…А что, если мне так только кажется? Что, если это мираж, и я во всем ошибаюсь, по неопытности злюсь, подлой роли моей не выдерживаю? «Преступление и наказание»
В один из очень солнечных, ярких дней в квартире Саши раздался звонок. Он лениво натянул на себя мягкие серые шорты, пошел открывать. И остановился, остолбенел. Аж проснулся. Белый френч со шнурками. Черные облегающие брюки. Карие пронзительные глаза. Улыбка. Не человек — а просто выстрел в сердце! На него тоже смотрели — с насмешкой, оценивающе. А, черт, он же без майки! И держит шефа в коридоре. — Саш, кто там? При виде женщин Олег всегда становился подчеркнуто любезен, галантен, целовал ручки, сыпал комплиментами. Только Саше всегда почему-то не верилось ни на йоту в искренность этой роли. — Ирочка, мое почтение! Не разбудил? Сюда? Сто лет не был у тебя, Саня. Ребята, неужели не читали статью? Там тебя называют… эээ… как это… «голубоглазый красавец с голливудской улыбкой», — он выложил на стол свежую прессу. Ира, запахнув халатик, побежала делать кофе. Саша, смущаясь, засунул себя в футболку и вскоре вся троица сидела в гостиной. Меньшиков был в ударе: хвалил кофе, бутерброды, обои квартиры. Ира напористо вопрошала: «Нет, а вот вы, Олег Евгенич, по-честному скажите, стоит ли ему так часто сниматься? Мне последний его фильм совсем не понравился». — Завидуешь? — скорчил ей зловещую лисью морду Саша. Меньшиков улыбался, изучающе разглядывая обоих. — Я давно ему говорю: не части! Учись ждать роль. — наконец лениво выговорил он. — С другой стороны, а если больше не предложат? — Ну как это не предложат?.. Саше — да не предложат?! Петров улыбался, глядя, как спорят два дорогих ему человека. Нутром он понимал, что не приедет вот так запросто Меньшиков с ними поболтать с утра. — Да, кстати! — спохватился тот. — У тебя ж сейчас пару недель свободных есть? — Есть, — кивнул он, — хотели поехать куда-то, но у Иры сейчас сериал, так что буду ждать ее. — Ах, вот как… Жалко, конечно. Тогда слушай, — оживился худрук, — помнишь, мы с тобой говорили о том, чтобы сняться вместе в еще каком-нибудь фильме? — Да, конечно! — Ну и вот… — Меньшиков положил ногу на ногу, переплел красивые пальцы в перстнях, — пришла мне как-то тут на досуге идея. Читаю это я «Преступление и наказание»… Ты же любишь Достоевского? — Я? Ну да. Сам недавно перечитывал, на гастролях. — Вообще, это же настоящий, беспримесный детектив. Трэш такой. Ты не замечал?.. — Да просто нам в школе его по-другому подавали! Тогда это было скучно. Ну, бедный Раскольников, кушать нечего… теория эта его… — И мне. Моя бы воля, убил бы бабулю Свидригайлов. Но не суть. Можно роман так подать! Конфетка будет. Представь: ты, разумеется, Раскольников, я — Порфирий Петрович. А? Саша пожал плечами, прикинул: — Ну… неплохо было бы. А какому режиссеру покажем? — Давай-ка мы с тобой, — рука легла на плечо, — порепетируем пока. А потом уж посмотрим, кому нашу идею скармливать. — С удовольствием. Но как, где? — Обыкновенно. В театре. Возьмем текст, посидим, покрутим… Авось что и сложится. Словом, забегай-ка завтра часиков в двенадцать. Все, — он посмотрел на часы, — Ирина, душа моя, кофе был прелесть! — поцеловал ей ручку и элегантно исчез. — Ир, я курить. Как же все-таки сложно, если человек, которого любишь, переигрывает тебя в один щелчок пальцев. Все смски Саша бережно хранил в тайном закоулке телефона и часто перечитывал. Грел сердце. Странно, но он