Держись меня и обретешь почет. Макбет
Саша краснел. Когда пожимал руку, когда видел на репетиции, на подведении итогов года, на съемках «Е-тв». Но ни разу не сделал второй попытки. Правильный мальчик, хороший. Умный. Не слишком ли жестко тогда?.. Не подойдешь же, не расскажешь все, как есть и как было. Почему все именно так. Не к лицу и не по летам такие исповеди. Олег резко остановился у одной из пестрых колонн Ермоловского театра, словно натолкнувшись на какое-то препятствие. Засунул руки в карманы, покачался с носка на каблук. Он только что вспомнил слова Саши в гримерке. Весь день крутилось что-то неясное… Сказалась привычка запоминать большие куски текста. Что он орал-то тогда? …"Думать про вас ежечасно, ежеминутно, с кем вы, есть ли тот, которого вы правда любите, по-чесноку любите, кроме себя, кого вы в свою душу пускаете!» Почему-то все считают, что он не в состоянии любить кого-то, кроме себя. Олег видел боковым зрением свое отражение в зеркале. Стильно одетый, уверенный в себе, он далеко и безнадежно ушел от того молодого клоуна с грустными глазами, которого играл когда-то, от веселого и обаятельного Костика. Когда-то он хотел любить сам. Потом хотел, чтоб любили его. А сейчас… Чего он хочет сейчас? Перейдя сорокалетний рубеж, он застопорился как-то. Сломавшиеся американские горки. Машинка застряла наверху трека и дальше — никак. Да, слава. Премия Лоуренса Оливье, вечеринки со звездами, интервью, знакомства… «Предстояние», Канны, шампанское, встречи, прогулки по морскому берегу. И рядом с этим — одиночество, непонимание на родине того, что он делает, отсутствие внутренней свободы; страшно и нелепо уходящие из жизни талантливые друзья — Бодров, Завьялов, водка в одиночку… Сплетни, попытки самостоятельности в создании «Товарищества 814», снова сплетни, восторженные нафиг не сдавшиеся поклонницы, разгромные статьи критиков, и чувство вечного одиночества, такое сильное, хоть волком вой! Всю жизнь играть любовь, тепло, так и не познав их. Не дарить их самому, не быть счастливым. Фандоринская ничейность. Одиночество Чацкого. Родители постоянно намекали на возраст, на необходимость остепениться, на солидный брак, особенно строгая, упрямая мама. Олег делал несколько попыток тесного сближения с женщинами. Вон та, циркачка, гимнастка. И эта актриса, на несколько лет его старше. Но все, что давали эти связи — чувство неудовлетворенности. Не давали главного — покоя. Именно тогда в его жизни появились мужчины. Именно тогда на сцену его судьбы вышел Никита Татаренков.***
— А это Никита. Наш, можно сказать, домашний человек. Большой друг Олега! — лепетала как-то в интервью жена Настя. Никита через стол иронически улыбался, глядя ему в глаза. Домашний человек. Вот как это называется нынче. В книге его жизни Никите можно было посвятить несколько страниц. Обаятельный Джимми Моррисон с гитарой. Душа компании. Шкатулка с секретом. Зеркало для Дориана Грея. С самого начала проскальзывала в их общении какая-то странная нотка — еще тогда, на съемках «Сибирского». Затем Никита пришел к нему и прямо, бесшабашно попросил помощи: он был не востребован как актер около пяти лет, его брали лишь на мелкие роли. Это искреннее отчаяние, прямое обращение и тронуло, и польстило. Заставило напрячься и помочь, хотя обычно было лень. Никита легко влился в «Товарищество 814». С его появлением градус веселости и яркости спектакля «Игроки» усилился. А Олег получил поддержку, которая ему была так нужна. Как всякий актер, как сильный эмпат, он патологически нуждался в человеке, который принял бы его безусловно. Время шло. То странное, что было между ними, — продолжилось. И нет, ему не показалось. Оно проскальзывало в долгих благодарных взглядах, на репетициях. В пьяных беседах — на грани откровенности. В крепком рукопожатии, затянутом на долгую, как удар сердца, секунду. Когда снимали «Золотого теленка», судьба, как нарочно, давала шанс решить: нужны ли эти странные отношения?.. Татаренков был красив: с растрепанными светлыми кудрями, с загорелой кожей, он дразнил, как желанный приз, как заслуженная награда. Лучшего Шуры Балаганова и желать нельзя! …В тот вечер Никита зашел в номер обсудить завтрашнюю сцену. И долго не уходил, говорил какие-то пустяки, шутил. Смотрел пристально и улыбался. Олег молча курил, понимая, что последнее слово остается за ним. Что стоит переступить границу, сделать шаг — и возврата уже не будет. — Пойду я, — Никита сожалеюще скользнул по нему взглядом, облизал губы, поднялся, — завтра вставать рано, и вообще… — Погоди, — голос охрип, он не владел собой, как обычно. Подошел, придержал за плечо. Жадно, с давно копившимся вожделением, начал целовать, трогать, позволяя