Я редко к кому-то прислушиваюсь, даже к тем, кого уважаю и люблю. Если будешь делать так, как тебе говорят, то потеряешь себя. Александр Петров
Окно балконной двери было раскрыто, ветер ранней весны вяло шевелил занавеску. Настя шумела феном в ванной, что-то роняла. Просто мистика какая-то! Включить телевизор перед сном на первый попавшийся канал — оказался «Культура» — и наткнуться на родного Сашу Петрова. «Белая студия» и Дарья Златопольская. Конечно, случайностей не существует. Он не верит в это. Поэтому внимательно смотрит. Саша великолепен. Саша искренен. Саша потрясающ. И греет душу упоминание о нем на первых минутах. — Я смотрел недавно. С Олег Евгеничем. — Ну и как? — Прекрасно. — Ты должно быть, помнишь, что он и тут все срежиссировал. Перевернул стул вот так. — Да, я помню. Он словил себя на том, что умиленно улыбается, наблюдая за молодым мужчиной, — уже не парнем, нет, с этакой-то бородой! Что-то в Гамлете безвозвратно изменилось. И дело, конечно, не в растительности. Сам же говорит в интервью, «переоценка ценностей», да… Петров инстинктивен, интуитивен, мощен искренностью, энергетикой — вон как светит своими синими аквамаринами… Как же это странно: подмечать в контексте обычного интервью важного для тебя человека отголоски личного. Отголоски непонимания и невысказанных вопросов. Ведь Саша в последнее время исключительно хитро уходит от его внимания. Сколько… сколько уже прошло после их заката? Месяц. Петрова не слышно, не видно. Он смазано пожимает ему руку при встрече, он спешит, он не поднимает глаз… Ну, а что ты хотел? Ты сам ему сказал, что между вами ничего быть не может. Он видел, как по-особому смотрит на него Даша. Ну, еще бы, смотри, все равно он не твой! А вот я запросто могу… Нет, мог. Сейчас — нет. Он вспоминает одну уязвившую его вещь. Странно, как он смог затолкать ее в глубины памяти так быстро. Недели две назад он был у себя в кабинете, ему шепнули, что на самой обычной предгастрольной репетиции грызутся Гамлет и Лаэрт. Когда он влетел в репзал, там уже царила тишь да благодать. На сцене заламывала руки Офелия, Никиты нигде не было видно… Он всмотрелся — и сердце дрогнуло — в восьмом ряду склоненная светлая голова. Он сел рядом так неожиданно и тихо, что Саша вздрогнул. Всем известно, что важна первая реакция. Петров же, подняв на него очи, дернулся так, как будто увидел мерзкого гада. — Так. Что пишем? — с хитрой любезной улыбкой дознавателя вопросил Олег. Саша напрягся. Он обхватил блокнот лапками так, как будто его собрались выдирать силой. — Балладу о драконе, — нахмуренно и не глядя ответил он. — И что дракон? — Как всегда. Сидит у себя в пещере, золота никому не дает. — Дашь почитать? Ответ был ожидаемым. — Да фигня все это… ОлегЕвгенич, у нас уже все нормально с Никитой! — выпалил на одном дыхании. Знает же, по чью душу он сюда примчался. Они всегда чудесно понимали друг друга. — Саш… Петров неотрывно смотрел на его ладонь, что легла сейчас на его руку. Он был весь как натянутая струна, он, кажется, не дышал. — Ладно. Потом поговорим. Олег вернулся в «здесь и сейчас», хотел переключить канал и — не смог. Не мог оторваться. Ему бы хорошего парикмахера надо посоветовать. Впрочем, он же не придет. Скажет, что занят. Неудивительно. После того, как… ему отсосал худрук? Олег горько хмыкнул. По ночам, в промежутке между сном и явью он вспоминал это выгнувшееся гибкое тело, мягкие искусанные губы, эти закрытые в блаженстве глаза. Это было такое удовольствие… Для него. А чем оно было для Саши, он раньше не задумывался. И главное: «Ты сам этого хотел, Жорж Данден!»* — Что ты тут такое смешное смотришь?.. Я принесла чай. Настя поставила поднос, обняла со спины, принеся с собой запах чего-то цитрусового, прохладного. Он небрежно обнял ее одной рукой, поцеловал. Давно уже не терзал себя сомнениями по поводу, что было бы, узнай она о Саше и не только. С ней было более чем комфортно. Идеальная женщина. Не мешает, не настаивает. Вот, прижалась, села рядом. Думает, что он очень занят. Вместе с ним смотрит на Сашу Петрова. Ну, а что, не переключать же! — Ну, как тебе? — спрашивает он небрежно перед сном. — Неплохо. А вообще… — говорит задумчиво Настя, — может, я сошла с ума, но по-моему, у него даже интонации твои. И говорит он твоими словами. Олег хмыкает в темноте. Ему нравилось думать о том, что не только у Шекспира есть своя Смуглая леди и Белокурый друг. Правда, похоже, мальчику он уже не нужен. — Ну, я же его учитель. Кроме того, в нем и Хейфеца много, ты просто не видишь. — Нет. — возражает она глубокомысленно, — мы просто все находимся под влиянием твоей личности! Ты нас всех приворожил и загипнотизировал. Как дракон. Он хмыкает, теперь уже смешливо. Женщинам не откажешь в мудрости. — Очень старый дракон, — говорит он, целуя ее на ночь. Надо вызвать его ревность. Вопроса «зачем»? не поступило. Внутренний голос молчал. Возможно, не нашел нужных аргументов, а, возможно, понял, что все бесполезно. Мираж реальности.