редко испытывал угрызения совести перед своей девушкой за эти странные отношения с Меньшиковым. Даже тогда, после минета. Умом понимал, что делает нечто неправильное. До первого ее обидного резкого слова. До очередной улыбки Реналю. И делал ей дорогие подарки — вроде купленного «Лексуса». И понимал, что при всех своих недостатках она очень хороший… друг. …И что кроется за этой репетицией? Или ничего не кроется? Тогда почему не звонок, а сам явился? Лично. Это много значит. Он взъерошил волосы, посмотрел, как плавно огибает меньшиковская машина его двор с рядами чахлых клумб. Зачем же он приехал? А если рассчитывал застать его одного? Съемки-то у Иры перенесли на несколько дней… Да нет, быть того не может. Он вспомнил то, что было всего неделю назад, до отпуска.***
Он приехал тогда в Москву совсем убитым. Важен был не сам факт того, что Меньшиков с кем-то там переплетал пальцы (черт, как же больно звучит!), а то, что это будет всегда. Это ж Ом. На него всегда кто-то облизывается. Лето близилось — ярко и неотвратимо. Театр Ермоловой закрывал сезон. Большая часть труппы — все красивые, довольные, расслабленные в предвкушении отпуска — плыли на беленьком кораблике по Москве-реке. И конечно, краше всех был товарищ худрук. Саша неприязненно косился на это великолепие: синий идеально сидящий пиджак, стильные красные джинсы на поджарой заднице, морская фуражка. Платочек в нагрудном кармане… Охуенный. Веселый. Не написавший больше ни одной смс. Сам Саша был одет более чем скромно. Он ехал сюда со смутной надеждой выцепить Меньшикова, если повезет, — поговорить, разобраться, что между ними происходит. И происходит ли? И застал уже всю толпу: некоторые уже подшофе, а главное, — бурное общее веселье. Корабль плавно рассекал водную гладь. Все шутили, стояли кучками, делясь воспоминаниями о спектаклях, травили анекдоты… Меньшиков вкупе с Харламовым и другими «репортерами» снимали «Е-тв», анонсировали игру в «Денежный мешок», носились по палубе, ржали над чем-то… Саша чувствовал себя будто отделенным от других стеклянной стеной. Что-то сломалось — и он вышел из игры. Нет ни облегчения от завершения сезона, ни радости от предстоящего отдыха — так, пустота какая-то. Глядя на проплывающие мимо зеленые берега, ему думалось о том, что, быть может, хоть здесь живут спокойные беззаботные люди — без долгов, без обязательств, без личных проблем. «Даже чуть не смешно ему стало, и в то же время сдавило грудь до боли. В какой-то глубине, внизу, где-то чуть видно под ногами, показалось ему теперь прежнее прошлое, и прежние мысли, и прежние задачи, и прежние темы, и прежние впечатления, и вся эта панорама, и он сам, и все, и все… Казалось, он улетал куда-то, вверх, и все исчезало в глазах его»… Поглядывая на Олега незаметно, он с нежностью отмечал каждый жест, мимику лица. Отворачивался, слушал мягкий баритон. Сердце когтила мысль о том, что он сам не может быть рядом, касаться, наслаждаться близостью. Сглатывал в горле ком, слезы наворачивались на глаза от странных нахлынувших эмоций. Он вспоминал вот это: «Саш. Я скучаю». — О, Саша! — веселый Меньшиков со своей свитой как бы случайно натолкнулся на корме на него, мрачно цедящего красное вино из пластикового стаканчика, — Чего такой смурной? А ну, давай к нам! Худрук вовлек его в водоворот своего веселья, не слушая возражений и ворчания. Вскоре к ним присоединилась ослепительная в белом платье Кристинка Асмус, рядом, как