Long live the king

Ночь не изменилась, в отличие от дня. Её темнота и тишина невозмутимо окутали покорённую Кристальную Империю, рифмуясь с угольными тучами и озаряя лунным светом оккупировавшие землю и здания чёрные кристаллы. Тот подсветил их бритвенные грани, смягчая, обнял гладкие поверхности, высвечивая космические искры в скрытой от невооружённых глаз сердцевине. Льющееся с верхушки дворца северное сияние заиграло в каждой драгоценной полиэдрической крапинке, и неприступные смоляные кристаллы вспыхнули и заиграли всеми цветами радуги, изысканно пробивающимися сквозь мрачную броню. Они переливались в такт развевающимся высоко над землёй полотнищам света, бросая на кристальные дорожки длинные разноцветные тени, и Империя, даже заражённая и отравленная проклятой породой, замерцала в бархатной ночи. Немногие жители, сохранившие свободный рассудок, робко выглянули из притихших, осунувшихся домов, и искристый многогранный блеск отразился в их глазах. Забыв о страхе, они с раскрытыми ртами загипнотизированно выходили на улицы, созерцая снизошедшую на их родину вселенскую красоту. Они привыкли к кристальному сиянию, струящемуся вверх, вниз и по сторонам света под солнечными лучами, но не ожидали, что уже привычные им пейзажи преобразятся, вспыхнут, заиграют новыми красками, оказавшись в оковах темноты и порождённых ею кристаллов. Соседствуя с тьмой, любой блик полыхает ярче и заметнее. Сомбра наблюдал за ночными улицами в безликом спокойствии, закинув передние ноги на подоконник окна, вырезанного на одном из верхних ярусов дворца. Темнота и высь размывали его облик, и бродящие по земле кристальные пони, даже скользя взглядом вверх по обросшим чёрными нагромождениями голубым стенам, не смущались от его присутствия. Единорог и сам едва ли их замечал. Его разбитый, невидящий взор простирался за грань смертного понимания, он тянулся за горизонт и терялся в непостижимых вселенских глубинах. Глаза миновали отчего-то совсем чёрно-белый для жеребца мир. Опустив уши, расслабив плечи и перекинув одно копыто через другое, Сомбра оставил в недосягаемой для лунного света части покоев вместе с мантией и доспехами все костюмы и маски и, оставшись самим собой, обратил своё беззащитное лицо призрачному звёздному каскаду. Без широкого нахлёста щитков наносника оно ничем не отличалось от лица любого смертного жеребца. Даже саблевидный раскалённый рог не мог изменить этого факта — теперь, без шлема, чётко виднелось место соединения его с головой, плавный переход такой же бархатной кожи, как у всех. Драконьи глаза, обыкновенно кровожадные, были полны печали и усталости. Законные правители надёжно томились с дочерью в персональной кристальной клетке, поглощающей всякий звук и отблеск магии. Сомбра привык думать, что не испытывает мук совести по этому поводу. Лишь пополнял чудовищную галерею своих жертв, танцуя на костях и разбрызгивая вокруг себя искры безумного, вселяющего первозданный ужас хохота, и пляска эта занимала его до тех пор, пока он сам себе не становился омерзителен. Даже сейчас, когда безудержно-лютый в своей жестокости зверь внутри него пропитался до последнего волоса склизкой кровью и удовлетворённо притих, суетный бег за могуществом и властью обратился во что-то настолько кислотно-желчное и ядовитое, что оно замещало собой эпицентр его убийственно-долгой жизни. Бессмертие совершённых ошибок и неискупимых грехов становилось проклятием. Стоя на недосягаемой высоте над покорённой во второй раз великой Империей, застыв свыше голоса совести и законов морали, Сомбра размышлял, чего миру стоило одно его существование — скольких смертей, скольких изломанных судеб, скольких разрушенных городов, скольких разбитых надежд, скольких сорванных голосов, скольких ледяных слёз, мраморно катившихся по мертвенно-бледным щекам. Они неумолимой каруселью закрутились перед его внутренним взором, врезались пулемётной очередью битых осколков, на которых отрывочно блестели разверстые рты, зажмуренные глаза, заламывающиеся копыта, дрожащие спины, и всего это было так много, что оно не давало вдохнуть и дёрнуться, поэтому Сомбра решил, что звук открывшейся двери ему почудился — слияние диссонантных нот из обращённых к нему криков, случайно составившихся в характерный щелчок. Какой-то вдох и мельчайшее колебание пространства омыли его напряжённо