the flame behind her eyeholes

      Хорнет каждого, кто приходит в Храм впервые, встречает скептически холодно и с наигранным — но выученным наизусть до последнего жеста — гостеприимством. Она старается не привязываться ни к кому, не привыкать, потому что знает, что большинство просто-напросто не выживут.       И потому Хорнет зла на себя за то, что желает приласкать какого-то немого, битого и очевидно чем-то больного недотепу, но ничего не может сделать с этим: тянется все равно за ним, точно это не она что-то чувствует, а он — Калека — тащит ее за поводок. Иди за мной, девочка, иди, хорошенькая. Я коснусь твоего бедра легко, нежно и почти что горячо. Тебе понравится.       А ей и нравится. Со злостью, неясным осадком отчаяния меж хрупких ребер и комом в горле — нравится. Она хочет посмотреть на него и узнать, как он выглядит, в красках, потому что… потому что не знает, почему. И ей даже кажется правильным, что к этим странным, теплым (и запретным) ощущениям, вызываемым Калекой, она до сих пор не привыкла.       А еще больше, чем к запахам, касаниям и редким звукам, она не привыкла к незваным, нежданным и просто чертовски странным гостям, которые наведываются в Храм, имея весьма мутные — неясные — мотивы. Негорящая нежить, живые жуки-странники… все они обычно приходят, чтобы помочь пробить путь если не к самому Горнилу, то хотя бы к очередной башке Повелителя. С ними все ясно, а здесь… а здесь, очевидно, совершенно другой случай, и даже неясно, какой.       Эта гостья… Тисо описал ее как крепкую, высокую — почти на голову выше Хранительницы — женщину в темных доспехах, хрупких на вид, точно стекло. Она, кажется, весьма понравилась ему внешне, ведь после ее появления он внезапно ретировался из основной залы; быстро в нижние сырые коридоры переместился. Того и гляди эстуса перепьет и к ней прикатиться решит с пудом лести под мышкой… жив бы еще после такого остался, дурень. Хорнет впервые чувствует себя (хоть и не впервые является ей) мамашей, следящей за глупенькой-мелкой-личинкой-в-виде-единственного-и-лучшего-друга.       И отчего-то ей так неспокойно. Она стоит у одной из арок, ведущих вниз, прислоняется плечом к холодному камню и внимательно прислушивается к разговорам, шелестящим внизу.       — Леди Тамер-р-р, — почти урчит Тисо, судя по стуку лапок по камню — подходя поближе к названной леди. — Откуда Вы к нам наведались?       Судя по голосу, не нажираться ему мозгов хватило… Уже хорошо.       Гостья вздыхает шумно, с оттенками низкого звонкого голоса в выдохе, под скрип и стук доспехов складывает лапки на груди (по крайней мере, Хорнет таковое действие кажется) и одарить ответом потенциального поклонника не торопится — кажется, не впервые встречает подобную реакцию в свою сторону. Тем не менее, этот самый ответ она дает.       — Важно ли, зачем я здесь? Куда важнее тот, кого я ищу… одним из пилигримов впервые было донесено мне, что некто охотно принял дар…       Говорит она негромко, однако глубоко и, как уже Хорнет для себя отмечала, действительно очень-очень звонко — чуть ли не эхо по стенкам и углам скачет, стоит ей вымолвить слово. Тисо, кажется, просто в восторге от этого.       А вот Хранительницу напрягают слова названной «леди Тамер» про дар. Нет, Хорнет, конечно, слыхала, что Призрак без спросу приютил какого-то странного, больно тихого и определенно что бесполезного, что беспомощного жука… такого незаметного, что она в свое время, когда они разговаривали с ребятами, полностью проигнорировала новость о присутствии того в Храме. Хорнет, конечно, знала. Только вот она и догадываться не могла о том, что какой-то жалкий старикашка притащит за собой и еще странной, судя по описаниям, наружности даму, которая ненароком да за полчаса вскружит голову ее другу.       — Вы, верно, все не замечали и игнорировали моего посланника, — почти снисходит до шепота Тамер. — Вы даже не вынесли этого закаменелого, — стук шпорой, крепленной к лапке, по камню — трупа из собственного протухшего обиталища…       Так он здесь еще и трупом валялся? А она — она, что должна хранить и пламя, и обитель его — даже не заметила этого? И того, что тот старикашка пилигримом был? И того, что с ним кто-то и как-то взаимодействовал — тоже?       Кажется, она даже слишком увлеклась собственными чувствами. Любит ли, не любит ли… а какая к черту разница, любит или не любит, если она сейчас слушает такие новости и осознает, что ее — ее! — Храм Огня небрежно зовут протухшим обиталищем? Труп валяется… так закаменелый — не пахнет. Чего ж мальчики сразу не сказали? Может, тоже не заметили?       