the flame behind her eyeholes

Рожденный могилой, оставленный под Окрашенными пеплом и снегом... Когда пробуждается тьма, Огни нашей последней надежды угасают. ©

      Почему… почему я так сильно трясусь? Почему Бездна пахнет пеплом и железом? Почему так болит глубоко в груди? Как пустую голову может разрывать изнутри? У меня слишком много вопросов, чтобы я или некто, проснувшийся во мне не столь давно, дал ответ хотя бы на один из них.       Я не чувствую в своей лапке тяжести клинка, хотя точно осознаю, что он в ней зажат даже слишком крепко. Почему-то вспоминаю про иглы в хитине и про болевой шок, но не знаю, откуда взялась эта память.       Я вообще часто вспоминаю то, чего никогда не переживал. Иногда это смешит, иногда удивляет, однако никогда не пугает. Точно чувство страха давным-давно во мне подохло. Мне и сейчас, честно сказать, не страшно совсем: всего-то не понимаю ничего во всем, со мной происходящим. Когда я, кстати, последний раз пугался чего-то?       Задние лапы трясутся и тяжелеют, как облепленные тяжелым толстым слоем глины — она засыхает медленно, а оттого пустая хитиновая корка стягивается. Жженая резина… кусочки жженой резины. Что такое резина? Это когда-то было в Лотрике? Я помню сравнение, но в глаза никогда не видел ни резины, ни ее горения. Наверное, она плавится. Или скукоживается. Или нет?       Гвоздь превращается в костыль, потому что ноги слишком тяжелы, а грудь и голова болят слишком сильно. Хочется блевать, только… только разве я это могу? По глазнице подтекает опять. Сильнее обычного. Что-то не так.       А что не так? (мы помним всё и ничего.)       Теплое пламя костра (хочу-в-Храм) щиплет и окутывает тело прежде, чем я успеваю понять, точно ли я попадаю в нужное мне место. По телу стекает удушающий холодок. Я никогда не дышал, так почему же он меня душит?       В Храм хочу.       В следующую секунду слепая глазница роняет жидкий чернильный ошметок в пепел. Пепельная земля — значит, Храм. Пахнет эстусом и гулким эхом в голове отдается звон стали из кузницы — значит, совершенно точно Храм. Если что-то выглядит как Храм, звучит как Храм и пахнет как Храм… вероятно, это, ах-ха-ха, и есть Храм.       Но на всякий случай на вкус тоже можно попробовать.       Рядом что-то стальное падает в пепел, а колени гнутся к земле сами, и сами же коготки вцепляются в маску. Я чувствую боль не такую сильную, как бывало до этого — я даже сохраняю сознание, — так почему же я совершенно не контролирую реакции своего тела? И почему мне все еще не становится страшно? Должно же было. Хоть на капельку.       — Негорящий?..       Слышу ласковый нежный голос. Прелестный, знакомый голос, точно не говорит, а поет девочка; хочу рвануться с колен, посмотреть хочу, прикоснуться, может быть… ох, прости, я же ничего не принес тебе сегодня, да? Видно, и впрямь старый. Не должен был забыть, да? Не должен?       Я вижу, как стремительно приближается ко мне ее силуэт. У нее низко склоненная голова и измятая темная одежда. Цвет красивый… на серо-голубые, но на несколько оттенков темнее камни похоже. В Храме такие камни… кажется, такие. Больно и башку поднять не выходит. Тяжелая. Впервые настолько.       — Негорящий?!       Почему кричишь, солнышко? Со мной слишком сильно что-то не так? Не то меня боишься, не то за меня, понять не могу. Не кричи, не надо. Не думаю, что сейчас что-то страшное творится. Небось, из того племени — ебал я их, мразей — какая зараза порчей попала. Немного по пеплу покатаюсь и легче станет…       — … Тисо? — спрашивает тихо. Я чувствую прикосновения маленьких лапок под своими глазницами. — Ч-что это?! Что с ним? Потерпи, боже-Черв, подожди, мы… мы сейчас что-нибудь…       Ну хватит. Сейчас правда покатаюсь немножечко, а потом подлечусь как-нибудь. И все хорошо будет. Ну, не пачкайся, чего ты меня хватаешь? И хрена этого убери. Не помощник он мне.       — … тебе очень больно?       Господи, солнышко. Надо было не приходить сюда, пожалуй, да?       Лучше бы я там, в Катакомбах своего откатался. Не мучь себя моими мучениями, пожалуйста. Я и не в таких условиях успешно не-подыхал, что уж говорить про какую-то блядскую порчу, ну?       — Пожалуйста, хоть головой кивни… как-нибудь скажи, больно? Очень?       Больно-больно. Не хочу в этом признаваться, но очень, хоть и хуже бывало. Не помню, обещал ли тебе не врать… вроде бы, обещал. Или нет. В любом случае, на всякий жучий не буду: мало ли, да и вдруг это какой-то симптом?       Ага, симптом. Сам себе смешу рога! Симптом инфаркта задницы? Атрофии зачем-мне-их-прилепила-мать-природа-половых-желез ака импотенции? Расстройства правой — очень смешно, уссаться просто — лапки? Я все равно пытаюсь кивнуть ей. Тело не слушается. Почему-то все еще не чувствую страха.       А она, если б смотреть могла, смотрела бы, небось, испуганно… потому что я чувствую мелкую дрожь в ее теле, даже боль не способна перебить во мне чувствительности к ее состоянию. Мы знакомы не так уж давно, да и она не уверена, что прониклась мной настолько же сильно, но мне отчего-то кажется, что никто не почувствует ее лучше, чем я. Ведь кто бы пытался… кто вообще пытался понять ее?       Кроме меня, верно, никого…       — … Негорящий?.. — ее голос заставляет меня очнуться и хотя бы взглянуть.       Пытаюсь кивнуть. Ничего. Как изначально и было.       — Негорящий?       Не страшно все равно. Может, лишь временный паралич, а даже если и не он… да какая разница вообще?       — Пепельный?.. Черва ради, подай хоть какой-нибудь признак жизни!       Да я бы и сам рад, правда. Пытаюсь как не в себя, только вот коготки сжимают рог до треска,       — Негорящий! — (громко-громко кричит, девочка…).       а Бездна льется из мертвой глазницы черной блевотой — чувствую ком горьковато-гадкий в горле. Я пытаюсь. Правда, солнышко. Не кричи, не кричи так громко. Не бойся. Отойди лучше, хорошо?       Чувствую, как царапают тоненькие коготки по голове. Эхом кричит впереди Тисо — серовато-алое пятно с двумя белыми точками глаз. Он кричит что-то ей… что-то про дурёх, заражение и «отойди отсюда к чертям». А она отвечает что-то почти на хрипе: из ее слов различаю лишь «не трогай» и «больно».       О, да он убрал ее в сторону! И, кажется, передал кому-то в лапки под опеку… правильно сделал. Правиль- (боль?)       Слышу треск. Становится больнее. Точно ломает что-то изнутри, точно вязкое, тяжелое медленно вываливается, как потроха из свежевспоротого брюха… только из спины. Оно вьется. А я чувствую, что не могу более себя контролировать совсем.       Я вижу, как осколок рога падает в пепел так же, как упал гвоздь.       — Блять, бегите, — гнусавый голосок смешивается с лязгом стали.       Глазницы наливаются болью и пламенем. Мир становится резким до жжения, едко-красным и почти искаженным. Я наконец-то начинаю видеть яснее, и теперь пятна обретают настолько четкие контуры силуэтов, что даже не по себе становится.       Не страшно, а просто не по себе. Просто со мной что-то не так. (просто-что-то-не-так.)       Раздирает изнутри.       Против собственной воли встаю и ступаю вперед на уже совсем-совсем не болящих задних лапках. Странно, что они не болят, если честно, особенно учитывая, что теперь я чувствую странный подвижный груз на горбу. Он точно перетекает из формы в форму, извивается и дергается; он точно ведет меня за собой, а я, желаю того или нет… я следую.       