумного жука — и все тут, никакие осознания погоды ей сделать не могут. Нащупав коготками маленькое, чуть мягкое брюшко, она принимается слегка почесывать его. Нет-нет, не чтобы разбудить. Он просто начинает ворочаться немного, при этом — не просыпается. Это… приятно. Мило даже, как ей кажется.       — Спасибо, Хранительница.       — Он очень…       — По сути, он и есть умный не по годам жучонок. Маленький еще, но столько всего знает… и драться умеет лучше моего.       — Его даже с рук отпускать страшно.       — Не переживай. С ним все будет хорошо, он не только себя — он меня защищает.       Что-то внутри Хорнет улыбается. Тисо, несмотря на собственное извечное любопытство по отношению к ней, ни о чем не переспрашивает ее, что тоже не может не радовать в этот момент. Все-таки, вопрос был крайне дурацким, почти что стыдным: будет лучше, если все об этом забудут поскорее. Сквозь полусон мечтать о каком-то там Калеке, сравнивая его с величайшим из королевских рыцарей… Маменька не зря предостерегала ее, а потому не зря же приснилась ей в этот раз. Предупреждает, старушка, от беды уводит, ведь слишком заигралась ее маленькая ученица с прикосновениями и ухаживаниями взрослого, совершенно чужого и, главное, полумертвого мужчины.       Нужно отвлекаться, поэтому Хорнет поглаживает хрупкое детское брюшко коготками и чувствует, как ее запястье инстинктивно обхватывают маленькие лапки. Она с самого начала знала, что у нее никогда не будет ребенка, как знает сейчас то, что на коленях у нее лежит совершенно морально взрослый жучок, но… он же, фактически, детеныш. Маленький, нежный, близкий к природе настолько, чтобы во сне все еще искать касания матери. Сейчас Призрак не воин. Сейчас Призрак — это чуть прохладное пламя жизни в ее лапках, ее единственная возможность представить, что когда-нибудь она все-таки может точно так же приласкать родного сына или дочь. Она не готова к чему-то подобному сейчас, но была бы готова лет через пять. Маменька говорила ей, что очень многие из принявших Бездну вскоре жалели о своем приобретенном бесплодии. Вспоминая ее слова, Хорнет не чувствует грусти, страха или разочарования — она не хочет в настоящем представлять того, как она может быть расстроена в будущем.       Ее расслабленное спокойствие резко обрывается тяжелыми медленными шагами по пеплу и далеким запахом сухих трав и свежей-свежей речной воды. … он? — И это даже не вопрос.       Он идет быстро, сразу к костру, причем так уверенно, будто изначальной целью его было не что иное, как этот самый костер. Призрак на ее коленках шевелится заметно: она чувствует, как кончики маленьких изогнутых рожек начинают упираться ей в реберные пластины. Кажется, вот-вот сбежит, лишь бы подальше от всего, что может произойти дальше, спрятаться, но… он не сбегает никуда — всего-то сдержанно сползает по ее бедру и присаживается по правую ее лапку, по-прежнему пытаясь прижаться к ней, хотя бы к боку. Видно, с теплом к ней относится, ценит и уважает.       А Калека этот… а он… она сама не заметила, как он успел оказаться так близко к ней. Невольно задерживается дыхание, тело невольно замирает — от него веет влажной прохладой… он, верно, впервые за все это время постирал накидку и сполоснулся в реке заодно сам. Он чистый когда — пахнет так вкусно, что не замереть она, кажется, и не могла вовсе. Черт. Черт-черт. Он, видимо, хочет от нее чего-то. Не притащится же просто так!       — Негорящий?       Стук-стук по тяжелому амулету коготком.       — … сил маловато?       Без ответа. Значит, что-то другое. Может, нашел какую-то вещь, которая ему не нужна, а кому-нибудь еще да пригодится?       — … хочешь отдать мне что-то?       Стук-стук. Верно. Угадала.       Хорнет протягивает ему лапку. В нее ложится что-то гладкое-гладкое, по форме капли, при том оно мягкое, точно перышко. Это… чья-то душа, превратившаяся со временем во нечто полутвердое?       — … это… где ты это нашел?       Ничего не отвечает и не копошится даже. Видимо, она должна сама догадаться? Что, если она попробует расщепить это? Как же сложно находить общий язык с ним — все строится на одних только касаниях да догадках. Но она же… она же начинает понимать его! И, кажется, понимать почти всегда правильно. Поэтому Хорнет без особых колебаний пробует разложить на чистую энергию душу, принесенную им.       Ей в голову резко бьют смутные осколки чужих воспоминаний: несколько картин сменяется одна на другую, причем так быстро, так быстро… Нежить — другая, не пепельная, — костер, этот же самый — прежний — Храм, а когда взгляд уже погибшего жука опускается книзу — те же одежды, амулет такой же, как у нее.       Выходит…       — Душа прошлой Хранительницы?       Стук-стук. Да.       Тисо тихо выругивается; больше в себя, чем открыто.       — Я приму ее. Думаю, она обретет покой, став моей частью, — говорит Хорнет немного… растерянно. — Спасибо, Негорящий.       А затем он кладет пустой стеклянный сосуд на коленки маленького Призрака (тот явно сразу же обхватывает стеклянный шар лапками). А потом — садится в ее ногах настолько легко и просто, будто делал так каждый раз, после каждого возвращения, будто нет в этом ничего особенного.       … Маменька предупреждала ее, но сейчас она хочешь лишь одного — чтобы этот пепельный прижался к ее задней лапке спиной. Или… может быть… Она чувствует его легкое касание на своем бедре и понимает, что почему-то ей ничего не хочется с этим делать.