Эпилог

Первые дни после битвы Джинни заставляла себя заниматься чем угодно, лишь бы не думать и не вспоминать: помогала маме с готовкой, убиралась, выгоняла гномов из сада, даже разобрала чердак, хотя никто не просил ее об этом. Она мыла полы и окна, стирала постельное белье. Ей хотелось очистить весь дом, чтобы ничто, ни одна пылинка не осталась здесь с тех пор, когда еще шла война. Никогда раньше Джинни не нравилось убирать или готовить, но сейчас ее руки и голова были заняты, и только так она чувствовала себя нормально. Но по ночам, когда она лежала в кровати и смотрела в потолок, не в силах закрыть глаза, она вспоминала кричащих от боли однокурсников, раны и синяки на телах друзей. Она вспоминала страх, поглощающий ее целиком. Она вспоминала залитое кровью лицо Джорджа; вспоминала Гарри на руках Хагрида — Гарри, которого она считала мертвым. Она почему-то совсем не могла думать ни о чем другом; не могла думать о будущем, о друзьях, о семье, о любимом. Ей хотелось смыть с себя войну так же, как она смывала грязь с окон, но война въелась в нее. Она не могла забыть то бесконечное чувство страха, стягивающее в узел внутренности, не дающее сделать вздох. Джинни все еще тянулась к палочке каждый раз, когда за спиной раздавался слишком резкий звук, все еще вздрагивала, когда видела утреннюю почту, и не могла слушать радио — там могли быть плохие новости. Она замечала, как резко поседела мама, хотя вовсе не была старой. Она замечала, как стал выпивать Билл и как от Перси пахло сигаретами. Она замечала, каким притихшим стал Рон. Она замечала, как отдалялись друг от друга Фред и Джордж. Она замечала, как отец слишком часто смотрел на семейные часы, не в силах перестать контролировать все происходящее. Она замечала, как Чарли постоянно тянулся к братьям и к ней — обнять, взлохматить волосы — как будто каждую секунду боялся, что они исчезнут. Но они все еще были здесь. И они говорили, и гуляли, и смеялись, и дышали — жили. Они были сильными, и Джинни тоже должна была быть сильной. Поэтому она смеялась громче всех, говорила больше всех и отчаянно пыталась быть нормальной. Она не могла плакать — хотя иногда ей хотелось этого больше всего на свете. В такие моменты она до боли кусала губы, сжимала кулаки и беззвучно кричала: ей казалось, она может сорвать голос, если вдруг закричит вслух. Иногда Джинни казалось, что она все еще в Хогвартсе: ей слышались голоса Кэрроу, и грохот рушащихся стен замка, и безумный — последний — хохот Беллатрисы. Каждый раз, просыпаясь, она напоминала себе, что ей больше не нужно прятаться в Выручай-комнате, не нужно переживать за Луну, не вернувшуюся из дома, не нужно обнимать друзей и родных как в последний раз, потому что это и правда может быть их последний раз. Джинни напоминала себе, что она выжила и она будет в порядке. Тогда она вспоминала. Папу, который возвращался домой с работы, гладил ее по голове и рассказывал байки про магглов — она обожала их слушать. Чарли, который в детстве мог закинуть ее к себе на шею и бегать по залитому солнцем двору, смешно размахивая руками. Билла, который учил ее кататься на метле и обещал ничего не рассказывать маме. Перси, который всегда разрешал ей тихо посидеть рядом, если она сильно нуждалась в этом. Фреда, который никогда не давал ей спуску — пусть она хоть трижды была бы его младшей сестрой (и тем самым, конечно, он нравился ей больше всех — только не говорите Джорджу, ладно?) Джорджа, который больше всех в семье любил обниматься (хотя он бы никогда этого не признал) Рона, который всегда старался поддержать ее, пусть и делал это неумело. И, конечно, маму, которая смогла победить сильнейшую ведьму, чтобы защитить свою любимую дочь. И когда Джинни вспоминала все это, ей становилось легче.

