***
… Хорнет всегда говорили, что божество живо. Что некто, кем были они созданы и кем Лордран (позже ставший Лотриком) был возведен, по сей день дышит на руинах древних стен… что существа, ему подвластные, все еще переносят живых и не-мертвых через постройки и пропасти. Но она никогда не была в Иритилле, никогда не ведала цитаделей и стен, ибо урождена была в семье пусть знатной, но проживающей в небольшом поселении. Все величественное, возвышенное и исторически важное осталось за болотами и пропастями, и она, видевшая лишь начало разложения мира за бортом повозки, воспитанная в закрытом здании и вскоре ослепленная, не знала даже того, как пахнет в снежном серокаменном городе. И ладан Церкви Глубин ее обонянию знаком не был. Хорнет помнит, как Маменька рассказывала ей не только о порочности и ненужности любви — Маменька рассказывала ей о божестве. И о том, что ждет, когда она соберется принять в себя Бездну, когда она пройдет отбор, чтоб оказаться первейшей из первых. — … и второе, — Маменька шевелит маленькими пухлыми лапками, а слова потрескивают меж ее хелицер, — ты ведь понима-а-аешь, что ты приносишь в жертву? Хорнет, которая еще может смотреть, окидывает старую ткачиху взглядом вновь; она слушает ее слова внимательно и затаенно. И она, конечно же, верит, что никогда не падет во грех и никогда не предаст своего долга во имя какого-то там мужичонки. И сколь бы ни казались ей чужие слова сейчас укоризненными и даже обидными — ее верность долгу подвергает сомнению та, что уверена в ее кандидатуре! — она остается внимательна и сконцентрирована. Если с ней говорят поодаль от других, значит, она для чего-то действительно нужна, значит, шансы ее высоки. До сих пор. Она поднимает взгляд на Маменьку, явно ждущую ответа на свой вопрос. — Зрение, — говорит Хорнет почти не думая и смотрит, чуть щурясь под маской, на старушку. Старушка смеется и откидывается на кресло жирной тушей плотнее прежнего. Хорнет не нравится ее смех — больно обрывистый, вязкий и старчески-хриплый; она все равно не движется с места, и разве что взгляд ее становится чуть более недоуменным и… даже расстроенным. С чего это Маменька сегодня решила..? Маменька щурится в ответ и поправляет ее наставническим и тягучим голосом: — Зре-е-ение — самое малое, что ты, деточка, отдашь. Ты потеряешь не столько зрение, сколько все то, что ты можешь увидеть… и то-о-олько увидеть. Маменька указывает коротенькой пухлой лапкой на книжку, лежащую на близстоящей тумбочке. На тумбе, потрескивая, горит свеча, и Хорнет почему-то смотрит на ее маленький огонек слишком упорно, пока берет в ладошки толстый фолиант. Свет еще есть… значит, кто-то еще живет. А раз кто-то живет, значит, еще есть свет. Она не права была, когда думала, что это правило распространяется на маленькую комнатушку небольшого форта — это правило распространяется на весь мир, разваливающийся на части столь же медленно и незаметно, сколь делает это старая туша этой женщины. Женщины, которая хочет ее чему-то научить, но вместо того лишь обижает своими словами. — Дай сюда-а-а. Хорнет раскрывает книгу на случайной странице — страницы старые, пожелтевшие и все в каких-то блеклых пятнах — и кладет ее на брюхо Маменьки. Та не смотрит в книгу, но листает ее. Зачем-то… видимо, она считает, что так выглядит внушительнее или мудрее, или ей просто хочется что-то листать, пока она говорит. — У тебя есть всего полгода, деточка, — страницы шуршат под коротенькими, но острыми коготками. — Научись драться. Я не уве-е-ерена, что это действительно поможет тебе… но вдруг ты, ослепнув, не разучишься слышать сталь. Или однажды… — … или однажды что? — перебивает Хорнет, предугадывая, что Матушка не захочет договаривать фразу. Ей хочется знать чуть больше положенного, ей всегда хотелось, так почему бы не попытаться выбить информацию даже из этой упрямой старухи? Но Маменька только качает тяжелой большой головой. — Или однажды, деточка. Она смотрит Хорнет в глаза, а Хорнет лишь вновь поджимает мягкие юбки тонкими пальцами. И взгляд опускает зачем-то. — Кое-где есть ору-у-ужие… когда я была молода, я выбрала ножи. Ты же бери то, что захочешь. Оружие, значит?.. Хорнет не знает, почему она такому предложению сейчас не рада. Но она попробует.***
