Григорий Распутин и Алатырь-Камень

Год прошел, снова лето к концу подходит. Тяжело Гришке этот год дался. Стоит на улице показаться — так в спину плевать начинают, камнем кинуть могут, детей от него прячут. Не сказать, чтоб до этого дело было — но в лес толком не сходить, со змеями не поболтать… В общем, скука смертная! Повезло еще, что наведьмачил он, чтоб отец не верил в байки эти. Так что дома в безопасности он — выгнать из деревни не пытаются, через забор не лезут, в церковь, бесов изгонять не волокут. Но всю жизнь в огороде просидеть — не жизнь! Так что единственное, что было в радость — это попытки снова повторить то чувство, когда ему подчинялось все, что только пожелается — огонь горел, а люди верили, аки пророку божескому. Чтобы без крови из носа и звона в голове пока удавалось только со зверями — что ни попросит, то и делают. Правда, недолго. Курицы взлететь пытались, а коза так выплясывала, что мать со смеху умирала, в окно игры козьи увидев. В общем, колдовать Гриша пытался изо всех сил. Только одна мысль в голове и сидела — вот, что ему интересно! Вот, чем он хочет заниматься! Тесна ему деревня, город нужен, а лучше — страна. И чтобы с уважением, да страхом все смотрели. Чтоб знаний больше. Чтоб и люди, и звери подчинялись. Чтоб леса кланялись. Зачем ему это, Гриша и сам ответить не мог. Хотелось — и все. Мечта, если можно так сказать. — С-с-сачем тебе такое, Гришенька? — Шипела Лизка, когда друг двуногий с ней планами своими делился — приходить змеюка навострилась к нему в гости через небольшое отверстие в заборе на заднем дворе. — С-с-сложно это вс-с-се! Убить тебя хотеть вс-с-се будут. Никто кланятс-с-ся не любит! — Ну и пусть хотят! Как будто меня сейчас убить не хотят… Все равно удобнее, когда занимайся, чем интересно, а о еде да одежде думать не надо. Да и вообще… — Так и прос-с-сто денежек хватит, с-с-слава-то тут при чем? — Не, ну ты не понимаешь… Змеюка ты всё-таки, а не человек. Мечта у меня такая, мечта! Ясно тебе? Лизка язык показала и обратно между бревен юркнула — она часто к Гришке стала приползать, когда поняла, что из дома тот выйти толком не может. Расстроенно щепку какую-то парень пнул, снова за нож взялся — не мытьём, так катанием, а вынудил его отец работать — из дерева посуду на всю семью резать. Дома-то других развлечений нет — все время пытаться ведьмачить нельзя было, один раз доколдовался, что несколько дней помирал, мать перепугав, отца разозлив. Вдруг вой с полей покосных донёсся, страшный, словно оборотень, осой ужаленный, взвыл. Любопытство Гришку с земли подбросило подбросило, на ноги поставило — и рванул парнишка изо всех сил в сторону крика. Интересно же, что там случилось, что кричат так! Толпа уже набежала, все охают, крестятся, даже на ведьмачка мелкого внимания не обращают. Парню взрослому — знал его Григорий, спокойный, как волкодав сытый, Щелканом зовут — ногу располосовало косой. Видать, махнул кто-то неудачно и поранил. Зажали рану кое-как, да только тряпка вся в крови уже, сам парень белее рубахи, мать его воет, как по покойнику. Нескоро врач из окружной больницы доедет — до него ещё доскакать надо и вернуться с ним на телеге или в бричке. С такой раной вряд ли Щелкан продержится, до лекаря дотянет — сейчас порез зашить надо, чтоб кровь не хлестала, а не умеет никто. Нет докторов среди крестьян. Сморщился Гришка. Не любил он парня этого (никого из селян не любил, если уж честно!) — и в душе плюнул на землю и пожелал: «Сдохни поскорее!» — но мысль умная покоя не даёт. Если он этого парня вылечит, как себя лечил, то вновь пороть его отец поостережется! Да и селяне плеваться перестанут и камнями кидаться — снова можно будет в лес бегать, да в церкви на занятия прятаться, читать пытаться выучиться. Ведь если он сейчас помощь окажет — соврать получится, что Сила у него не от Дьявола, а от Бога. Мол, с молитвой да поклоном обратился к Создателю, а тот ему и помог зверя невинного защитить, парня от смерти избавить. И тогда никто уж не посмеет на