вогнутый хребет целительной прохладной волной, словно опахало из ангельских перьев пронеслось над лопатками и холкой в невыносимый знойный день. Прерывисто выдохнув вслед за чужим вдохом, Сомбра запрокинул голову и почувствовал, как почему-то защипало уголки глаз. Он не спешил оборачиваться. Призраки его безжалостного прошлого могли принимать обманчиво-осязаемые формы. Что может навредить ему в защищённом дворце, набитом подконтрольными марионетками? Но, как только раздались шаги, уши Сомбры вскинулись, а пульс припадочно заскакал под кожей, взлетая в своём темпе до сверхзвукового воя, отдававшегося в мозгу: «Невозможно. Невозможно. Невозможно». Он узнал бы эту поступь где и когда угодно. Боясь убедиться и в целостности, и в раздробленности своего рассудка, единорог обернулся. «Невозможно. Наваждение. Бред. Сумасшествие», — думал он, но с каждым словом шёл трещинами. Расползался по швам от рывков неконтролируемого прерывистого вздоха под взглядом единственных во вселенной бирюзовых глаз. Она стояла в серебрящихся лучах луны, ранее брезговавших тем похожим на всепоглощающую бездну дверным проёмом, но теперь дотянувшихся до своей повелительницы, и Сомбра не мог понять, что вернее пускает вскачь его сердце — то, что он не видел её тысячу лет, или то, что он, кажется, вообще никогда не видел её такой прекрасной, растерянной и напружинившейся одновременно, абсолютно нагую без доспехов и регалий, но с длинным белоснежным мечом, плывущим рядом с ней в телекинетическом поле. Как только они встретились взглядами, оружие дрогнуло и медленно преклонилось к полу вместе с полураскрывшимися в накатившем бессилии крыльями. Сомбра беззвучно хватал приоткрытыми губами воздух, не смея моргнуть, наблюдая, как Луна осторожно, будто на ощупь шагает к нему по полированному полу, отражающему её столь темно, что его кристальная поверхность казалась зеркалом к жуткому альтер-эго аликорницы, единственной тонкой гранью между ними. Сомбра же, сидящий в апогее мистического серебряного света, оставался беззащитно-открытым перед ней, обнажённым ещё более, чем она — никакого двойного дна, никакой второй личности, только он. Луна остановилась в двух корпусах от него, наклонив голову набок, напряжённо дыша и лихорадочно ощупывая взглядом каждую черту неподвижно замершего Сомбры. Он боялся, что малейшее колебание от него подёрнет реальность кругами на воде, и чарующий мираж исчезнет, стоит ткани реальности успокоиться. Пространство между ними, которое никто не решался сократить, трещало тишиной. — Ты и вправду пришла убить меня? — тихо спросил единорог, вбирая аликорницу таким взглядом, словно говорил о чём-то невероятно романтичном. Острие меча, будто оказавшегося слишком тяжёлым для телекинеза, двигавшего луну и притягивавшего звёзды, тупо ткнулось в пол. Прекрасные глаза, освещавшие тёмные ночи на протяжении тысяч лет бессмертной и бестолковой жизни Сомбры, наполнились слезами. Усилием воли Луна вскинула меч наперевес и направила его на единорога. — Это не можешь быть ты. Мой Сомбра мёртв. Ты — лишь монстр, что пользуется его телом. — И голосом? — ответный взгляд, текущий по впалому долу клинка через зрачки прямо в душу Луны, переполнялся аномальной нежностью. Сомбра не мог по-другому. Он шёл к ней веками, и каждый год убеждал его, что эта пони, несущая за своей спиной звёздное небо, судьбой назначена единственным существом для его сердца. Глубоко под шершавой и мерзкой чешуёй хищно-драконьего безумия он жил, потому что жила она. Сомбра сохранял рассудок в надежде, что когда-нибудь появится возможность пробить паразитировавший на нём самом его же кристальный панцирь, и развинчивал, разбирал, растаскивал себя на части, добираясь до незаживающих шрамов-полумесяцев и с каждого любопытно сковыривая корочку, чтобы проверить: будет ли ему больно? А здесь? Да, да, было, ещё как! Лекарство было одним: объятья полуночно-тёмных перьев, взгляд, точно закат над морем, и голос, в котором шепчутся лучи звёзд. И средоточие этого стояло перед ним, облачённое в синюю шерсть и эфирную космическую гриву, заключённое в единственной кобыле, которая когда-либо имела для него значение и которая придавала смысл существованию всей вселенной. Если ради её прикосновения придётся пройти сквозь её меч — он сделает это. Он пройдёт, нанизываясь на сталь, упиваясь сладостью