… что в этой смерти нет ничего, что нарушало бы хоть один из кодексов, читаемых ей. Хорнет привыкла к смертям за порогом Храма, но к чьей-либо безосновательной гибели прямо посереди него — посереди ее дома и места, покой в котором она поклялась беречь — она не готова. И сейчас она понимает это лучше, чем что-либо еще. только бы это была защита от нападения, только бы чужак начал первым, — она шевелит краями рта, но не издает ни звука. Она вжимается в спину Негорящего плотнее. Его измятое тело чуть теплое от углей, но он не дышит; он, однако, ощущается ей как нечто спокойное. Она касается его лапки и ждет. Кто-то кроме нее ведь начнет говорить? Не Негорящий, конечно, но… но она сама не хочет прерывать минуту тишины. Где-то за ними потрескивают костные угли в пепле и по-прежнему храпит Слай. Интересно, у него кто-нибудь, кроме маленького Призрака, покупает вещи?.. — Понимаете ли, — (слава пламенна, — выдыхает Хорнет), — кровь у этой женщины странная… въедается даже в самый плотный и древний камень. Не зря, — Кузнец тихо, едва слышно откладывает молот на наковальню, прежде чем продолжить свою речь, — мне ни она, ни пилигрим ее… не к добру показались. По шороху ткани и острому кончику маски, со скрипом прошедшемуся по рожку, Хорнет понимает, что Негорящий кивает. Хорнет кивает тоже, последующие слова Кузнеца ожидая и предвкушая. Правда, возиться начинает — ранка отчего-то совсем не болит после промывания и перевязки, и на нее она вдруг обращает внимание лишь потому, что цепляется пальцами за узел ткани поверх. Юбка чуть задралась… да и то, что ведающий и знающий жук снова берет паузу молчания, начинает вызывать в ней неприятную тревогу. Она, конечно, с самого того момента, как ее сюда притащили, начала волноваться, но теперь это чувство начинает неприятно посасывать под пластинками ребер. Как будто то, что он скажет ей, будет не только неприятно, но и обидно. Будто ее вот-вот упрекнут. Хорнет чувствует, как крупная и по-прежнему чуть теплая ладонь поглаживает ее брюшко. Негорящий, верно, чувствует. И то же, что она, и ее волнение. Переживает… а он ведь совсем недавно целовал ее, приятно-приятно целовал, так, будто очень хорошо знал, что делает. Мысль об этом отвлекает ее, но совсем-совсем ненадолго. — Хранительница… И вот она уже вновь подергивает, а полое нутро Негорящего словно шикает на это. Что не нравится еще и ему?.. — Я б тебе посоветовал благодарить его и даже раскланяться. Благодаря ему интрижки этой леди накрылись медным тазом еще в зачатке. Что он имеет ввиду?.. Хорнет пытается вздернуться и привстать, дабы слепой мордочкой ткнуться поближе к Кузнецу, дабы переспросить громче и увереннее, но крупные-крупные коготки обхватывают ее талию крепче и сжимаются на ней плотным замком. Он что, ее не пускает? Почему? Почему они оба ведут себя так странно? Зажали оба как в тиски и тот, который говорить может, говорит, а который не может — не позволяет ей уйти от столь неприятной беседы. Еще и шикнул на нее почти, когда она зашебуршилась. Первое же свое предположение — последнее, о чем она хотела думать, и потому не думала, пока совсем уж не прижали — она высказывает в тот самый момент, когда Кузнец слышно-слышно, громко-громко для ее истонченного слуха вдыхает для новой фразы. Она вздергивается вновь, плечами подаваясь вперед, и лапками прихватывает крупную лапу Негорящего. — Ты хочешь сказать, что леди Тамер мертва и что ее убил… он?.. Она сжимает коготки на жестком бархатистом хитине. Тот слабо подрагивает. — Негорящий? — переспрашивает она. А лапа его трясется только сильнее. Хотя, казалось бы, трястись здесь должна она, потому что***