** Осталось только слово, наигранное, бездною больное, подхваченное тьмою заражённых голосов, в которых ненасытное тщеславие смеётся, и всё вокруг в пустынность поглощает. Олег хорошо помнил, как ему пришлось в свое время вызвать ревность Татаренкова. На матч по футболу своей команды, в котором он в этот раз не играл, он пришел с Настей. В прессе тогда усиленно муссировали его «голубизну» не без помощи «друзей», которых он уволил из театра. И ему была полезна любая реклама гетеросексуальности. В том, что недостатка в фото не будет, не сомневался. Иногда он сам верил в идеальность семейных отношений. Но, как всегда, выложился, отыграл свою роль. В интернете появилось много прелестных фото Олега Меньшикова, ласково обнимающего свою жену пониже талии. Татаренков, стоявший на воротах, был в бешенстве, матч был проигран. Чем-то всегда приходится жертвовать. Дар мастера-постановщика художественных сцен бурлил в Олеге с невиданной силой. Он был уверен, что на Петрове это сработает. Он хорошо помнил, как все это начиналось. Как он дал понять. Природная язвительность скорпиона помогала ему блистательно, на щелчок пальцев, выдумывать интересные комбинации. Тогда… Он давно хотел проверить, как к нему относится Петров. Потому что мальчишка серьезно влез к нему в голову. Снимался первый ролик «Е-тв». Они втроем: он, юное дарование и Егор Харламов должны были рассказать о событиях нового сезона, о предстоящих премьерах. Почему Петров? У него была первая премьера. Да еще такая! В театре он всем тогда очень понравился. Был какой-то очень не похожий на всех, открытый, искренний. Но, в тоже время, целеустремленный. Существовали, конечно, такие, кто видел в нем просто очередного любимчика Олега, но таковых было меньшинство. Сели, пока выставлялся свет, обговорили, кто и о чем. И тут Олег понял гениальность мизансцены. Три стула, впритык стоящие рядом. Хороший большой стол, скрывающий нижнюю часть тела. Простор для действий. Изначально он даже хотел коснуться Саши ногой полностью. Но хватило и бедра. Не переставая говорить, Олег медленно и горячо прижался. Между их телами внизу не осталось ни одного гребаного сантиметра, кроме одежды. Да, этого хватило. Саша оказался прелестен. Не вскочил с криками: «Что вы себе позволяете»? Не прижался в ответ — такое бы тоже, как ни странно, претило. «Понимаете, я — адреналиновый наркоман», — говорит Петров Даше, — «когда все спокойно, мне неинтересно.» Правда, Олег и сам едва выдержал тогда. Постоянно запинался. Сложно говорить, когда внимание безвозвратно покидает голову и красноречиво устремляется вниз. Своя бешеная реакция на этого юнца заворожила… Сашка сильно и мило покраснел. На видео видно, как он задумался о чем-то, но, тем не менее, продолжал играть свою роль. Крепость. Мой мир в ожидании завтрашнего прихода одинокого странника в безликой маске, толкователя кредо, я его стражник. Крепость пала. Мы тет-а-тет, странник и стражник, на руинах сути молчаливо беседуем. Кто-то в пути…** Эта сцена тоже была срежиссирована Олегом. Под пустячным предлогом он вызвал к себе Сережу Кемпо, остановился с ним в дверях своей гримерки, а перед этим небрежно сказал Кристинке Асмус, что, кажется, сроки гастролей «Гамлета» придется переносить. Он знал, что Петров тут же примчится: у него потом #Зановородиться, ломается весь график. Итак, слышны шаги. Те же и Гамлет. Они стоят у двери, Олег берет ничего не понимающего Серегу за руку… — А ты знаешь, сколько сонетов Шекспир посвятил своему молодому другу? — сказал он первое, что пришло в голову. Шаги в коридоре тише, тише, кто-то споткнулся… Тишина. Петров исчезает смазано, по-лисьи. И не появляется больше на репетициях, не обсуждая более ничего: говорят, легкое недомогание. Проходит еще неделя и он начинает понимать: что-то пошло не так. Он не спит ночью и решает вечером съездить к Петрову домой. Олег заскакивает на минутку в театр, чтобы договориться с рабочими, меняющими в гардеробной лампы. Кругом пустота: выходной. Вспомнил: надо еще забрать любимую книжку Ильи Гилилова