Я с тобой говорил языками огня — Я не знаю других языков. ©
Невысказанные слова застывают раскаленным добела металлом под его панцирем, в пепел сжигают треснувшую грудь. Он хочет говорить о любви, сожалении и пламени, растекающемся где-то внизу, спрятанном пустотно-хитиновой коркой от местных холодных ветров. Пламя не в груди, потому что грудь занята давно ноющей болью и эхом разрыва сердечных струн. У него никогда не было сердца, но почему-то он слышит голос ран его сейчас. Он проводит острым кончиком коготка по уголку глазницы ее маски, совсем, однако, не царапая: прикосновение остается таким же нежным, как все те, что прежде. Хорнет не отворачивается, не выскальзывает из-под его лапки, даже ни разу не вздрагивает; наоборот приникает к нему легким наклоном головы. — Ты тоже чувствуешь это, Негорящий? У тебя тоже?.. — Она слепо тянется к нему, нащупывает его грудь, точно расколотую на части горящими трещинами, пытается расстегнуть накидку на его шее. — Тоже внизу? Да, она права. Да, они чувствуют одно и то же. Полый выдохнул бы грузно и расслабленно одновременно — точно ношу с плеч скинув, — если бы в принципе умел дышать. Он только молчаливо да быстро развязывает шнурок на своей шее в надежде помочь Хранительнице хоть немного. Та же вместо того, чтоб отпрянуть или отдернуть лапку, поглаживает тоненькими коготками его длинную изогнутую шею. Приближается, прижимаясь меж пластин его ребер худой грудкой… Он рефлекторно обхватывает ее хрупкое тело и не жмется к ней, однако отстраняется чуть и склоняет тяжелую голову. — А ты пеплом пахнешь, — произносит Хорнет громким, с нотками звонкого голоса шепотом. — Особенно тут. И хихикает, утыкаясь кончиком маски в уже оглаженное, холодное от ветра и точно исколотое тонкими-тонкими иголочками — чувствительное; в переход между плечом и шеей. Ей, видно, нравится этот запах… даже если он неживой, сгоревший, даже если он есть — запах мертвых остатков чего-то большего. А вот Хорнет жизнью пахнет. Пеплом тоже немножко, конечно, но в основном — жизнью. Теплой живой кровью, вьющимися клубами дыма, тиной в реке, грубой тканью и, самое главное, тем-самым, отторгающим и желанным. Он, если встанет на колени, продолжая при том по-прежнему гнуться, сможет коготками уцепиться за ее бедро, прижаться маской к ее паху и почувствовать нечто грязное до отвращения и сладкое до дрожи. Ничто не способно сравниться с телом. По крайней мере, с ее телом. По крайней мере, для него. Он хочет так сделать, но она слишком близка, нежна с ним чрезмерно. Все, что он может — это расстегнуть и ее накидку тоже, попытаться хотя бы. Разве что крупные коготки никак не могут подцепить маленькие пуговички, которых он еще и не видит. Она отстраняется немного, отпускает его. Внутри него горит что-то настолько легко, что даже прохладно и что кажется даже, будто он бестелесный, невесомый. Он обращенный на миг в пар керосин. Брызги пламенные. Он склоняет голову набок, пытаясь сфокусировать взгляд на ее тонкой шее, на ее плечах хрупких, однако перед взглядом у него двоится-троится, расплывается. Будь у него вены — тек бы по ним в этот момент жгучий холод вместо крови. Пока он стоит как вкопанный, Хорнет присаживается на камень, поросший золотистым мхом: ее тоненькие коготки бегут по мелким застежкам платья быстро, и следить-то не успеваешь за ними. Ему кажется, что если он присядет, то эта леденящая пелена-дымка дурмана сойдет с него. Правда, присесть некуда совсем; он рефлекторно кладет лапку на забитое бинтами предплечье. — Мне жаль, что я не вижу твое тело. Он, с трудом себя пересиливая, склоняется (что-то свинцово-тяжелое перетекает из тела в голову), чтобы поднять из-под ног свой плащ. — Можно я тогда хотя бы его… потрогаю? — она сбивается постоянно. — Ты мое… ты мое тоже можешь трогать. Стесняется все же, как бы быстро ни разделась. Он ничего сейчас не жаждет, кроме возможности говорить, ведь невысказанные слова скапливаются тяжело да жарко внутри. Сказать бы ей… что бы ей сказать?.. Он опирается единственной лапкой о камень и вжимается кончиком маски в ее брюшко, где тонок до мягкости хитин. И пусть пустота вживлена в ее хрупкое тело — пульсирует в ней что-то. Как сердце. Было б у нее сердце… вдруг оно и есть? Маленькое, стучащее, нежное. Обливающееся кровью каждый раз, когда он, битый упертый урод, вновь оставляет свою девочку слишком надолго. … сказать бы ей, как ему нравится все это. Рассказать бы, как нежен и строг одновременно ее голос, как приятно касаться ее шейки и брюшка, как хрупки, точно тонкий лед, ее запястья, как сильно и маняще пахнет ее тело в