всегда, болтался Татаренков, — и вся развеселая компания уселась на мягких диванчиках, закусывая. — Вот это уже не сыр, не сулугуни, — худрук накалывал на шпажку деликатес, его бедро касалось бедра Петрова, — в холодильник бы надо его! Саша потихоньку оттаивал. Смеялся шуткам Олега, стеснительно грелся в тепле его присутствия… Да какого черта! Хоть побыть рядом напоследок. Это же ни к чему не обязывает. — Кто куда отдыхать? — спрашивала Кристина, игривые серьги звенели у нее в ушах. — Внимание! Кристину опять развели! Муж обещал ей Париж, а повезет к бабушке в деревню. — А вот и нет! Мы уже билеты купили. Улетаем четырнадцатого. — А вы… куда? — робко поднял Саша глаза на Меньшикова. — Не знаю. — небрежно ответил тот, — в Грузию наверное. Как всегда. Да, Никита?.. Это больно резануло слух. Сказано было специально, нарочито. Часа через полтора они все уже сходили на берег, мужчины галантно протягивали руки дамам, выносили мячи, все для тенниса и почему-то кисти, краски, холсты. — Значит так! — как всегда, дражайший шеф «полез на бочку», — Сейчас у нас подготовка к пьяной выставке. То бишь, поддатые артисты будут рисовать картины, нну… а потом мы их выставим в фойе театра и будем продавать! Если честно, я сам в шоке, потому что ни разу не художник. Саша покорно дождался своей очереди, получил от парней с шутками и прибаутками краски, кисточку, холст. Сел на лавочку под тент и задумался. Ну что ж, малевать так малевать! Вдруг он Малевич и не знает об этом? — Да, Саша, это тебе не стихи писать, — задумчиво сказали из-за спины. Он мог бы и не оборачиваться. На шею дохнуло теплым, побежали мурашки. — Скоко ж ты выпил, чтоб на-ри-со-вать такое? — продолжали издеваться. Саша терпел, окуная кисти в краску. — Свое покажите, — сказал он требовательно, — я оценю. — А ты знаешь, мне некогда. Вот, хожу, всем поддержку оказываю. Что же это? Как же это? — худрук вышел на первый план и озадаченно уставился в сашкину мазню. Подпер рукой подбородок. — Олегевгенич, ну перестаньте издеваться! — не выдержал Саша. — Как смог, так и нарисовал. — И назовем сей шедевр? — Не знаю… Нет, знаю! Одиночество. — против воли интонация получилась жалобно-патетической. — Нда? Вот эти вырвиглазные тона?! — скепсис так и сочился из слов критика. — Предлагаю другое название. Ревность. И сопроводил удар в цель фирменным острым взглядом дознавателя Гуро. — По-почему это?! — заикаясь, возмутился творец шедевра. — И нет у меня ревности никакой… в смысле… здесь, да и нигде… Они переждали приход оператора, терпеливо снимавшего каждую мазню, Харламова с Кемпо, обстебавших Сашину работу. Олег все также оставался рядом, хотя его и позвали на футбол. — Понимаешь, Саш, — изящный жест руки в кольцах (перед ним другая маска, продюсер лорд Генри), художник — особое существо. Он видит мир в свете своих эмоций. И излагает их на холсте. Но правильно оценить творение можно лишь со стороны. Его рука на секунду легла на сашину — и исчезла. — Поверь мне, друг, это ревность. Это она. В чистом виде. Петров чувствовал, что покраснел, — мучительно, до самой шеи. И выпитый алкоголь предательским образом ослаблял его защиту. Губы дрожали. — Вот смотри, — склонился над ним Меньшиков, тихо говоря, приковывая внимание своим карим взором, — к нам идет сейчас мой друг Никита. Это тоже ревность, причем имеющая все основания. Но не имеющая прав ни на что. Он просто друг. Дважды в одну реку не возвращаются. А