Хорнет нервно теребит коготками ткань юбки, которая уже давно, кажется, должна была стать протертой до дыр. С такими-то переживаниями и сопутствующими им привычками!..       — Но мне уже все равно. Не первый пилигрим, не последний пилигрим, убранство же ваше меня не волнует.       — … мы, верно, не совсем уследили, — вдруг с какого-то перепугу начинает лебезить Тисо. — Да уж, не уследили, но леди Тамер, мы…       — … ме-ня не вол-ну-ет, — стоит гостье повысить голос — и он даже замолкает резко. — Пилигрим описал его, как маленького, низенького жука, в пиромантских мягких одеяниях, рогатого. С маленьким гвоздиком и щитом. Шеи у него нет, а потому червоточина в его теле открылась где-то на затылке маски. Знакомое описание?       Речь определенно идет о маленьком Призраке, если она, верно, ничего не путает.       — … конечно! Только вот, леди Та… — Тисо пытается воскликнуть.       — Тогда иди и позови мне его, — она ровным тоном перебивает его, причем намеренно.       — Только вот, послушайте, леди, я совсем не уверен, что у него червоточина! — все-таки удается ему высказать желаемое вслух.       С некоторое время они молчат. Но недолго совсем: ровно до тех пор, пока гостья не вздыхает и, звенькнув доспехами, не повторяет собеседнику, чтоб тот все равно шел, искал и звал. Самое отвратительное — и даже немного пугающее — для Хорнет здесь заключается в том, что Тисо, все-все на свете позабыв, вдруг подскакивает и действительно бежит исполнять приказ незваной леди.       Она не знает, почему, но происходящее действительно напрягает и пугает ее; она в самом деле чувствует, будто упустила нечто очень и очень важное, будто впустила за порог Храма неясную странную угрозу. И кажется ей сейчас, будто единственным, кто сможет понять, что с этой угрозой делать, окажется именно Калека.       Калека почему-то лучше всех остальных, и нее в том числе, знает, куда идти и что делать. Он уже попадал в самое пекло и выживал, он уже приносил ей странную, но отчего-то кажущуюся такой важной вещицу, он уже ходил сутками со смертельными ранами и не подыхал, так почему бы ему не разобраться и с этим?       Да, старая толстая маменька говорила ей в свое время: «Хорнет, ты должна быть сильной. Ни на кого не наде-е-ейся, учись решать свои проблемы сама-а-а», только вот Хорнет почему-то невольно валит все на едва ли знакомого мужика.       И когда этот едва-ли-черт-возьми-знакомый-мужик выходит из звенящего пламени в Храм и валится близ ступеней, она ждет лишь когда Тисо, громко топая, окончательно пробежит мимо нее (шелестит громко под его лапками пепел), прыгнет в костер чуть ли не с разбегу и наконец-то скроется из виду. Не при нём. Нет-нет, не при нем произойдет этот разговор.       Ей хочется от Негорящего всего и сразу: хочется и поблагодарить за Иритилл — она чувствует, что врата в него он открыл, интуитивно, но и наверняка знает это, — хочется и спросить о полученных ранах, о боли, которую он, верно, сейчас чувствует, хочется… больше всего хочется броситься к нему на шею со своими проблемами. Точнее, уже не только своими. Масштаба этого старого-старого пристанища. Ей определенно есть, о чем поговорить с этим жуком, и она, запомнив, где именно тот плюхнулся, более времени не выжидает — сразу идет к нему. По пути, правда, самую малость начинают подрагивать лапки. Почему-то. Она (врет себе, что) не знает, почему именно, но старается не обращать сейчас внимания на подобные мысли, ведь у нее, если честно, есть сейчас причины для беспокойства гораздо более крупные и важные.       Пепельный песок под ее лапками в этот раз шелестит излишне рассыпчато и шероховато. Она слышит, как он ворочается, и именно это дает ей новый ориентир, когда она вдруг останавливается перед ним на поразительно удачном для слепой расстоянии.       И она даже не успевает пообещать себе самой, что у нее сейчас не начнет дрожать голос. Хорнет выдыхает.       — Негорящий, — говорит поразительно смело для себя.       И присаживается подле него — не знает, куда именно и куда ближе — но подле. Она чувствует, что касается бедрами не то груди его, не то плеча или бока, как чувствует и то, что он теплый. И тепло его тело излучает такое, какое способны излучать лишь напитанные углями — будто горячие искры скользят по прожилкам пламени, по их рваным жарким контурам…       Кажется, именно в этот момент вся ее смелость улетучивается туда же, откуда оная изначально взялась.       — Ты, — и сама, верно, сразу не замечает, как бедрами чуть поджимается к теплому телу рядом, — открыл путь в Иритилл, и… я хотела спросить, но… Черт возьми. (Черт возьми, ты можешь просто говорить спокойно? Он тебе никто. И матушка об этом говорила… она всегда тебе говорила не смотреть ни на кого и просто выполнять свою работу!).       — … ты измучен. Поэтому я попрошу у тебя кое-что потом, ла… ладно?       Она тараторит, сжимая тонкими коготками юбку, и вдруг понимает: она же сама просто-напросто (и внезапно) забыла, чего же она хотела у него такого попросить. Ей бы, конечно, сейчас и наглости не хватило бы на такие вопросы, но осознание собственной забывчивости поразительно сильно ее бесит. Так бесит, что коготки теперь перебирают ткань юбки не только нервно, но и с некоторой толикой раздражения.       Она, тем не менее, заставляет себя продолжить говорить относительно спокойно.       — Но новость, которой ты не видел, поскольку пробивал всем нам путь вперед… я должна ее передать тебе, — проговариват она уже сдавленно, на выдохе — едва ли ей воздуха хватает на то, чтобы окончить фразу и не показаться помирающей. (Она же хиленькая. И чем дальше — тем хилей. Тут немудрено в любой момент решить, что она вдруг подохнуть собралась!.. Кажется, совсем скоро у Хорнет начнут вызывать неврастеничное хихиканье собственные мысли.) Вдох.       — У нас гостья. И она меня пугает. Выдох.       Она чуть ли не с замиранием сердца ждет, когда этот жук — это явно уставшее, явно побитое, явно плевал-я-на-все-что-тут-происходит-создание — отреагирует на ее слова хоть как-нибудь. Ждет, хоть и понимает, что его реакцией может стать просто поворот головы в сторону, какая от нее, приставучки, подальше будет; что такая реакция даже правильной окажется, поскольку она, Хранительница Огня и единственная хозяйка этого приюта, просит слишком многого с обычного негорящего.       Хотя этого негорящего она даже про себя зовет — так, как с заглавной буквы пишут. Негорящий — это именно Негорящий. Это как имя второе. Как кличка — наравне с Калекой. … Негорящий.       Здесь есть некто, хоть что-то для нее значащий, и она, верно, не обидится, если он прямо сейчас отвернется и откажет ей в помощи. Ну не обидится же?.. Или это она так себя успокоить пытается сейчас, нервно дергая собственную юбку в ожидании шевеления с его стороны? Или это он сейчас себе лжет, что не расстроится, потому что знает — с трудом сдержит в себе желание потянуть его за шкирку и треснуть по маске в случае его отказа?       Это похоже на странную игру. Тисо бы пошутил, что она брачная, находись он здесь, а не занимайся… как раз вышеупомянутым.       Хорнет вдруг понимает, что он поднимается — устало, тяжело, медленно, почти что поскрипывая; он встает за ее узкой хрупкой спиной, и на ее фоне — словно гигантом, наверное, выглядит. Она чувствует в этот момент себя поразительно маленькой… так громко поскрипывает все-таки его хитин, и так тяжело, с таким шелестом и почти что хлюпаньем Негорящий выдыхает. Или делает вид, что выдыхает, но разве это важно?.. Он, вымотанный битвой совсем-совсем недавно, прямо сейчас встает, и его острые коготки слышно скользят по стальной рукояти гвоздя.       И факт того, что он собирается сделать, доходит до нее уже в момент, когда пепел внезапно летит ей прямо в маску — достаточно резко, чтобы она почувствовала это и вдруг подскочила, выпустила подол платья из лапок и ухватилась ими за первый же попавшийся камешек.       Это он так что, вооружился, что ли? И шаги его кажутся ей какими-то… неправильными. Тяжелыми — это-то верно, это конечно, только вот не в этом дело: тяжелыми шаги его были всегда, со дня их встречи и день по сей, но никогда еще в звуке этих шагов она не различала ничего настолько давящего. Неприятного, почти пугающего. Странного. Нехарактерного для их обладателя.       — Негорящий?..       Но когда Хорнет спрашивает, Негорящий уже начинает спускаться по лестнице вниз.       