боли, приближающей его к ней, пронзая одно из бездыханно притаившихся лёгких и трепещущее в экстазе сердце: всё равно оно, глупое, так и тянется пробить грудь и выпасть, подрагивая, в её изящные сильные копыта… Она сделала это первой. Выроненный меч зазвенел по кристальному полу, и аликорницу бросило к единорогу, словно луна столкнулась с планетой, хранящей полную неподвижность. Они спутались гривами, рогами, локтями, передними ногами, переплелись телами на едином выдохе, забыв про жадно раззявленный оконный проём позади них. Сомбра почувствовал, как на его лопатках отчаянно сомкнулись копыта — столь знакомо прохладные, что по позвоночнику пробежала искристая дрожь, а горячая желанная волна наотмашь хлестнула рассудок. Он не удержал всхлип, втираясь в Луну в первом за столетия объятии, мостясь лицом куда-то в изгиб её шеи, лаская ночной бархат её кожи и задыхаясь в наркотическом экстазе от неизменного естественного аромата её тела. Копыта аликорницы, почти разрывая, агонически смяли его плещущуюся по пронизанному радужными всполохами воздуху гриву, сжали холку, пересчитали позвонки, спотыкаясь на каждом шраме, и с дрожью сдерживаемых рыданий, гулко колеблющихся в горле Луны, вернулись против серой шерсти к лицу, что мгновенно приласкалось к ним щекой, доверчиво закрыв глаза, мелко вдыхая и выдыхая приоткрытым ртом, принявшимся покрывать поцелуями пясти. Забитые кристальной пылью вены и артерии забыто прожгло лунно-серебряным светом. Горечь, грязь и одиночество былых лет — всё это мгновенно стало столь же ненужным и неважным, как и эти побочные, отработанные колючие вывевки, распалось от одного соприкосновения губ. Они вжимались друг в друга миллиметрами своего существа с таким отчаянием, что ему было впору вдохновить волну статического электричества, перескакивающего искрами с серых шерстинок на синие. Два тела стремились слиться в неделимое, сбежать из собственной кожи, перекроиться так, чтобы срастись в полной уверенности: эта разлука будет последней. Сомбра физически ощущал страх Луны, её ликование и счастье, её слёзы и горечь, и был так поглощён её чувствами, пытаясь инстинктивно обернуть объятьем каждый дюйм её спины и развеять весь мрак в её родной душе, что не сумел осознать, что она отражает его собственные чувства, сжирающие его очищающим чёрным огнём. Единорог взглядом поискал небрежно скинутую с плеч мантию; та расплывалась в темноте далеко позади них кровавым пятном на полу, белела бесценной меховой оторочкой. Это лучшее, что у них было — овладеть Луной прямо на холодном кристальном полу было бы святотатством, а разделиться хотя бы на полкопыта, чтобы дойти до кровати — заоблачно выше сил. Сомбра смазанно покрыл поцелуями щеку аликорницы, пьяно глядя ей в глаза и пытаясь выровнять дыхание. Затмение первой за века встречи прояснялось лучистым светом её радужек. Они больше не целовались, мешая текущие по щекам горячие слёзы, но и их копыта не собирались пока расплетаться. — Так что? Ты и вправду пришла меня убить? — пересохшим голосом повторил вопрос Сомбра, потираясь носом о грудь, шею и горло кобылки. Она улыбалась своей печальной улыбкой, прогревая его оледеневшее сердце. Её живое, осязаемое, несомненное присутствие матово сияло в тёплом звёздно-радужном полумраке. — Я не надеялась найти тебя. — Нет, надеялась. Иначе надела бы доспехи. Луна осторожно прижалась к груди Сомбры, слушая его сердце — впервые за тысячу лет наполнившееся жаром и кровью, — и её голос надломился, когда она пронзительно прошептала: — Я надеялась веками, моя любовь. Кем бы я ни была, я помнила. Помнила, звала, умоляла, проклинала, выла… Она поднялась, неохотно отстраняясь от него, и вытерла влажные дорожки с лица. Её взгляд, повзрослевший и мудрый, вновь благословил всё существо Сомбры своим скользящим касанием, и, если бы это не выглядело странно и если бы Луна очевидно не хотела что-то ему сказать, он потянулся бы ему навстречу, как к воздуху над водой. — Я пришла, потому что сон Кейденс встревожил меня. Сомбра моргнул, распахивая глаза. — И я принесла меч, потому что была готова биться за неё и её семью. Луна коснулась его отвердевшей скулы копытом. — Я не собирался причинять вред твоей родне, — проговорил единорог. — Ты превратил Шайнинга в кровавое месиво. — Оправдываться я не собираюсь тоже. — Ты не выглядишь безумцем… Но ты всё равно