То, что остаётся

      — Что тебя беспокоит? — Крейг смотрит на меня из-за страниц распечатанного текста. Как всегда — внимательный, ничего не скрыть от него. — Или ты что-то задумал? Что-то опасное?       — Нет. Да. Не знаю.       Крейг возвращается к чтению, а я смотрю в окно. Между домов виден кусочек океана — сейчас он тёмно-серого цвета, почти такого же как и осеннее небо над ним — ещё видны макушки растрёпанных пальм и стены ближайших домов — розовая и две бежевато-белых.       Бумажные листы хлопают о диван.       — Леон?       — Представь себе зрелище. 1994 год, в кинотеатре показывают только что вышедшего «Короля Льва». Это уже не первый сеанс, за две недели здесь успели побывать несколько тысяч детей с родителями. Представь, что в один из дней ты идёшь в кино тоже. Ты смотришь фильм, радуешься удачам героев и от всего сердца переживаешь их неудачи.       Крейг прищуривается.       — Дальше.       — Ты сидишь в кинотеатре и уже почти готов слиться с прочими зрителями в едином эмоциональном порыве, но вдруг ощущаешь… спиной… что-то другое. Ты оборачиваешься, но в зале слишком темно и людей слишком много: не понять. Досматривая фильм, ты продолжаешь чувствовать временами присутствие этого… чего-то. Потом, когда зажигается свет и зрители встают, ты поднимаешься тоже и сейчас видишь его уже по-настоящему. Худую фигуру в тёмных очках и шарфе на пол лица. На самом последнем ряду, сбоку.       — «Его»?       Я делаю вид, что не заметил подкола.       — Сложно сказать, в чём дело, но ты словно бы… можешь посмотреть изнутри. Изнутри этого… этой фигуры. И ты понимаешь, что ему нужно.       — Окей. И что же?       — Потому что на его бледных щеках ты видишь дорожки от слёз, которые он ещё не успел стереть. Потому что его руки скрыты перчатками, а ведь уже конец мая. Этот… человек… ты понимаешь, что он смертельно болен. И что ему вряд ли можно помочь. Но всё, что ему нужно, всё, чего он хочет — это оставить потомство. Он хочет продлить свою жизнь в детях.       — Чтобы после смерти смотреть на них сверху своими звёздными глазами?       — Может быть. — Я пожимаю плечами.       — То есть, ты хочешь детей?       — С чего ты взял?       — Твоя манера говорить иносказаниями…       — Чушь. И я не болен. Сам знаешь.       Я скорее чувствую, чем вижу: Крейг подбирается, готовится к атаке. У него отличная реакция, но я быстрее. На этот раз я побеждаю и оказываюсь верхом.       — Я поддался, — не моргнув глазом говорит Крейг. — А ты до сих пор не сказал, что тебя гнетёт.       Вот зануда. Я вздыхаю. Ничего не спрятать. Никогда не получалось. Слезаю с партнёра.       — Я думаю, а мог ли этот человек действительно оставить потомство? Я имею в виду… здоровое. Нормальное. Если бы он очень захотел.       Крейг поднимается с пола, садится рядом со мной, прислонившись к дивану. Я ожидаю, что он, как обычно, выдаст очередной коан, но Крейг молчит. Он думает. За окном серое небо движется в нашу сторону, ржавые лохмы пальм трутся о низкую крышу ближайшего дома.       — Мне кажется, — звучит, наконец, голос Крейга, низкий и чуть скрипучий. Такой голос подошёл бы моряку или самураю. Режиссёру он тоже подходит, что уж тут. — Мне кажется, что если очень захотеть… — Он не договаривает, хлопает меня по колену и поднимается.       Я хотел бы списать мурашки на порыв ветра, залетевшего в комнату, но окно закрыто.       Я слишком хорошо запомнил 9 сентября этого года и образ и — о боже! — запах.       Если очень захотеть.       Возможно, мистеру Уэбберу всё-таки стоило сказать о… Нет, обрываю я сам себя. Это только предположение. Меньше знаешь — крепче спишь. Но иногда… сон и знание вступают в иные пропорциональные отношения. Что ещё можно изменить — если действительно очень захотеть?..