То, что остаётся

      Они звали меня. Мне нравится немецкое слово для этого — Sehnsucht, как у Rammstein — тоска и страсть в одном. Ещё хорошее слово — Zeitgeist — «дух времени». Видел альбом с таким названием у The Smashing Pumpkins, и Бинки как-то тыщу лет назад заводила трек типа «я убил Zeitgeist» — но не помню, чей, такая простая песня под гитару, мне понравилась.       Сейчас я ощущал себя именно что Zeitgeist’ом, какой-то прямо-таки концентрацией, двойным, тройным набором винтажных прибабахов, крайне стильным и забористым, как крепкая выпивка. Я сидел на полу в гостиной Дома (мне хочется писать это слово с большой буквы, потому что Дом был не одним из многих, нет, он был из очень малого числа, а может быть и вообще единственный такой) — мой старый рюкзак рядышком, а в углу — девяностых годов телевизор и видеомагнитофон, мне кажется, что вчера их здесь не было (или я не заметил?), и да, ещё была видеокассета, одна всего. Антенны у телевизора не было, изображение барахлило, так что я решил посмотреть запись, она просто-напросто напрашивалась на это.       Сначала ничего не понял — домашнее видео, камера в дрожащих руках да ещё и сдавленное хихиканье и вздохи. Плёнка была затёртая, все цвета вылиняли в такой, знаете, говнистый оттенок, или как говорят художники «сепия».       А потом меня как током ударило, потому что я вспомнил — вспомнил примерное время, историю, обстановку. Игры на кладбище (господи, да я вырос в Лафайет, Иллинойс, откуда вообще?!). И снова услышал, почувствовал — зов. Раньше я думал, что это всё из-за него, моего Короля. Теперь я понял, что он был не один.       Они звали меня. И я ощущал это каждой клеточкой своего тела — многослойного, голографического тела, тела, живущего в куда большем количестве измерений, чем я привык считать. Не в четырёх точно.       Это было как приход.       Или оргазм.       Стены раздвинулись, пол ушёл, и я как бы повис в невесомости, оставалось только дышать глубоко и не паниковать — это в первые секунды, потому что потом я просто смеялся, громко, весело, и Дом смеялся тоже — смеялись места и пространства и всё, что крылось в них. Нет, этого не объяснить.       Честное слово, я не принимал ничего. Если только в чизбургеры нынче не подмешивают ЛСД, но о подобном я пока не слышал, пусть Кит и рассказывал о чём-то таком, что попалось ему в Кливленде.       Я очнулся на втором этаже, на матрасе — удивительно чистом матрасе — какая-то индийская тряпка на окне вместо занавеси — словно перенесённый сюда заботливыми руками. Его руками. Ну, вы понимаете. Его. Того, за кем я приехал. Того, кто звал меня.       И только некоторое время спустя я понял, что где-то в мозгу мои кривые ассоциативные ряды выдают вместо образа моего Короля — вернее, одновременно с ним, как бы наслаиваясь — образ мистера Д., что повергло меня в глубокие раздумья, ибо о мистере Д. я до того никогда не думал (я и о мистере У. не думал тоже — в своём плане, типа рабочем — так, разве для хохмы только) — с нарастающим настойчивым желанием пойти и выяснить всё самому (куда? как? зачем?).       Знаете, я всё же пошёл.       И это всё обернулось очень странно.       Потому что — хоть убейте — я помню всё это как-то половинчато, словно сон или старый фильм. Но кладовка была реальной и Кобра тоже, и туалет, обвешанный вставленными в рамочки газетными вырезками, совсем как у моей матери.       И мистер У. в бильярдной.       Я редко когда молился, но сейчас мне хочется начать, потому что часть меня, та, которую я никогда и не знал прежде — эта часть настойчиво влечётся в наш бренный мир откуда-то из-за порога, из небытия, из воспоминаний, которых у меня никогда не было — она возвращается, потому что её зовут, зовут так, как будто бы в этом заключается смысл жизни. Sehnsucht. Она — я — и есть Sehnsucht.