Впервые этот жук заставляет ее не мучиться в сомнениях, не раздумывать, не чувствовать странную сладкую тягу в брюшке, не ощущать себя защищенной и спасенной, а, откровенно говоря, пугаться и паниковать. Вдруг терзания вожделенные резко перетекают в самый настоящий страх, ведь она вдруг — ни с того ни с сего, совершенно внезапно — вдруг осознает, что до конца предсказать и понять умом этого жука не способна. Что он способен делать вещи, о воплощении которых она не способна догадаться ранее, чем он их непосредственно воплотит. Что она слишком плохо его знает и что прямо сейчас может произойти что угодно. Буквально что угодно: от резкого перехода Калеки на сторону незваной гостьи до чьей-то гибели.       Единственное ее понимание сейчас есть понимание его состояния. Когда он встает — от него пахит жаром жутким и неестественным.       Это заставляет Хорнет подскочить второй раз подряд, но уже куда более успешно, чем до этого. Она даже не падает назад в пепел и даже не рвет ничего из своей одежды, даже не отвлекается на ненужные мысли. Она почти подпрыгивает на месте, встает на лапки и, по памяти меря шаги, старается не сбиться с бега, старается, если не может ничего сказать, хотя бы догнать и ухватить за лапку. Просто остановить.       Она ведь говорить сейчас не может. Пытается — но «подожди!» застревает в глотке удушливым шершавым комком, и вместо слов из Хорнет вырываются лишь глухие отголоски. пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, только не торопись. только ничего не натвори, — впервые за долгое время говорит про себя так четко она.       Бормочет мысленно что-то, спотыкается о камешки, средь пепла затесавшиеся, однако вздергивается же после каждой запинки и по «собранным» кочкам даже ориентироваться умудряется! Ей просто невероятно везет, что она еще себе кусочек рога не отломила и стертые коленки пуще прежнего не разбила. Она ведь и падает в один момент: зацепляется задней лапкой за камушек слишком уж неудачно, наступает на длинный подол юбки и, так и не успев ничего разобрать, по лестнице вниз чуть ли не скатывается. Локти о ступени сдирает, юбку рвет да бедро раздирает о торчащую корягу, а боль — и ее ощутить в полной мере да сходу не успевает; вдруг спина с рожками вязнут в чем-то холодном, омерзительно вязком и мокром.       Кажется, именно в этот момент у Хорнет вновь прорезается голос.       — Чер-р-рт! — неожиданно пред самой собой рычит она, прихватывая коготками до мяса разодранный хитин, почувствовав вдруг, что резко полученную ранку пронзает болью. И грязь щиплет гадко-гадко.       Омерзительнее этого только то, что кузнец беспричинно заглох, а она совершенно потеряла ориентацию в пространстве. Она, мать твою и всех ее праматушек, не понимает, где она находится, в собственном Храме, в котором словно всю жизнь прожила!       Куда она свалилась? Что это за лужа противная? Почему вдруг резко стало так тихо, что она даже не может понять, в какую сторону ей брести теперь? И какого черта лапка внезапно разболелась достаточно сильно, чтобы у нее и мысли не возникло для начала хотя бы встать?..       Хорнет сдерживает в себе стон боли. Фырчит разве что, дабы не скулить, и крепко-крепко сжимает ранку, на которую ранее она смогла бы не обращать внимания, как минимум, час.       Чем меньше она понимает происходящее, тем больше ей хочется со злобы разодрать эту ранку еще сильнее прежнего.       Боль, правда, вскоре начинает сходить на «нет»: она медленно, как бы по порожкам спускаясь, отступает, из тела выходит и позволяет хотя бы убрать окровавленную ладонь с обнажившегося бедра.       Хорнет приподнимается — садится в склизкой луже, ощупывает липкую грязь вокруг себя. И, кажется, даже снова слышит мерный стук из кузницы. Будто всего этого, всего ее напугавшего, выведшего из себя, никогда не происходило в самом деле. Будто она в панику впала почем зря.       Она слышит знакомые шаги. К ней спускаются.       — Это ты?       Ей не нравятся звуки, окружающие ее. Ни стук этих шагов, ни собственный голос.       — Подай мне знак, что это ты.       Крупные коготки касаются тяжелого амулета на ее шее удивительно звонко. А затем она чувствует лишь то, как ее из грязи тянут, как за одну-единственную лапку пытаются поудобнее ухватить и, точно куклу, жмут к груди, испещренной горячими прожилками.       Это определенно он.       — Все в порядке?.. — зачем-то спрашивает она и лапки свешивает куда-то вниз, не желая, несмотря на вдрызг заляпанное платье, лишний раз пачкать чужую накидку.       Она не сразу понимает, что вопрос задала глупый. Но извиняется:       — Прости. Ты же… объяснить не сможешь.       Он же немой. И что он, кстати, с ней делать собрался?