Боль отступает.       Клинки Тисо не пробивают окрепший панцирь. А я совсем не понимаю, откуда у меня еще-одна-лапа, почему она такая здоровенная и почему так спокойно и легко она раздавливает чье-то тело.       Почему? Почему она продолжает удушать и ломать этого придурка, которого я иногда хотел побить, но никогда не хотел-       Кровь и ошметки скрученной, развороченной плоти стекают, капают и склизко падают на маску. Гадко, обидно, неожиданно, но — не страшно. Мне не страшно. Так воняет. Такая горечь подступает к глотке.       Почему я иду к Хорнет так уверенно? (успел-ли-я-полюбить? я-точно-успел-возжелать.)       Ничто внутри меня не дает ни единого ответа ни на единый из сотни моих вопросов, а я-не-совсем-я иду к ней, зажатой в чьих-то лапках и беспокойно в них замершей. Холод успокаивающе ласкает тело изнутри, но мне кажется, что в этом самом теле я закован.       Я не боюсь, что могу что-то сделать с ней, но было бы очень больно, если бы я навредил ей.       Сейчас она слышит мои тяжелые шаги по пеплу — я ступаю по нему, и он шелестит, как песок, и в один миг мне очень хочется упасть… что-то ревет за спиной, давит и вибрирует, оглушающе визжит, а я чувствую задней лапкой горячее кровавое месиво. Тисо… да, Тисо. Пожалуй, это к лучшему, что он умер так быстро, ведь ему не больно. Но что умер, конечно же, очень и очень жаль.       В один миг мне хочется извиниться. В следующий я понимаю, что это сделал не я.       И пока еще чья-то кровь каплями срывается с измятого пожеванного кома плоти… эта тварь что — жрать умеет тоже? Хруст над головой — прямо над рогами — подозрительный, кровь… горячая кровь. Живой кто-то. Был.       Сквозь алую пелену собственного, нестабильного и будто бы зудящего, взгляда я ловлю её тонкий неподвижный силуэт — ловлю, кажется, каждое колыхание ее платья на совершенно недвижном теле.       Она теперь одна. (я-шел-к-ней-целую-вечность).       Мне кажется, что я шел к ней целую вечность, и теперь, когда я оказываюсь перед ней, а она никуда не бежит, я окончательно убеждаюсь, что что-то не так. Точнее, убеждаюсь в том, что не так здесь всё. Так произойти не должно было никогда, но мне не страшно. Звучит странно, но мне кажется, будто я должен испугаться того, что ничего сейчас не боюсь.       Это неправильно?       То, что на моей спине — то, что уже не я, но как бы и я — не торопится хвататься за маленькое нежное тело костлявой лапой-ветошью. Оно, если способно чего-то желать, желает того, чтобы работала уже моя лапка, и… и ведь я отчетливо чувствую, как по чужой воле поскрипывают в локте и плече шарниры.       Я чувствую и то, как невольным жаром стягивает низ брюшка. Это так странно, так смешно, что даже уродливо. (что за чувство ты хочешь вызвать у на… меня?)       Я закрываю выгоревший взгляд. Он расплывается пуще прежнего, так мутится, что не видно становится уже почти ничего; так есть ли смысл смотреть? Был бы смысл смотреть, даже если бы видно хорошо было? Сейчас гораздо проще задумываться о чем-то глупом и бессмысленном.       Так жалобный писк слышен гораздо хуже, а невольное сжатие коготков на тоненькой — прелестной, которую, вообще, целовать надо, а не ломать — шейке ощущается чем-то на заднем плане происходящим. Это меня не касается, верно?       Не касается, потому то, что я делаю, делаю уже не я. Не мое уже брюшко тянет и горит, не мои уже коготки душат кого-то, по кому сострадать прямо сейчас я (не) должен; не моей маски кончик склоняется к узкой девичьей грудке.       