the flame behind her eyeholes

      Нет. Это не сон и никогда не было им. Нет-нет: все, что произошло — настоящее. Иначе почему накидка его почернела от пропитавшей ее — холодной и мертвой — Бездны? Он способен встать ото сна, но не способен очнуться от реальности.       В голове Полого не осталось ничего, кроме колючего смазанного шума. Он с трудом поднимается с холодного каменного пола, поднимает с него тяжелый потрескавшийся гвоздь и понимает, что впервые он ощущает собственную башку тяжелее любого металла… поэтому клинок вновь звонко ударяется оземь, а лапка ложится на боковую часть маски и крепко сжимает ее.       От произошедшего почти ничего не осталось. Лишь накидка почерневшая, и Полый понимает, что не выстирает ее, не смоет с себя всю эту кровь, а надгробием этой гигантской могилы станет костер, через который он вот-вот вернется в Храм. … надо записать имя.       А еще костер надо возжечь.       Полый, пошатываясь, подступает ближе к выросшему на видимой лишь ему горе трупов пепелищу, и наконец-то коготки отрываются от белой холодной керамики, перескакивают с нее на витой меч. Из-под огарков чужого хитина медленно прорастают языки пламени, шелестя, точно бумага.       Он столько лежал, а сил у него все равно нет, поэтому он устало падает, не отрывая от пляшущего в каменном круге огня взгляда. Он чувствует тепло. А еще он вспоминает, что от этого наследника огня не осталось ни уголька, чтоб напитать им холодное тело. Или… теперь он смотрит уже не на костер, а вокруг себя; он вертит головой и ищет хоть что-нибудь, что хотя бы отдаленно похоже на угли, и… вот.       Все, что он находит — это остывший черный комок прямо у себя под лапкой. Оставить здесь его или сохранить на память? Хотя зачем, если он все равно собирался записать имя и вспомнить однажды хоть какую-нибудь молитву? Если вспомнит — обязательно прибережет ее до поры и до времени. А потом пересилит себя и осмелится спросить у Тисо, какими путями и кострами добраться до Храма Глубин, дабы помолиться Розарии за перерождение этой души.       Уставшим движением Полый достает из внутреннего кармана накидки табличку и укладывает ее на коленку, а затем пишет, аккуратно выводя коготком по воску буквы с символами: П О Т Е Р Я Н Н Ы Й       Он глубоко продавливает жирное светлое покрытие, после чего может лишь надеяться, что-то не сотрется. Да и если сотрется…       … возможно ли все это забыть в принципе?       Табличка с тихим стуком падает на пол. Он поднимает голову, не желая видеть ни имени убитого, ни оставшегося от него уголька, ни черноты собственной накидки.       И вместо всего этого взгляду его предстают… фрески. Те самые. Они вырезаны по камню на стене, и время уж успело потрепать их, но изображения, пусть витиеватые и покрытые древней пылью, исказились не так уж и сильно: он, приглядываясь должным образом, способен разбирать их. На одной из них очертание какое-то… какое-то чуждое совершенное, и при том, кажется, знакомое даже слишком хорошо. … рассмотреть.       Это заставляет его подняться вновь, оставив в стороне что гвоздь, что угли остывшие, что тихо, но часто потрескивающий костер. Он, покачиваясь, ступает в сторону стены; идет он медленными шагами, пропускает вдохи и выдохи — доходит не до того чуть ли, чтоб уткнуться маской в холодный рельеф камня.       Полый поднимает взгляд на скрижали да фрески и видит… себя? Или кого-то иного, просто схожего с ним чем-то?       Жук с длинными ветвистыми рогами стоит на невнятном чешуйчатом холме: очертания его аккуратны, уточенны, клинок его — ему в рост, узорами писан, плащ его достает ему дальше лапок, ниспадает на острые контуры того, на чем стоит он. На роге у него повязана лента с вшитыми в нее нитями длинной шерсти мотыльков. рыцарь. — Проносится в голове Полого.       Но Полый никогда не был рыцарем. Полый… дворняжка. Он, видно, такой же, как убиенные им жучата. Или… может, нет? Или… в любом случае, всегда иль лишь отныне — для него они родные братья. Почти по крови, а то и в самом деле по ней.       Взгляд бежит по стене слева-направо, и Полый понимает, что слишком засмотрелся на последнее изображение, незаслуженно обделив вниманием предшествующие ему. Поэтому он, пересилив все странное и печальное, что успело закрасться в его сознание, поворачивается и по-прежнему обессиленным шагом ступает налево.       И всматривается. Всматривается, но… но он уже не столь дотошен до каждой детали, сколь изначально. На самой первой фреске изображена маленькая фигура, стоящая напротив другой, огромной, в широких браслетах на запястьях, с высокой короной на челе. Между ними изображен лист пергамента или бумаги как символ договора. Шаг в сторону. На следующей фреске, построенной так, будто та является продолжением первой — гигант-повелитель перетекает из собственной накидки в себя же на троне, а перед ним пропасть лежит, и в пропасть эту под взглядом той-самой-маленькой-фигуры падают, падают и падают маленькие рогатые жучки… и на третьей фреске — тот самый рыцарь, стоящий, как ясно становится теперь, на горе трупов.       Камни шипят. Полый резко вздрагивает, сбитый с толку горящим шорохом чего-то, что не способно гореть, и, стоит ему на миг успокоиться и перевести дух, решив, что показалось… «Цена не может быть слишком велика».       Этот голос знаком и чужд ему одновременно. Глубокий, тихий, мягкий… не тот, что слышал он во время битвы, но будто бы связанный с ним столь крепко… «Воссоздать потерянное».       Под его глазницами что-то давит так сильно, словно он способен — и должен — сейчас заплакать. «Нет воли, чтоб противиться долгу».       Точно удар в грудь. Точно в груди его есть воздух и точно воздух этот выбили. «Нет крови, чтоб залить ей пламя».       И заставили пасть ниц. «Нет лица, чтоб быть кем-то иным».       Шелестят фрески. Полый с трудом поднимает на них взгляд и видит, как они, подобно бумаге, разлагаются на ошметки пепла, и как под ними открываются иные — и там огромная армия маленьких, Бездной объятых созданий пронзают Повелителя Катакомб сотнями маленьких гвоздиков. Это… это прошлое или будущее? Что… где он?       Колени врезаются в плитку. «Рожден олачильской кровью».       Давит. «Рожден Богом и скверной».       Он резко отворачивается, закрывает единственной лапкой маску и чувствует… чувствует, как валится боком на холодное, сырое. «Ты окропишь искрой Глубокое Море. Ты облачишь себя в Костер. Ты ослепишь сим пламенем тьму, что осквернила их сердца».       Все, что дышало в нем, останавливается. Тихнет вокруг. «Ты Сосуд». сосуд… сосуд? «Ты — Рыцарь мой». рыцарь? он… ОН рыцарь! «Ты месть моя».       И за кого же мстить он должен?.. «Чрево Олачиля. Душа Короля. Живая угольная плоть…».       И точно бледная длань ложится на голову.