***

Лето заканчивалось, и их жизнь постепенно начинала налаживаться. Они с Гарри проводили вместе каждый свободный вечер; Рон с Гермионой постоянно уходили на долгие прогулки и, как догадывалась Джинни, долго целовались на берегу озера. Чарли и Билл помогали с восстановлением Хогвартса. Перси продолжал изучать лечебные заклинания и с каждым днем становился все веселее и разговорчивее. Отец больше не смотрел каждую минуту на часы, а мама стала чаще выходить из дома. И только с Фредом и Джорджем что-то было не так. Фред занимался магазином и почти не появлялся в Норе: целые дни он проводил за прилавком, а вечерами проводил эксперименты, запираясь в лаборатории. Джордж помогал ему с поиском ингредиентов и изготовлением их фирменных вредилок, но так и не вернулся к полноценной работе в магазине. Джинни знала: брат проводил очень много времени с Луной. Они могли уходить куда-то на целый день. Луна потом рассказывала Джинни, как внимательно Джордж слушал ее рассказы и даже помогал с поиском необычных существ. Джинни не понимала, чем они занимались, но радовалась, что и брат, и подруга казались абсолютно счастливыми, когда возвращались из их небольших экспедиций. И только Фред злился. Его злость была ощутимой; ее можно было резать ножом. Не нужно было быть прорицательницей, чтобы понять: Фред ревновал. Джинни было смешно: как, во имя Мерлина, он мог думать, будто Джордж променял его на Луну? Джинни было очевидно: Фред для Джорджа был самым важным человеком в жизни, и ничто не смогло бы это изменить. Разве Джордж не имел права на настоящую любовь? Разве его чувства к Луне обязательно должны были вызывать неприятие со стороны Фреда? И все же это было именно так. Фред злился на Джорджа — это было очевидно. И Фред не выносил Луну — это тоже было очевидно. Она даже перестала приходить в Нору, опасаясь его осуждающего взгляда. Он никогда не говорил ей ни слова, но даже не пытался скрыть неприязнь к ней. Разговаривать с ним было бессмысленно: он отмахивался, утверждая, что им только кажется. С Джорджем они почти перестали разговаривать. Убедившись, что Фред не готов принять его отношения с Луной, Джордж закрылся от него и теперь чуть ли не избегал брата. Фред же в его поведении видел подтверждение своей уверенности в том, что Луна украла у него брата, и от того злился только сильнее. Джинни видела, что они замкнулись в порочном кругу недоверия друг к другу, но не знала, как его разорвать. Однажды, навещая Луну, Джинни увидела, как та плачет: — Я не хотела, чтобы они ссорились из-за меня, — сказала она, и у Джинни от боли разрывалось сердце. Она не могла выносить ее слез: такая чистая душа, как Луна Лавгуд, не должна была плакать никогда. — Только не плачь, Луна, я поговорю с Фредом и… — Нет! Джинни, не надо, он только больше меня возненавидит. Я… я сама поговорю с ним. Джинни не была уверена, что это была хорошая идея. Но она промолчала и только обняла подругу. Что еще она могла сделать? Она уже догадывалась, что это будет бесполезный разговор. Фред был самым упертым в семье, и только мама могла бы его переспорить. Если Фред что-то вбивал себе в голову, то его было невозможно переубедить. И Джинни не могла отрицать, что у Фреда были причины злиться — пусть даже она и считала, что ему следовало быть немного терпеливее. Джордж действительно помогал Фреду меньше, чем раньше, он предпочитал встречи с Луной работе в магазине, и Джинни знала, что Фред злился, потому что на самом деле чувствовал себя одиноким. Раньше они с Джорджем всегда были вместе, но теперь Джордж влюбился и тем самым стал совсем непохож на Фреда; они больше не были единым целым, в жизни Джорджа появился еще один важный человек, и Фред чувствовал себя ненужным — его близнец все сильнее отдалялся от него. Но Джинни понимала и Джорджа. Он полюбил Луну, но дело было не только в этом; одновременно с этим он стремился вновь стать самим собой, и по какой-то причине присутствие Луны помогало ему в этом, а присутствие Фреда — мешало. Джинни не знала, исчезли ли его кошмары, или он все еще видел мертвого близнеца в своих снах, но она чувствовала, что ему нужно время. И если Луна поможет ему справиться с его болью, то Джинни будет счастлива. Но почему Фред не мог этого принять? Джинни так хотелось, чтобы все наладилось, чтобы все действительно было позади. Но Фред злился, Джордж избегал его, а Луна плакала, и Джинни совершенно не знала, что делать.