Взгляд открывается сам собой уже в момент, когда на слепых глазницах рвутся тонкие бинты. Я впервые вижу, какие они у нее — эти глазницы. Они… они такие неосознанные. Пустые такие, расфокусированные: смотришь в них и сразу видишь, что слепы.       Если бы у нее был взгляд — сколько бы страха я в нем увидел? И я думаю сейчас об этом до стыдного хладнокровно. До стыдного хладнокровно гляжу на то, как мое-не-мое тело прижимается к нагому бархатистому хитину. не думал, что наш первый раз будет выглядеть именно так.       И меньше всего чудовищу, беснующемуся в теле и за ним, нравится моя внутренняя усмешка — то, как мои чувства немеют вместо того, чтобы обостряться. Оно потому и с ума сходит, что чего-то от меня не получает.       — … Не… хвати…       Моя Хранительница захлебывается собственными словами, дергается панически под моим телом, пока я-который-не-я-уже (я-ли-не-я-ли-хуйня-на-покрывале) вжимаюсь ноющими — горят — бедрами между тоненьких лапок. Моя Хранительница задыхается, всхлипывает и внутренне молит о том, чтоб хоть кто-нибудь (хоть кто-то)       уничтожил слишком сильное для нее чудовище, но никто из ее восхвалявших, никто из молящихся на нее… никто из них, кроме Тисо и еще какого-то жука, и не подумали вступиться.       Вас было много… вы могли бы попытаться победить? Избавить меня от чести прямо сейчас обтираться об хнычущую перепуганную девку. И ее избавить тоже от обтирающегося об нее грязного мудака со светящимися зенками.       Эта мерзость продолжает жиреть и беситься. Чем больше жиреет, тем больше бесится, а чем больше бесится, тем сильнее трескается мое тело. Боль — она отдалена от меня, как эхо — напоминает мне о том, что во мне осталось еще хоть что-то живое, не более того.       Оно правда надеется найти мое слабое место именно в этом? Если зараза (или что это?) способна быть хоть сколько-нибудь осознанной.       И мне совершенно не хочется дальше смотреть, как ты плачешь, Хорнет, правда. Я никогда не страдал от желания поглазеть, как бинты на твоей повязке пропитываются темными — черные? — слезами.       Мне хочется беззвучно извиниться за то, что я так спокоен, потому что я понимаю, что мое неестественное спокойствие — это часть «чего-то, что что-то не так», что со мной, верно, всегда что-то было не в порядке, если я с подачи какого-то уебища насилую девочку, которую изначально хотел трахнуть весьма нежно (я бы даже помылся!), и при этом не хочу моментально начать убиваться и страдать.       Прости, но я не хочу этого уже вполне осознанно.       Эта тварь хочет мой страх, хочет мою боль и не откажется от моих самобичеваний.       И ей не нравится, что я не даю ей этого.       Она же сдохнет, если продолжит получать сплошное ничего? Вроде бы, здесь, в этом Храме, остался кто-то живой… они вернутся и опасности уже не будет. (хотя-когда-тебя-ебала-чья-то-безопасность-спрашиваем-синхронно-МЫ)       Это даже хорошо, что что-то пошло не так.       Когда я не реагирую — время летит быстрее. Когда я не реагирую — тварь позволяет моему телу вздрогнуть, а худенькой шейке больно-больно хрустнуть в моих коготках. И то, что я вижу после этого — как бы я ни хотел этого не видеть, — совершенно не пугает меня.       Поэтому следующим, что я чувствую, становится вибрация за спиной. И оглушительный до боли в окончательно растрескавшейся башке вопль-рев. А еще — ветвистая когтистая лапища вонзается в грудь так болезненно, будто через мое тело тянут лески. Хочу кашлять, но не могу. Почему я не могу просто закашляться?.. Пепел, когда в него падаешь, действительно мягкий. Как и казалось. … и раньше я никогда не замечал, что сквозь храмовый потолок сочится свет.