у тебя есть все права. Все, запомни! Парни, я на футбол! В тот вечер Саша напился. Он был не в силах выносить эти эмоциональные качели, не мог заставить себя поверить каким-то словам, поэтому просто пил, сидел на корме в одиночестве и, кажется, много смеялся. Там его и застал шеф. — Так! — оценил он ситуацию, — Кристина, душа моя… — О, Олегевгенич! — счастью Петрова не было границ. — Ни слова больше, Саша! — грозно приказал он и Гамлет послушно заткнулся. — Кристин, тебя муж встречать в Москве будет? Мы уже причаливаем… — Да, конечно, а что? — Довезите мне Петрова пожалуйста… только в целости и сохранности. — Конечно, без проблем. Саша еще помнил, как ребята общими усилиями грузили его в машину, а он пытался им честно помочь. Дальнейшее было покрыто мраком, наутро пришел стыд. И все бы так благополучно, если бы… Если бы не настал отпуск.***
Наутро он пришел, как договаривались, ровно в двенадцать, — в джинсах, простой белой футболке, солнечных очках. Нарочно без машины — хотелось пройтись по летней Москве, подумать. Самое сложное было — преодолеть внутреннее смущение. Постучался в кабинет, вошел. Худрук встретил его как ни в чем ни бывало — непринужденно и по-деловому. — А, Саш, привет, заходи! Сделал шаг вперед, протягивая руку для пожатия — его повело от аромата знакомых духов. Захотелось сделать еще один крошечный шаг, уткнуться носом в загорелую шею… Стиснув зубы, он сел. — Чай будешь? — Нет, спасибо. — Минералка вон там, на столике. — Спасибо. Жарко. Он пил воду, разглядывал знакомый кабинет, который всегда нравился. И дело было не в помпезности люстры или «фишках» вроде советского флага или мяча. Не в фото, картинах, памятных пустячках, мягком свете ламп. Просто это был тоже он, Олегевгенич. Уютный причудливый коллаж из вещей, пространство для творчества. Для свободы. — Садись сюда, в это кресло. Оказалось, что волноваться об отношениях будет некогда. В течении трех часов худрук в бешеном темпе прогнал их по ключевым местам текста, реплик, наметил реперные точки соприкосновения характеров. — А здесь ты переигрываешь. Нет! Смотри. Мягче, тоньше… Хорошо. И сам тут же, как маг, одной интонацией превращался в следователя. В Порфирия Петровича. Учил примером. — А, почтеннейший! Вот и вы… в наших краях… — начал Порфирий, протянув ему обе руки. — Ну, садитесь-ка, батюшка! Али вы, может, не любите, чтобы вас называли почтеннейшим и… батюшкой? — Я вам принес эту бумажку… об часах-то… вот-с. Так ли написано или опять переписывать? — Что? Бумажка? Так, так… не беспокойтесь, так точно-с. Да, точно так-с. Больше ничего и не надо, — подтвердил он тою же скороговоркой и положил бумагу на стол. — Вы, кажется, говорили вчера, что желали бы спросить меня… форменно… о моем знакомстве с этой… убитой? — Да-да-да! Не беспокойтесь! Время терпит, время терпит-с, — бормотал Порфирий Петрович, похаживая взад и вперед около стола, но как-то без всякой цели, как бы кидаясь то к окну, то к бюро, то опять к столу, то избегая подозрительного взгляда Раскольникова, то вдруг сам останавливаясь на месте и глядя прямо в упор. Саша устало откинулся на спинку кресла. Между ними царило уютное молчание. Восхищенно поднял глаза: худрук словно и не утомился ни капли, сидит, такой же спокойный и элегантный, словно не он сейчас только что становился суетливым хитрым старичком. — Устал? Все! По домам. До завтра. Что, смотришь, все уже! — криво улыбнулся Меньшиков. Саша