себе быть грубым и напористым. Он вообще тогда не любил особых нежностей, был резок, неловок… …Утром лежали вместе в постели, позволяя себе на долгих пять минут остаться наедине, в тишине до того, как опять начнется сериальный дурдом. Никита тогда сказал: — Я буду рядом всегда, если ты захочешь. Без дураков, правда. В тот день Олег понял, что может кому-то довериться. Хотя бы на йоту ослабить кордон тотального самоконтроля и холода. Отпустить. Выдохнуть. Никита, как новоявленный Моисей, сделал крошечный шажок по его морю одиночества. И воды расступились перед ним. Опять появилось желание помочь, поддержать. Они снимали поездку на «Антилопе-Гну». Олег наблюдал, как при каждом ухабе Татаренков подпрыгивает на рессорах сидения и незаметно морщится: все-таки ночь давала о себе знать. — Так, стоп! — резко заметил Меньшиков-Бендер, — Сидения машины слишком жесткие, ищите, что подложить! Вынужденные выполнять все прихоти мэтра, люди на площадке забегали. Никита благодарно улыбнулся ему. А дальше было все: и долгие поцелуи-укусы в вагончике, и проникновенные разговоры, и прогулки на лодке вдвоем… Ладонь незаметно скользит и накрывает чужую — широкую, теплую, и от этого простого жеста теплеет в сердце и паху. — Вот если бы… если бы мы с тобой жили в Лондоне, то нам не надо было бы скрываться. Гуляли бы себе по Пикадилли, смеялись, ели мороженое. Ногти Олега со страстью царапают запястье, Никита чувствует этот напор, понимает, что тот еле сдерживается. — Или в Париже, по Монмартру. Как Оскар Уайльд и Бози… — Точно. Как Рембо и Верлен. Лодка движется… неуловимо плывет в потоке солнечного течения, плывет сознание, утрачивая самоконтроль, с берега их неприязненно оглядывают члены сьемочного коллектива; золотится кольцо на пальце Никиты, — роскошный подарок Олега, — и, не выдержав напора экзистенциализма, оба хохочут. В смехе этом и сожаление, и облегчение, и отчаяние. Он впервые почувствовал себя там почти счастливым, странно-расслабленным. Поначалу вел во всем он, Олег, Никита же долго переступал через брезгливость и неизбежные физиологические мелочи романа. Олег находил в наслаждении мужчиной романтику, тайну, импульс для вдохновения. То, что бросало его потом на сцену, в новую постановку, зажигало огонь глаз. Никита же, наоборот, расслаблялся, делался абсолютно ленивым, безвольным. Обычно после секса утыкался в него носом, или лежал на плече. Нес какую-то веселую чушь, беззлобно сплетничал, позволяя расслабиться. Со временем пришла привычка. Татаренков всегда был на подхвате, был за него и возле него. Они стали зеркалить жесты друг друга, обсуждали бытовые проблемы как пара. Пить — вместе. В баню — вместе. На футбол, на юбилей, на прогулку, в отпуск… С женами, например. А Настя не знала. Или… не хотела знать? Она слишком хорошо думала о нем, как о муже и о себе, как любовнице. К тому же он умел настоять на своем и соединить людей, которые были необходимы для его собственного комфорта. Да, эгоистично. Да, жестоко. Но иначе он не мог. Страсть постепенно переросла в дружбу и привязанность. И длилась долго, и… умерла в один летний яркий день, когда, неожиданно заехав на юбилей друга-актера, Олег увидел Никиту в туалете с каким-то гееватым пареньком в салатовых джинсиках. Он спокойно посмотрел и… отвернулся. Ничего не случилось. Они по-прежнему нужны друг другу. Моисей следует своей дорогой сквозь жизненное море. Просто любовь стала маленькой-маленькой. Как копеечная монетка. «Прощать другим все. У каждого человека есть своя правда. И в чужие мозги мы не влезем. Если человек что-то делает, он делает это, имея какие-то свои мощные, веские причины. Если мне это непонятно, то вовсе не значит, что это неправильно. Поэтому пытаюсь научить себя прощать все», — говорит он в каком-то интервью. Это о Никите. «Я хотел бы научиться читать чужие мысли, чтобы знать, что обо мне думают важные для меня люди». Это — о Саше. А дальше… время не пощадило обоих. Татаренков получил «заслуженного». В нем было уже совсем мало от того солнечного и бесшабашного Балаганова, в которого когда-то влюбился Олег. «Оставим это дело. Он меня Так отличил, что я в глазах народа Облекся золотым нарядом славы. Хочу пощеголять я в новом платье, А не бросать его». Домашний человек. Ему не хочется делать больно. Даже если порой он делает больно сам. Потому и кинулся тогда, в гримерке, вслед. Поговорили. «Олег, я же все понимаю. Я вижу, что между вами происходит». А я не вижу. Не понимаю, как, почему теряю контроль в присутствии Петрова. Неужели это опять она, — меняющая все, ломающая даже сильных?.. Пришел обратно, чтобы убедиться — и увидел стартующую с места Ауди А7. Гордость не позволила позвонить, вернуть. Опыт подсказал, что осторожность никогда не помешает. А дома… дома ждала его Настя. Добрая, хозяйственная, улыбчивая.Так трогательно не умеющая подобрать себе наряд. Прощающая все. Изучившая лишь шестую часть континента под названием «Олег Меньшиков».***