загривке и между лапок. Рассказать бы, каким животным он чувствует себя, притираясь к ней и пытаясь ее приласкать, чувствуя ее прикосновения измятым панцирем. — Мне кажется, или ты очень худой? Это… если это правда, то это… так красиво. У тебя, наверное, и плечи узкие. Да? Угадала. Все, что обжигало его, теперь наоборот — греет чувством, что он… что он он может быть каким угодно, но все равно останется любимым ей — своей Хранительницей Огня. Она не только пламя костра хранит — она хранит также робкое, уставшее, но оттого не менее яркое пламя его души. Если ради кого-то и стоит стать горячей искрой для бумажного листа цикла, то только ради нее. Чтобы она — она — жила дольше, чем могла ожидать бы. У нее слишком мало решимости для действий, поэтому она самую-самую малость раздвигает лапки, словно что-то ей подсказывает, что так и нужно. Это намек. Она ждет от него поступка не то не желая быть навязчивой, не то продолжая стесняться своих тела и души перед ним. Глупая-глупая. Ей нечего бояться, ведь он уже давно ювелирным надрезом раскрыл ее грудную клетку, проник в нее и свернулся обшарпанным дрожащим клубком в мерцающей ее пустоте. Его смазанный образ, слепленный из обрывков чужих фраз, почти дышал под ее маленьким, огрубевшим, однако чувствительным сердцем. Чуть теплая маска, вжимающаяся в ее шею — это почти поцелуй. Ее почти-рыцарь впитал ценное — на вес золота — тепло алых жил угля, чтобы холод его тела не испугал ее. Он тоже глупый-глупый, потому что Хорнет никогда не боялась безжизненности его тела. — … это не может быть больно? — спрашивает у него Хранительница так, будто он ранить ее собрался или когтем изнутри рвать ее нежное лоно. Он же никогда так не поступит. Даже если тупое животное начало вырываться изнутри, подталкивая его к чему-то большему, чем соприкосновению, он сдержится. В его сути осталось нечто подобное гуманности, нечто подобное общепринятой морали. Соприкоснуться. Мягкое трение по влажному, почти что слияние тел, не способное причинить боли — то, что ведет к зарождению жизни в женском чреве. И ему плевать, что чрево его избранницы давно объято и изъедено Бездной. Он все равно не позволит. Он прижимается к ней: сначала всего лишь грудь-к-груди, маска-к-маске, не более. Не торопится, чувствует ее всем своим существом, думает о нежности ее и скрытой под нежностью сей силе. По бедру поглаживает аккуратно, едва не невесомо… пусть грубы на вид и на ощупь очертания его тела — он может касаться подобно перышку. Она знает это. Под пластинками ее тонких ребер теплится чувство доверия. Что-то утверждает в ней короткий, но необходимый ей сейчас факт: больно не будет. Волнение немного отступает, когда думаешь о чем-то постороннем, поэтому она заставляет себя размышлять — ее мысль касается длинной шеи Негорящего так же, как ее лапки. Хорнет понимает: шея эта такая сильная, потому что голова у него тяжелая, большая. Если бы кто снес ее с плеч пепельного порождения — Хорнет не хватило бы сил поднять ее с земли. Она боялась бы его, не будь он так ласков с ней. Но ошиблись все, кто считал, что чудовище не способно встать перед кем-то близким стеной теплых искр. Она знает — он будет гореть. Она чувствует спиной мягкий мох и обхватывает задними лапками пояс Негорящего. Ей совсем не больно физически, только вот (Она знает — он в любом случае будет гореть.) струнка какая-то рвется в ее груди. Струнка рвется, а на внутренней стороне своего бедра она чувствует скользкую и липкую, однако теплую влагу — влага странно пахнет и, когда она прижимается к нему, остается теплым и вязким следом на его хитине. Ничего еще не начиналось, а Хорнет уже готова сравнивать себя с течным животным, что повелось на одни только прикосновения. Нет, не только. Еще — запахи. До грязного органический от нее, сладковато-пепельный — от него. Она сжимает коготками его панцирь, вжимается маской в его плечо и не говорит ничего, но просит-просит-просит его начать. Каждым движением просит. Каждым вдохом и выдохом. Каждым… Он замирает от ее прикосновений, вздрагивает иногда, смотрит на нее… как дурак на именинах. Сделать хоть что-нибудь он себя почти заставляет, потому что в этот самый момент, когда все должно сработать слаженно как часовой механизм, в его голову начинают лезть ненужные мысли. А что, если он видит ее в последний раз? А что, если он разочарует ее сейчас? А что, если потеряет контроль? А что, если… … что делать, если она так хрупка? Он одной-единственной своей лапкой легко приподнимает ее бедра и ему не тяжело даже. Не сжать бы ее тела слишком сильно. Бездна с пламенем расходятся