поблагодарил, встал, растерянно попрощался и вышел. Значит, вот так? Убийца-студент и опытный следователь? Не будет ни страсти, ни отношений? Или он опять что-то не понял? — Завтра жду тебя в час! — крикнули ему вслед. На второй день было то же самое: великолепная школа, ощущение близости и плеча, и удовольствие репетировать вместе. Общее молчание. Красивые пальцы, любимые мягкие карие очи. Ни капли любви. — Не иди сразу на надрыв! Найди, найди другой инструмент у себя в палитре! Тьфу, чего-то мне эти сравнения, с выставки привязались, что ли?.. Пойми, ты опять берешь слезами и голосом, читатель может к этому привыкнуть. Прикоснись ко мне. Ну же! Ты опасаешься Порфирия Петровича! Саша послушно с замиранием прикасался, опасался, слушал, кивал. Иногда срывался, хохотал, восхищался. Когда отдыхали, слушал актерские байки, рассказывал сам. В этот раз они задержались до шести вечера. Назавтра они открыли вино — какое-то белое, особое, из меньшиковских запасов, и в алкогольном оттенке роль поворачивалась к Петрову новыми гранями, шла легко. Олег же напротив, сомневался, хмыкал: — Это что теперь, тебя все время поить?.. Ужас! Хотя, если честно… Мне удивительно комфортно с тобой, пьяный ты или трезвый. И замолчал, словно сказал что-то неожиданное для самого себя. Саша кивнул молча, избегая смотреть в глаза. — Ну ладно, поехали дальше. Вот, смотри, — говорил Меньшиков и вновь наступало чудо. — Вы ведь в юристы готовитесь, Родион Романович? — Да, готовился… — Ну, так вот вам, так сказать, и примерчик на будущее, — то есть не подумайте, чтоб я вас учить осмелился: эвона ведь вы какие статьи о преступлениях печатаете! Нет-с, а так, в виде факта, примерчик осмелюсь представить, — так вот считай я, например, того, другого, третьего за преступника, ну зачем, спрошу, буду я его раньше срока беспокоить, хотя бы я и улики против него имел-с? Иного я и обязан, например, заарестовать поскорее, а другой ведь не такого характера, право-с; так отчего ж бы и не дать ему погулять по городу, хе-хе-с! Нет, вы, я вижу, не совсем понимаете, так я вам пояснее изображу-с: посади я его, например, слишком рано, так ведь этим я ему, пожалуй, нравственную, так сказать, опору придам, хе-хе! Вы смеетесь? А ведь засади его не вовремя, — хотя бы я был и уверен, что это он, — так ведь я, пожалуй, сам у себя средства отниму к дальнейшему его обличению, а почему? А потому что я ему, так сказать, определенное положение дам, так сказать, психологически его определю и успокою, вот он и уйдет от меня в свою скорлупу: поймет наконец, что он арестант. Опять смеетесь, опять не верите? А желчи-то, желчи в них во всех сколько! Да ведь это, я вам скажу, при случае своего рода рудник-с! И какое мне в том беспокойство, что он несвязанный ходит по городу! Да пусть, пусть его погуляет пока, пусть; я ведь и без того знаю, что он моя жертвочка и никуда не убежит от меня! Да и куда ему убежать, хе-хе! За границу, что ли? За границу поляк убежит, а не он, тем паче, что я слежу, да и меры принял. Что такое: убежит! Это форменное; а главное-то не то; не по этому одному он не убежит от меня, что некуда убежать: он у меня психологически не убежит, хе-хе! Каково выраженьице-то! Пошла вторая неделя лета вдвоем. Саша высыпался, неторопливо завтракал и выходил на три-четыре остановки раньше, чтобы пройтись. Он не звонил друзьям, один только раз беседовал со своим агентом Катей, которая полностью одобрила