о Шекспире, почитать в воскресенье. …В его кабинете сидит Петров, что-то черкает в блокноте. Сам пришел. Никуда не бежит. Дергает плечом, поднимая на него странно блестящие глаза. — Я увидел вас в окно. Доброе утро. — Так. Что случилось? Саша встает, начинает что-то говорить, торопится, а Олег так рад его видеть, одного, без свидетелей, что сразу не понимает, о чем речь. Только профессионально ухо актера отмечает странные обреченные интонации, как в стихах Маяковского. «Вошла, резкая, как «нате…» — Повтори-ка, что ты сейчас сказал? — говорит он озадаченно. — Я хочу уволиться, — чуть сбившись, но упрямо набычившись повторяет Петров, — вот заявление. Подает тот же самый листок из блокнота. — Кажется, я у вас с две тысячи трин… — Чтоо?! Он слышит себя со стороны. Голос звучит, как иерихонская труба, он наполняет кабинет, коридор, летит вверх по лестнице. В нем — боль, осколки иллюзий, выпавшая из рук марионетка, досада на собственную глупость. Как! У него отбирают… Что? Игрушку? Тщательно выстроенную интригу? Мизансцену?.. Не важно. Саша дергается, покрывается красными пятнами, отступает на шаг. Часто моргает. Его рука, что держит бумагу, дрожит. Ему… ему наверное, еще тяжелее? Да нет, быть такого не может! Олег чувствует себя легендарным драконом, оберегающим несметные сокровища. И вот одно из таких сокровищ у него вознамерились украсть! — Да ты вообще! Ты вообще понимаешь, о чем ты говоришь, мальчишка? Сколько… сколько мы с тобой… Как ты можешь?.. Впервые у него не находятся слова. Он часто брал их подсознательно из пьес, из разученных текстов фильмов, компилировал из книг. А сейчас идет его собственная жизнь. И почему же так больно?..***
На вошедшем худруке — красная вельветовая рубашка, которая очень ему к лицу. И весь он такой загорелый, веселый, что подать заявление оказалось практически невозможно. Но Саша справляется. Он почти физически чувствует разрыв. И от этого так больно, как ни с кем и никогда. — Я тебя не отпущу! Не отпущу, слышишь! Неожиданно сильные и горячие руки фиксируют кисти, его властно прижимают к стене. Есть что-то мистическое в этой власти, ее не хочется разрывать. Саша не слышит, что ему шепчет Олег, жадно целуя в загривок, его натурально кроет, уносит, от близости вибрирует каждый нерв. Он, сопротивляясь, поворачивается, у него, кажется, болит голова… Рвано выдыхает и смотрит в абсолютно космические, черные от ярости и боли глаза. Каждый сантиметр тела покрыт, накрыт, прижат Меньшиковым. Тот прижимается так безоглядно, как будто от этого зависит жизнь. Прижимается так, что обоюдная эрекция сейчас сведет их с ума. Видит, что тот не сознает, что делает. Возможно, впервые в жизни. А он… Он очень не любит повторений, а та дорожка, на которую они ступили, ему хорошо известна. Это тупик. И тогда Саша… сбегает. Выдирает себя из рук, из власти, из любви. Яд рептилии успешно отравил человека, проник в каждую клетку, стал его кровью и плотью, стал необходим. Он дает жизнь и он убивает. Да, они зашли в тупик. Ключи от машины и квартиры у него с собой. А на столе у худрука остается блокнот с его стихами. Он вспомнит об этом не скоро. Послезавтра «Гамлет» едет на гастроли. И они не увидятся полтора месяца. За полночь.** Саван постели горяч, впитав весь огонь из меня, обжигает бессонницей… Мыслей тайная комната вскрыта. Но мне бы не думать, не чувствовать, не существовать, превратиться в сухую улитку, эй, где ты, с дубиной снотворной? — давай… Усыпи по затылку. Ноль тридцать. До кухни семнадцать шагов: семь — по мягкому ворсу, шесть — по жёсткому, четыре — по битому стеклу паркета. Саван кухни прозрачен и чёрн. Чирк — вспышка пламени: уголь кометы, хвост, в чёрноте исчезающий… затягиваюсь и выдыхаю, казалось бы — вместе с мыслями, отступающими. Тик, тик — время живёт на стене. Чирк — ноль тридцать восемь. Мысли — песчинки в песочных часах падают в одну точку: Душа — рукотворна, налёй же ей яду, стань инструментом могильщика. Ты придумал себе этот истинный мир, в нём душа лишь хранилище боли, ты обязан стать мёртвым — равнодушным к живым, и — свободным, свободным… Должен, должен… — крапает время сквозь ночь. В замершем дыме сокрылась прозрачность. Тёмность окна, точно тыльная сторона картины, распятой на улице. Кто-то тихо шуршит по дороге, и быть может, внимательно смотрит на мой портрет, но не видит, что я — за холстом, замурован в стене, замурован для всех, замурован… — крапает время. Сигареты закончились. Четыре шага, шесть, семь… и неизбежно — обратно, в саван друзей.