Тисо притащил с собой Призрака и был очень удивлен, что леди Тамер «по какой-то причине вернулась на свою родину». Негорящий написал на восковой табличке что-то для него — он прочитал, отфыркался недовольно, бросил что-то презрительное своему ну-явно-не-любимчику. И еще сказал что-то про какой-то Лондор. Ему, конечно же, наврали — и про Лондор, и про то, что пугающе-прекрасная леди беспричинно взяла и исчезла. На самом деле труп этой леди — еще свежий, но уже не теплый — выброшен в старую башню. Хорошо, что Тисо лгали. Он так и не узнает про оплошность подруги, которую столь долгое время бережет и пытается сделать в глазах других — и, быть может, себя тоже — чем-то большим, чем «ну и дура». Слава пламенна. Надо было все же прогуляться с ним по крыше… или согласиться как-нибудь обняться. Судя по его интересу к Тамер, он, в отличие от Негорящего, заинтересован в ней особо и не был. А она-то думала… Она вообще слишком многое себе придумала. У Призрака, как оказалось, открылась Темная Метка. Сказав об этом, Тисо ушел куда-то в угол Храма, на ступеньку; со злобой забил тряпками (?) осыпавшийся кирпич в стене (?) — «шоб не дуло, тьху», устроился, отказался что-либо обсуждать сейчас. Он не догадался, Хорнет чувствует, но, верно, очень расстроился. А что с Призраком делать — черт его знает. Когда Тисо его притащил, ему уже было не очень хорошо. Тисо еще перед тем, как отойти в сторонку, сказал: «Хорошо, если до утра дотянет». Негорящий помог ей пристроить бедолагу на какую-то подстилку рядом с костром. Тот, похожий размерами и манерами на личинку, под лапками Хранительницы возился, как умирающий от хвори маленький жучонок; он ерзал весь вечер, а затем… просто уснул. Он шевелился изредка — значит, не умер, и отзывался движениями более резкими, когда его трясли. Когда Хорнет трясла, надеясь удержать его в сознании. Негорящий вскоре заставил ее остановиться. Она пыталась питать почти-жучонка душами, и еще просила Калеку-этого влить в Призрака немного эстуса, но ничего так и не помогло. Все произошло так быстро — как в ватном флере, как в дымке без цвета и света. Сейчас Хорнет сидит у берега той самой речонки, с которой этот круговорот безумия и начался. Она хотела уйти сюда одна, но этот придурок волочился за ней всю дорогу, треща хитином и пыхтя, как загнанный бык, здоровенный, но — на веревочке. Нашел время, чтобы чего-то хотеть, черт его дери. Как бы не подох Призрак. Она себе ведь и то придумала, что приятно было бы ощутить себя для кого-то мамой. Родить, конечно, больно и страшно, да и не получится у нее при всем желании, а тут приютила… а он отбросить лапки решил. Хорошо, если до утра протянет, да? Она сидит, подмяв под себя лапки, в позе почти что молитвенной. Хочет пошевелить веками ослепленных глаз под маской и повязками, но не может. Еще она хочет пить, и помыться хочет в этой ужасно холодной воде; она бы еще постирала те вещи — если они, конечно, на тряпки уже не пошли, — но просто-напросто не до того ей было, чтобы их с собой взять. Она опирается передними лапками на мшистые камни, чуть приспускается на них грудкой и мордочкой склоняется вниз. Ей давно не хотелось пить или нормально выспаться, а теперь так сильно хочется, что она с непередаваемыми жаждой и усталостью лакает, как зверушка, языком прямо из речки. Вода чистая и вкусная. Холодная-холодная… от одной только мысли, что в нее можно нырнуть, по плечам бегут мурашки. (Еще бы было здорово утопиться.) Утопиться сейчас, когда все сверху навалилось и придавило к земле, как камень, было бы весьма к месту, но Негорящий — зачем-то — вдруг прихватывает ее под брюшко и держит. Видимо, так и думает: еще утопится, дура. Ее тут вообще все за мелкую дуру держат… Но этот еще и потыкаться хочет: вот же какой чувственный и особенный господин, надо было срочно на него запрыгнуть и все просрать! Хорнет сплюнула бы прямо сейчас в эту чистую воду, если бы в ней не осталось еще хоть какого-то задела на приличие. Хоть какого-то… воспитания? Нужно оттолкнуть его. — Даже не думай. Как будто он и впрямь затеял сделать с ней нечто большее, чем просто придержать. Как будто… как будто она верит, что он на такое способен. А возможно, что он ни о чем и не думал. Быть может, искренне боялся за нее и понимал, что задел и отчасти разбил этим косым, неловким, никому не нужным разговором. Что они могли бы просто умолчать правду — и просто потому что есть вещи, которые определенным жукам лучше не знать. Которым лучше оставаться не более чем чьими-то темными тайнами. Негорящий держит ее лапкой под живот и склоняется грудкой к ее спине, а она едва ли понимает, имеет ли он право от нее хотеть чего-то теперь, и, если имеет, то