***

      Ей становится намного спокойнее и лучше, когда он снимает с нее эту груду тяжелых, пропитанных водой и грязью, тканей. А еще ей лучше становится от осознания, что он ее тело влажной тряпочкой, будто бы и впрямь кукольное, протирает. Она кажется себе все более и более чистой, как будто и не падала совсем…       Ее успокаивает только та мысль, что они сейчас находятся не на глазах у всех. Так, подсобочка маленькая, куда Хорнет и сама крайне-крайне редко заходит, если только одежки надо сменить или если есть реальный шанс отвлечься на часок и побыть в одиночестве. Пыльно тут до ужаса — чихать охота. И последний раз она была здесь около месяца назад: приходила, чтобы набрать из старых одежек тряпок, и уже даже не помнит, на кой-черт эти тряпки вообще ей нужны были.       А еще она до сих пор не верит, что Калека настроился действительно серьезно. По факту, он даже стащил целое ведро воды из кузнеческих запасов! И, возможно, даже успел за это схватить оплеуху, потому что вовремя не объяснил, зачем ему оно. В обратном случае он бы получил оплеуху раза в три сильнее.       В один момент слышится плеск воды в ведерке. Кажется, он закончил, иначе бы за плеском не послышалось бы треска рвущейся ткани. И Хорнет, в самом деле, сейчас совершенно наплевать, что именно он там порвать решил. Пусть хоть ее одежки, хоть свои, хоть собственную задницу — плевать. Лишь бы действительно перевязал.       Перевязка оказывается холодной. И немного щиплющей, но щиплющей уже по-приятному, будто ткань, наложенная на ранку — глубокую и болезненную, но не опасную — пропитана каким-то лекарством. Хорошим лекарством…       — Спасибо, — говорит она, почувствовав его отстранение. — Я, Негорящий, — зачем-то обращается по прозвищу, — не совсем понимаю, почему ты помогаешь мне, но… я искренне благодарна тебе.       Он не движется. Но, кажется, слушает, раз не перебивает даже шумной попыткой сымитировать дыхание.       — Если помощь понадобится и если я буду рядом, то я сделаю все, чтобы быть тебе столь же полезной-       Неужели шелест способен звучать настолько резко? Ее впервые в жизни перебивает настолько тихий звук.       Она, ощутив чужое движение, замирает и молчит, и точно смотрит сквозь плотные бинты на жука, стоящего перед ней сейчас. Он не просто покачивается и совсем не случайно — он вперед склоняется резко, и она вдруг чувствует жар, излучаемый его напитанным углем телом. Лапка его, прохладная и влажная от воды, ложится слишком близко к ее бедру. (А ей почему-то совсем не страшно. И ее почему-то сейчас совсем не волнует, что именно произошло совсем недавно и что же стало с той странной леди Тамер.)       — Что ты хочешь? — спрашивает она у него и сама дивится собственному спокойствию. — Пусть намеком, но скажи так, чтобы я смогла тебя понять…       Он касается ее грудки острым кончиком маски коротко-коротко — скользит чуть теплой керамикой меж оголенных ребер, чуть ли не урча, проводит острым крупным коготком по маленькой узкой ладони и…       … отстраняется. Отскакивает, как от огня, до хруста вздергивается побитым телом и — это слышно — поднимает с каменного пола тяжелый клинок. Судя по шороху тканей, он его за спину просто вешает на ремешок и не более.       Когда он прихватывает ее за запястье и чуть тянет, она кое-что понимает. Она никогда еще не чувствовала такой дикой — такой давящей, такой пронзительной и текущей из каждой трещины этого огромного, обманчиво сильного тела — слабости в нем.       От этого что-то внутри нее проворачивается. И резонирует, как от зеркала (когда-то-Хорнет-видела-зеркало! и-себя-в-нем!) — касание кончается слишком быстро.       Но он, верно, имеет ввиду, что им пора. Но разве так важно, что имеет ввиду сейчас? Она же прекрасно поняла и то, что он имел ввиду…       — … хорошо, — Хорнет выдыхает. — Позволь мне одеться. … до этого.