ведёшь себя, словно сумасшедший. Более того — сумасшедший, который хочет погромче заявить миру о своём сумасшествии. Грустный взгляд аликорницы замедлил торопливые удары единорожьего сердца. — Во что же ты превращаешься, Сомбра? — Я не могу рассказать тебе всего, — внятно произнёс он, твёрдо глядя ей в глаза. — Ты помнила и верила в меня, но веришь ли ты прямо сейчас? Веришь ли ты мне? — Есть не только мы, — покачала головой Луна. — Ты собираешься причинить вред моей племяннице и её народу, ответственность за который всё ещё лежит на ней. Я люблю тебя, но я не могу позволить тебе манипулировать мной из-за этого. — Я не собирался, — Сомбра непримиримо сжал её копыта своими. — Я не посмел бы пойти на это. В конечном итоге ты для меня дороже любой короны. — Тогда зачем ты делаешь это? — Я не могу рассказать тебе. Пока не могу. Позже — всё, что хочешь, но не сейчас. Сейчас твоё знание поставит на кон слишком многое. Он помолчал немного. — Почему ты пришла одна? Боялась, что Селестия отправит меня обратно во льды? Луна вдруг прикусила губу, отведя взгляд. — Нет. Это… больше не наши дела. Мы решили отказаться от короны. Я проверяла сны своих друзей только по привычке, а не потому, что это по-прежнему моя обязанность. И сюда я пришла тоже потому, что это моя инициатива, а не долг. Навязывать то же самое Селестии после того, как это была именно её идея… Её можно понять: она тысячу лет в одиночку поддерживала в Эквестрии порядок. Я же, пусть и вернулась далеко не с курорта, могу поработать ещё немного. Сомбра моргнул, а затем по его лицу расплылась, подрагивая, предвкушающая ухмылка: — Значит ли это, что трон Эквестрии сейчас технически никем не занят? — О нет. Даже не мечтай, — ткнула его в нос Луна со всей суровостью, которую мог предоставить этот безобидный жест. — Селестия назначила Твайлайт Спаркл и её подруг нашими преемницами. — Твайлайт Спаркл и её подруги — это не ты, а это значит, что технически я могу выступить против них и побороться за власть! — по-собачьи радостно завилял хвостом единорог. — Сомбра, — простонала Луна, накрыв лицо копытом. — Ты опять за своё. — Эй, дай мне поразвлечься. Ты сама после возвращения из изгнания отнюдь не корзины плести отправилась! Перестав смеяться, Сомбра погладил её щеку копытом. — Доверься мне в последний раз, — глаза Луны испуганно расширились. Он выдохнул, закатывая свои. — Клянусь, никто не умрёт от моих копыт. И сам я тоже останусь жив, если ты не будешь вмешиваться. Но после того, как всё кончится, тебе больше никогда не придётся выполнять подобные мои просьбы. Так нужно, Луна. Если я нарушу своё обещание… Сомбра замолчал, растерявшись в поиске достаточно страшной кары, которую согласилась бы обрушить на него Луна. — Одним словом, я не нарушу, — сдался он, — потому что не хочу заставлять тебя переступать через себя. Умоляю тебя. Поверь мне и дай сделать то, что нужно. Аликорница молчала бесконечно долго. Наконец она поднялась, телекинезом забрала меч и пошла к двери, медленно покидая касающееся её серое копыто. То ещё несколько секунд тянулось вслед, ловя призрак близости любимого тела. — Чем быстрее это закончится — тем скорее ты увидишь меня снова, — попыталась кокетливо улыбнуться Луна, против воли переломанная даже этой вынужденной, крохотной разлукой. Сомбра улыбнулся ей в ответ и хотел произнести фразу, полную ответного кружевного флирта, но вместо этого из его груди жарко вырвалось: — Не исчезай. Аликорница моргнула, удивлённо подняв брови. — Не исчезай, — повторил Сомбра в мольбе, поднимаясь на ноги, но удерживая себя от того, чтобы пойти за ней. — Я молю тебя, не исчезай, потому что это — именно то, чего я сейчас больше всего боюсь: что ты покинешь этот дворец, и впереди будет ещё тысяча лет одиночества и безумия. Ещё одна, — голос единорога надорвался от сдавившего замершее в скорбном безмолвии сердце горя, — тысяча лет без тебя — это не то, что я смогу выдержать. Поэтому, пожалуйста, я прошу… просто… не исчезай. Сомбра медленно опустил голову, сжав зубы и зажмурившись, смущённый столь несдержанным призывом, который он не ожидал обнаружить в себе и на который, как думал прежде, был не способен. Луна беззвучно подошла к нему, зачарованная этой новой вспышкой, и долго, но целомудренно поцеловала в губы, прежде чем исчезнуть в стрекочущем телепортационном импульсе.