можно ли поконкретней. Все, о чем ей хочется (кажется-правильным) думать — это хоть какой-нибудь способ помочь маленькому Призраку. Он может умереть или стать опустошенным в любой момент, а она тут прохлаждается. Прохлаждается… или хотя бы пытается вытянуть из глубин сознания мысль, что вертится на языке веретеном острым, царапает-царапает, но никак не вспоминается в нужной мере. Она что-то знает, но просто не может вспомнить. Негорящий оттаскивает ее от воды и жмет вновь к теплому от почти прогоревших углей телу, будто извиняясь за произошедшее или же пытаясь чего-то — (не)известно чего — добиться. И она, несмотря ни на что, почему-то не хочет от него отбиваться и отмахиваться, как хотела изначально… не хочет лишний раз винить его во всем что ни попадя, в каждой неприятного детали происходящего. Пусть он действительно виноват в том, что их разговор происходил в таком ключе; а если и не в этом, так в том, что (он притирается к ее шее острым, чуть шершавым кончиком маски, описанной однажды Тисо как битая и треугольная) даже не попытался смягчить все это для нее. Или в том, что так и не отпустил ее, когда она дергалась и одними своими движениями просила этого. Просила того, чтоб уйти к работе или оказаться в одиночестве, побыть в своей комнате, пойти и умыться. … и умыться без чьего-то наглого присутствия. Негорящий все-таки остается виноватым для нее и перед ней. Почему-то ей так сильно хочется простить его… как будто, если она его простит, ей станет хоть немного да хоть в чем-то легче. Будто лучше жить станет, если она не оттолкнет от себя кого-то, кого оттолкнуть должна и по правилам, и согласно слов Маменьки, и себя же самой ради. Как будто есть вариант, в котором всем внезапно становится хорошо: вот найдет она его и в пределах Храма перестанут дохнуть живые и не очень! И глубинная, едва-едва ощутимая привязанность к мелкому жучку испариться, и этот мудила-рога-в-потолок перестанет манить ее каждым касанием и каждым слабым, одной ей различимым звуком. Едва ли по такой логике этот вариант близок к прощению. Хорнет не понимает сейчас саму себя, но все равно притирается в ответ к телу Негорящего. Жмется плечами, укрытыми толстой тканью накидки. Она теплая, потому что ветер сквозь нее не просачивается, но меркнущие угли в Калеке этом еще теплей. Когда он приглаживает крупными коготками ее где-то под грудкой, она ладошкой пару из них прихватывает и сжимает почти что трепетно. Ей кажется, что Негорящий, если бы мог дышать, сейчас бы выдохнул с облегчением. Он поджимается к ней в ответ, и ей кажется, что Бездна в его груди клокочет-мурлычет, точно нутро крупного хищного зверя. Вибрирует ей в бок. Кажется… таким безопасным. — Негорящий, — обращается Хорнет к нему и чувствует, как аккуратно он вместе с ней присаживается на сухой теплый мох, на нагретый солнцем камень. Додумался наконец, что можно бы ее и перестать навесу держать. — Я не обижаюсь на тебя… Он ее обнимает. Она чувствует, как одна из лент его накидки, колыхаясь на ветру, слабо щекочет ей локоть. — Просто… столько всего плохого происходить начинает. Тяжко. Он потирается о ее затылок, прикрытый масочной керамикой, так, чтобы показать — кивает. Такие касания даже приятны. Успокаивают немного. — Я думаю, что ты, в конечном итоге, спас многих от такой же участи, как у Призрака… — (ни черта она так не думает. то есть, она, конечно, думает, но чувствует-то совсем иначе.) — И еще ты продлил путь для остальных… вот-вот зайдете дальше Изалита и Картуса, в Иритилл… При упоминании Картуса он почему-то вздрагивает. Хорнет явственно ощущает его реакцию, но не придает этому видимого значения. К местности она еще вернется, ибо есть нечто, что в заснеженном города в подножье Анор Лондо ее беспокоит, но с этим можно и повременить. Пока он не ушел никуда, она сможет сказать ему об этом, правда?.. О сокрытом глубже, чем во сне и в памяти. О… Хорнет одергивает себя, потому что неискреннюю благодарность, которую она вот-вот вытащит ему из-под платья и протянет на раскрытых ладонях, она должна укрепить. Сделать такой же явственной, как нечто, отталкивающее его от Катакомб до дрожи сильно… Она должна выказать ему это. Выказать за то, что