***

      Он возвращается в Храм и сразу же, не подойдя даже, как обычно, к Хорнет, падает набок, на одну из ступеней. Он не знает, что чувствовать и что думать… его взгляд не видит ничего, кроме рыжего языка костра посереди Храма. Гвоздь давит на спину, но еще тяжелее Полому снять его с себя сейчас.       Тяжко. Что это все было? Что это все значило? Почему именно здесь, именно в этом месте он вспомнил того, чего никогда не происходило или чего он, по крайней мере, помнить был не должен? чрево олачиля, душа короля… живая угольная…       — Негорящий? … ее нежный голос.       Это заставляет его приподняться. Взглянуть, но не докоснуться, потому что докоснуться — это слишком, это то, чего он себе позволить сейчас не может. Он же вцепится как в грешну душу в нее, а так нельзя.       — Негорящий, — она неловко и медленно присаживается даже не рядом с ним — садится прямо перед маской его, прижимается бедрами к его груди. — Ты открыл путь в Иритилл, и… я хотела спросить, но…       Почему она так стесняется его, отчего боится? Даже если сейчас у него не осталось сил ни на что, он вырвет для нее из себя второе — третье, четвертое, девяносто девятое — дыхание, чтобы встать и сделать все, что она скажет. А уж написать что-то на табличке, продавливая воск до уровня Брайля — ерунда.       — … ты измучен. Поэтому я попрошу у тебя кое-что потом, ла… ладно? — она тараторит, сжимая тонкими коготками юбку. Волнуется… — Но новость, которой ты не видел, поскольку пробивал всем нам путь вперед… я должна ее передать тебе.       Новости, значит. Полый ума сейчас приложить не может, что такого важного и срочного должно было произойти, чтоб об этом кричать с порога.       Тем не менее, он, недвижно глядя на нее, слушает. — У нас гостья. И она меня пугает.