Было у них или не было? Потому что если было… Тогда есть шанс. Хотя какой шанс, прямо дали понять, что, когда страдают интересы Татаренкова, Меньшиков идет на попятную. Ну, блять, тогда Петров вежливо отходит в сторону! И все же: было у них или не было?.. Внешне все было нейтрально. Профессионально. Творчески. Ну, подумаешь, пообжимались в гримерке. Ну, и что, что едва не сгорел, не кончил от этих поцелуев! Ну и похуй, что теперь ему сложно забыть ощущение властных рук на себе. Переживем. Нет, мэтр по прежнему благосклонен. Как ко всему молодняку. Олег Евгенич спокойно здоровался, шутил, улыбался, даже пригласил в новый проект «Покровские ворота». Только… только ощущения рядом с ним были такие, словно кошки изнутри когтями разрывают кишки. Ломка. Боль. Желание. Чувство какой-то запредельной непонятной вины. На Никиту вообще смотреть не мог: во рту становилось горько, кулаки непроизвольно чесались. Да и был тот буквально везде и всюду с худруком, словно в охранники нанялся. Сам Татаренков, на удивление, был спокоен, как удав, словно и не было этой откровенной сцены. Наверное, он и в соперники его не зачислял никогда. С Татаренковым Меньшиков теперь репетирует «Макбета». Для него есть специальная роль — охранника, дописаны за Шекспира слова… Саше кажется, что она совершенно ни к чему в пьесе, но он молчит. Получает право смотреть с ненавистью на Лаэрта. Любуется на сборную леди Макбет — несколько парней, с которыми Меньшиков на сцене взаимодействует, прижимается, разговаривает. И ему хочется смеяться. Ведь все по Фрейду, епрст. Саша — в зале, наблюдает, ощущает, как расцветает внутри цветок ревности, покусывает костяшки пальцев и щурится на свой личный ад в бумажной короне. Его мутит от мыслей и образов, он хочет и ненавидит своего начальника и М-учителя. Оказывается, прежде, чем позволять худруку трахать твой рот языком, неплохо было бы нарыть информацию, так сказать, не занята ли сцена. Проще говоря, не досталась ли роль героя-любовника другому. Если долго, долго, долго с упорством маньяка набирать в «Гугле» магическое имя и фамилию, копаясь, как в грязном белье, можно отыскать тонны дикого бреда и кристальной правды, что кидают об Олеге, о нем самом, и, конечно, о Никите. Горько усмехнулся: опять. Только же начал вылечиваться от этого бреда. Итак. Ира. Спектакли. Слава. Успех. Все по плану. И снова не спал, глядя в темнеющий потолок, думая об одном и том же, в который раз поражаясь тому, как удивительно Олег влиял на людей. В него влюблялись молодые и старые, скучные и интересные, скопом и поодиночке. Демон воистину. …Началась самая сложная по техническим работам часть «Притяжения». Он был опять на съемочной площадке, радуясь, что совместных сцен с Меньшиковым у него теперь немного. Теперь пойдет в основном компьютерная графика в инопланетном костюме. Интересный неизведанный опыт не за горами. — Ваш новый трейлер вот здесь, — показала ему помощник режиссера Послушно направился к красивому новому вагончику, нажал ручку двери, зашел, огляделся. И так и сел. Испытал чувство дежа-вю. … Зажжен свет, мягкий диванчик, уютно. На столе — заварен чай и «Сникерсы». Играет его любимая джазовая мелодия… Как ошпаренный, он выскочил из трейлера: — Простите, а что, Ирина Старшенбаум уже здесь? — У нее нет съемок на этой неделе. Да, и он это и так знал. Бесполезно также гадать, кто и зачем так угадывает его вкусы. Непривычно. И очень приятно. Он пожимает руку Меньшикову, здороваясь, отмечает, насколько тот убийственно хорош в военной форме. От него горят щеки и хочется… И не спросишь ведь: это вы позаботились о трейлере, и не крикнешь — было у вас или не было? — а очень хочется, и от этого всего вместо нужной реплики он выдает какую-то булькающую чушь… — Стоп! Перерыв! Глаза Олега смотрят так мягко, не по сценарию. Разобраться бы, поговорить бы… но он точно не сможет, не сможет выдавить из себя ни звука, как влюбленный школьник облизывает губы… Как обьяснить все тому… — Камера! Мотор! Три… Кто смотрит на него прожигающим, как напалм, черным глубоким взглядом… — Два… Кто за секунду до начинающегося действа одним бережным движением поправляет ему воротник толстовки… — Один! Съемка! И полковник Лебедев, он же Олег Меньшиков решительным жестом прикладывает к его груди свою ладонь. И сжигает заживо своим прикосновением. «Любовь, пусть даже в тягость нам она, Мы с благодарным чувством принимаем».