их идею. Шел, думая о роли и об Олеге. С каждым днем уходил ослепленный, не мог оторваться и проститься, и если бы можно было еще больше влюбиться, так бы и сделал. Был отравлен взглядами, голосом, душой и телом. Хуже всего было ночью. Он вздыхал, включал кондиционер, пил воду, ворочался на постели, истомленный одиночеством и ежедневной близостью недостижимой цели. Но променять это хождение по краю вулкана он не согласился бы ни на что. — Олег Евгенич! — вернулся и застыл он как-то в дверях, — вы тратите на меня столько времени… выключаете телефон, и занимаетесь… Спасибо. Я правда ценю! — Ой, ради бога, я не знаю, обращайтесь! — стандартно отшутился тот. Как будто так и надо. В пятницу тучи закрыли небо и Саша, спешивший на репетицию, промок до нитки. Собирались поздно, в шесть: у Ома было какое-то интервью. Опаздывая, в мокрой, облепляющей тело рубашке, Петров ворвался в кабинет, боясь, что худрук уже ушел. Олег был там, в любимом темно-сером пиджаке в крупную черную клетку и белой футболке. Читал книгу, и при виде Саши только удивленно снял очки. — Что ты?.. Заходи, Саш! Да у тебя зуб на зуб не попадает. Саша был мокр с ног до головы. Белая рубашка прилипла, обрисовывая живот, грудь с темными кружками сосков. — Думал, пройдет дождь быстро… — еле выговорил он, задыхаясь— ехал к вам… машина на ремонте, а тут… пробки. — Ну и вернулся бы домой, подумаешь. — Как можно! Это… Ну, вы же ждете! Да высохну я, чепуха! И чихнул. Олег застыл за столом, странно смеривая его с ног до головы нечитаемым взглядом. Затем стремительно — Саша и оглянуться не успел — подлетел к нему. Не боясь намокнуть, бережно обнял, ласково взъерошил мокрые волосы. Прижал к себе и поцеловал в висок. Эта ласка была такой неожиданной и невесомой, что Саша задохнулся, задрожал, чувствуя, как начинает кружиться голова. Затих, счастливо прижался к рукам, к груди. Так они стояли, пока уют момента не перешел в возбуждение. Он увидел, как стремительно темнеют меньшиковские глаза, как Олег отстраняется. — Вот я эгоист… — услышал непонятное. — Продолжим репетицию? — Нет, — решительно сказали ему, — репетиции отменяются! — А… а как же… — Это не обсуждается. Заболеешь еще. Пошли.***
Они вышли во внутренний двор театра, к машине. — Вы опять без водителя? — Сегодня да. Все хотят в отпуск. На, — Олег взял с заднего сиденья свой теплый кардиган, накинул на его плечи. — А… куда мы едем? — Саша счастливо кутался в пахнущую меньшиковым одежду. — Сейчас я быстро заскочу в магазин, — Олег, отвернувшись, смотрел в зеркало заднего вида, разворачивал машину, — куплю нам что-то поесть. Ты ведь на сегодня свободен? — мимолетный вопрос был задан как бы между прочим. — Свободен. В смысле, совсем, — Саша смутился. — Так вот. До дома тебе еще час пилить. А тут неподалеку у меня есть квартира. Еще со времен товарищества. Сейчас мы туда доберемся. Там и чай есть, и плед. Кажется.***
Пока они доехали, Саша ухитрился поспать. Олег всегда действовал на него, как лекарство, умиротворяюще, успокаивал клокочущую внутри неуспокоенность. — Прибыли. — прикоснулись к плечу. — Это здесь. Тихий уютный дворик на Таганке. Частный дом с высокой оградой. Ели и туи частой стеной. — Заходи. Саша не ожидал ничего особенного. И остолбенел. Как и в кабинете театра, здесь царила причудливая эклектика стилей. Статуэтки. Хрусталь люстры. Антикварное зеркало с витыми ножками — и рядом с ним какие-то рокерские плакаты. Ноты на