он якобы что-то такое для нее сделал, что ей важно. Что именно ему сделать, она, конечно, не знает, но хотя бы словами, для виду, дабы не портить окончательно образ священной девочки и преданной слуги рыцарей. Пусть образ этот висит на ней тяжелыми каменьями и сковывает, точно кандалы, ее лапки — откинуть не может (хоть рыдай.). Все от нее требующееся — соответствие. Если она будет соответствовать, жить ей будет спокойно. Хорнет это спокойствие — еще не наступившее и по вымученности и наигранности не уступающее благодарности — вкладывает в слова. Слова складываются нелепо, а крупное тело Негорящего хорошо прячет от холодного ветра. Она, рефлекторно поджимая спину к чуть мягкому надтреснутому брюху, говорит: — В общем… спасибо, что устранил Леди Тамер. Она бы могла сделать еще хуже, — (воздуха отчего-то не хватает, и Хорнет на миг, только ей и заметный, сбиваетя), — но ты предотвратил это. И этот путь, что ты проделал ради (ради кого и ради чего? чем ближе возжигание, тем сильнее шебушатся жуки, тем больше тревог, тем больше неизвестности и слепой веры пушечного мяса в спасение. когда хранительница не спит, она вспоминает о том, что, может быть, и не хотела бы возжигания. раз. она не знает, что будет с ней самой. два. мир сходит с ума и от угасания, и от преддверия вспышки; в первом случае все они хотя бы не надеются. три. кострище зарастет шиповником, а витой меч будет вбит в пустую маску Негорящего. она поймет это, когда, все еще слепая, ощупает. хорнет сегодня приснятся очень страшные сны., но даже кошмары лучше, чем просто тьма.) нас… Ты оживляешь костры поразительно быстро, будто… — Хорнет усмехается, но предчувствие чего-то… нависшего над головой? делает эту усмешку почти что стеклянной. — … будто ты был создан для этого. Поэтому правда спасибо те- Договорить у нее не получается — крупная ладонь мягко, но и с крепостью-уверенностью обхватывает ее шею. И еще бы она успела хотя бы испугаться, прежде чем он отклонит назад ее голову и вопьется под ее хелицерки чем-то вязким, холодным и почему-то отдаленно похожим на настоящий язык. Он очень странно и до ужаса внезапно целуется. Поначалу его резкость заставляет ее напрячься и впиться тонкими коготками в мякоть собственных ладошек, а затем… затем она начинает расслабляться, и что-то внутри ей подсказывает: молодец, ты ненадолго вышла из ступора. Резкий и короткий испуг, перетекающий в нечто долгое, нежное; аккуратно-аккуратно холодная пустотная плоть скользит по нёбу и ласкает набухший во рту, сухой и шершавый язык. Мокро, осторожно, почти что страстно. Приятно. Если бы над ее слепыми глазами веки не были бы каменными да неизменно слипшимися, она бы смогла зажмуриться. (приснится. точно приснится… или, может, нет? если она расскажет ему!) Его ладонь скользит вниз — по грудке, по животу, рефлекторно втягивающимся под касаниями крупных пальцев. Хорнет… понимает — предчувствует, — как легко он решает окончить это неловкое примирение; как легко, точнее, ему дается решение что-то взять и начать. Будь то желание получить тупое звериное удовольствие (которое тоже снилось ей. это было его удовольствие, а не было там хорнет.) или же привязать к себе девчонку, выглядящую столь несчастной, столь наивной. Почти-фу, но хотел такого здесь не только он. Они оба хотели. А то, что Хорнет, помимо «хочу», вспоминает о «надо», едва ли ее обеляет. Едва ли обелит так, как прощение… или… Нет, не здесь, — в себя. И, — туда же: — не сейчас. Не здесь и не сейчас, пусть тело и накидка Негорящего так сильно, так ярко, так сочно, так густо-притягательно пропахли пеплом, примятой в грязь травой, кровью и сладостью эстуса. Жидкое пламя в линиях складок ткани и трещин панциря. Это подождет. Есть дела важнее, — думает она, а длинные тонкие пальцы развязывают шнурок на ее воротнике. Плоть Бездны отстраняется от ее клыков, и она может выпрямить голову, но… не хочет? Тонкие ладони сжимаются на крупной лапке. … не сейчас? Хорнет чувствует, как обмякает под его касаниями: голова, откинутая назад, безвольно бы болталась, если бы не упирались в крепкое плечо этого-мужчины рожки. (какими же дурными, ха-ха, будут ее сны.) Сны будут такими же смазанными и душными.