него руку поднять или к работе припрягать без дела — хоть все лето в лесу просиди, и слова поперек не скажут, будут думать, что молится он. Решился Гриша — будь что будет, а коли не рискнет, так всю жизнь за забором отцовским и просидит! Зевак да родственников пораненного в стороны растолкал, деловито на колени плюхнулся, словно так и надо, рядом с раненым. Отец Щелкана зверем раненым взревел, замахиваясь: — Куда, щенок, полез? — Куда надо! — Огрызнулся Григорий, ловко от затрещины уворачиваясь, ладони на ногу раненую положил. Страшно, аж зубы стучат — а ну как не выйдет? Тогда точно дрекольем из деревни попрут, решат, что проклял напоследок парня… В пальцах закололо, затылок начал разбаливаться. Себя-то оно полегче всегда врачевать — после порки к земле или там к дереву какому прижаться, в пальцах так же заколет, раз-два, и спина уже целая, никаких полос красных от вожжей. В носу мокро стало, кровь на землю капнула, все вокруг закружилось. Но рано ещё убирать. Забормотал Гришка, первое, что на ум приходит — только бы самого себя слышать, иначе точно рухнет поперек исцеляемого… Перестал от боли стонать Щелкан, сел неожиданно, удивленно тряпку окровавленную убрал. Успокоилась кровь, зарубцевался порез. Точно до врача доживет — а может, и во враче надобности уже и не будет! — Как же ты так, Гришенька? — Шепотом почему-то мать парня раненого спрашивает. Ну, а ведьмачок молодой палец вверх поднял и ляпнет: — На все воля божья! Молился я, не слышали, что ли? — И совсем на землю осел, кровь текущую из носа вытирая. Врач долго потом дивился, что такая рана сама по себе зарубцевалась. По секрету матери Щелкана рассказал, что по всем законам медицинским умереть должен был сынок ее старший, быстро, но больно. Чудо мол, медицинское. А что бабе деревенской рассказано — о том все село знает. Теперь уж никто Гришку бездельником и лентяем не звал, боялись хоть слово ему поперек молвить — а ну как тоже болезнь приключится, а «святой» лечить откажется, обиду попомнив? Все ж знают, что чудо Гришенька устроил, над раной побормотав немного. Кочетом по деревне бывший «пропащий человек» ходит, ему чуть ли не в пояс кланяются, советоваться зовут, о помощи просят, за спиной крестятся, в кармане фиги крутят. Байки разные начали складывать, мол, Григорьюшка у них и знает все (Матрена Пантелеевна его попыталась кнутом отхлестать, когда за воровством яблок застукала — а он ей и говорит: «А может, мне мужу твоему рассказать, как ты по ночам с соседом милуешься? И про то, что ребятенок младший твой не евойный будет!» — а она ж про то никому ни слова, откуда только узнал?!), и лечить умеет, и проклинать… А Гришка грудь гордо выгибает, от угощения дармового не отказывается — в рост все идёт, вымахал за месяц на пядь, а все такой же тощий — на поклоны кивком еле заметным отвечает, советов не жалеет, руки иногда возлагает, болячки разные исцеляя. Даже молитву на всякий случай одну выучил — вдруг пригодится? Но в лес бегать не перестал — приятна ему власть, в деревне взятая, но учиться у змеек искусству тайному интереснее. И как зверя по следу найти, и как травы правильные собрать, и как яд правильно сделать… Шепчутся по вечерам бабки, что не от Бога сила та Гришеньке дарована — уж больно взгляд у него тяжелый, по-прежнему пацан на зверенка дикого похож. Но днем молочком да творожком свежим подкармливают, спины болящие просят зашептать да в пояс кланяться готовы ведьмачонку мелкому. — Ну и с-с-сачем ты его вылечил? Ты же говорил — ес-с-сли мышку… Вроде он тебе никто и звать его никак… — Вздыхает Лизка, молока вместе с другими змейками напившись, на плече Гришкином свернувшись и языком ухо друга щекочет. — Так зато зауважали! — Хорохорится Гриша. — На цыпочках передо мной бегают! Сама видела — все теперь меня только слушают, ну разве не счастье? — Эх, Гриша, Гриша… — Головой гадюка качает. Щёлкнул приятельницу по хвосту Григорий. — Не шипи, беду накличешь! — Кс-с-стати, нас-с-счет беды… Поговорить с-с-с тобой хочет кое-кто… Пойдем!