по его груди тяжелым выдохом; он вжимается бедрами между ее лапок, впитывает всем своим существом ее тихий стон, проводит кончиками коготков по ее спине, и точно тепло, мягко плавится под ним маленькое тело — волна дрожи импульсом растекается по пустоте его панциря. Он… он никогда не чувствовал ничего такого… у него это… впервые?.. Это приятно в той же степени, что объятия у костра, что шум углей в только-только поглощенном пепле, что ощущение изнеможения при победе, но это совсем-совсем другое. Это тягучее, сладкое, это внизу, это резонансом прокатывается в нутре, это… это… Он слегка царапает ее тонкий хитин и вжимается в нее… крепче? Она не говорит и не отстраняется. Сквозь бинты будто чувствуется взгляд ее слепых глазниц. Она тоже его царапает, сама, видно, того не ощущая — цепляется за его спину маленькими коготками почти щекотно. Она пытается сказать ему что-то, но вместо слов он слышит прерывистое невнятное бормотание, и нет в этом ничего от боли или страха. Значит, дальше. Все хорошо. Можно продолжать. Есть в этом что-то от дикости. Голова еще более пустая, чем обычно, хочется до одури, колется до крови, понимается с трудом и отвращением. Он даже не знает, сколько ей лет… Он знает, что она любит запах лесных цветов, знает, что она ниже его в два раза, знает, что она Хранительница, знает, в конце концов, что прекраснее нее он не видел никогда; только вот не знает возраста. Кем он овладел сейчас, кто жмется сейчас к нему с дрожащими задними лапками? Женщина? Девушка? Девочка? От одной только мысли о ее возможной юности горячо и тошно. Он всегда называл ее девочкой и хочет называть дальше. Он соприкасается заостренным кончиком маски с ее шеей и видит краем глазницы, как она чуть задирает голову. милая-милая-милая моя. Он чуть притирается. Ее грудка опускается вздохом. прелестная моя. Он ведет лапкой ниже, трогает худое бедро. Ее коготки прикасаются к его запястью. столь желающая ласки. Движения медленные, звуки — влажные. Хорнет дышит тяжело. только скажи мне слово. Она одну заднюю лапку с него сбрасывает и откидывает на теплый от солнца мох. Другую оставляет, не желая отпускать его запястье. … все, что ты пожелаешь. Ему хочется вгрызаться в нее, но у него никогда не было клыков. все будет так, как ты захочешь, моя девочка. Желание вертеть весь мир в гробу ради нее смешивается с желанием кусать, царапать и иметь. Он легко вдавливает кончик коготка в ее хитин, но не пробивает его — нет ни крови, ни хоть малость заметных повреждений. Она спрашивала, будет ли больно, а он обязался доказать, что нет. Что-то разумное в этот раз побеждает в нем, не раздавливая звериное начало, но приставляя к его глотке заточенное в кузнице лезвие. Чувствовать отголосками бездны ее усилившийся запах, прижиматься к ее телу, вздрагивать от тяжелого напряжения в изношенной оболочке… чернильные ветви переплетаются, удушая друг друга. Он удержится. Он не сойдет с ума, каково бы пред ним ни встало искушение. (Он не сойдет с ума.) Маской она жмется к его груди, телом замирает, не стесняя ни одного его движения; с каждым своим действием она все более отдает себя в его власть. Это***
Хорнет легкая совсем-совсем — ее можно донести и сидящую на одной его лапке, немного прижимая к груди, шагая в такт биения ее — все-таки существующего — сердца. Всю дорогу она вздыхала, пыталась поправлять на себе одежду и бормотала что-то невнятное уставшим мягким голосом. Он вслушивался по привычке, даже если понимал, что ее слова не несут никакого смысла. Дорога к Храму ощущалась более короткой, чем от него до реки. Они сами не заметили, как пришли. Только усадив ее на высокую ступень он замечает, как неаккуратно он помог ей одеться; он поправляет застежки и ткани будто ничего уже не стесняясь, будто они одни в этом Храме, и за спиной у него не сидит Тисо, а у костра нет ни Квиррела, ни Призрака. Хорнет как распаренная. Она больше не говорит ничего, не движется почти — вновь ушла куда-то глубоко в свои мысли. Быть может, снова молитвы?.. О чем молится она в этот раз, в таком случае? (да-плевать-уже-господи) Негорящий садится с ней рядом и тянет ее за край накидки на себя, показывая тем самым, что в этот раз он послужит ей опорой в буквальном смысле. Она только кладет голову на его плечо и лапками теребит края его поношенной накидки. ты не грешна. Выдох. они не простят тебя, потому что они и не думали держать на тебя зла. Вдох. не бойся. Имитация жизни иногда успокаивает. грешен буду я. Ведь все взгляды направлены на него, а угли в его теле давно уж угасли. тисо… — Ты?.. я. Тисо впервые обнажает клинки.