рояле. Бита. Часы. Янтарная лампа бросает мягкий свет на хозяина и его гостя, и они смотрят в свое отражение в зеркальной поверхности. В нем они какие-то другие. Они — и вместе. Это странно. И завораживает. — Красота какая! — отмер он наконец. — Да? — Меньшиков почесал нос, кажется, смущенно, — Ну… это не я дизайном занимался. Мои только деньги. Месяц назад ремонт окончил. Два года почти тянулось. Тут раньше просто сарай был. Да ты проходи, чего стоишь-то, первый гость? Я сейчас. В быту, в жизни он казался проще, непривычней, и это завораживало. Выгрузил пакеты с едой, показал, где что находится. — Здесь всего лишь две комнаты — спальня и гостиная. Скромно. Но для отдохнуть — самое то. Саша подумал, что за такую скромность многие отдали бы одну почку, но промолчал. Его втолкнули в большую ванную, в лаконичном японском стиле, — темно-коричневые и бежевые тона, кинули в него пушистым полотенцем, выуженным из ящика. — Спасибо, но я… — Заболеешь! Снимай все. Сушилка справа, включи ее. Вешай белье. Я на кухню. — И носки снимать? — глупо спросил Саша, покрываясь румянцем смущения, переминаясь с ноги на ногу. В ванную уже набиралась горячая вода. Олег был непреклонен: — Быстро в воду. Наденешь мой халат. Суши любишь? Гость стоял с полотенцем, прижимая его к груди и глядя во все глаза. — Олег Евгеньевич, вы открываетесь мне с другой сторо… — Любишь? — сурово повторил хозяин, в глазах которого прыгали бесенята. — Не. Можно пиццу? Или другое что-то. Ну, я так-то не голодный… — Другое… Хорошо. — Меньшиков вышел из ванной, затем снова приоткрыл дверь, — Олег. Здесь — просто Олег. Саша стоял столбом в одних носках, глупо пялясь на свое красное довольное лицо в зеркале и на солидный ряд всяких гелей для душа и прочих непонятных средств. Сунул нос в одно, другое с французскими и английскими надписями — все они пахли потрясающе, как дорогие духи, — то можжевельником, то морем, то кожей. Через час распаренный, долго отмокавший в горячей ароматной воде Саша сидел на светлой уютной кухне в хозяйском халате, лопал покупные салатики, потом пил крепкий чай, ел яблочный пирог с корицей. Олег сидел напротив и смотрел на него с ласковой насмешкой. — Я же не знал, что ты так любишь банные процедуры! Думал, ты там утонул вообще. Летел к тебе… Думал, спасать надо. — Это я в халатах запутался, — серьезно сказал Саша. — Из восьми сложно выбрать один. — Особенно если на себя сразу два попытаться одеть, — да. — Черные глаза откровенно смеялись. — О, это вы еще меня после гастролей не видели! Моя бы воля — жил бы в ванной. Особенно такой. — Ага, прям вижу. Такая гигантская ящерица — Саша Петров. Желтая с аквамариновыми глазками… — Завели б меня себе? — Тебя бы? С удовольствием! Ешь ты немного… — Я много сплю. Курю. Постоянно и часто, — повинился гость. — Интересно, что еще ты делаешь постоянно и часто, м? — смутил его Олег. Затем они перешли в гостиную. Тихо играла «Let my people go» Луи Армстронга. Пауза затягивалась. — А знаете… знаешь, я уже помню наизусть почти все у Раскольникова… А все-таки, кому мы наш детектив показывать будем?.. — Никому. Он рывком повернулся, удивленно глядя на Олега. Тот медленно, лаская провел по его влажным волосам, усмехнулся. — Удивлен?.. Да ладно, конечно, предложим кому-то. Цекало например. — Тогда зачем?..- Саша задохнулся, не в силах выговорить далее. — Во-первых, захотелось заставить тебя вспомнить учебу. Ты стал повторяться, Саш. Без обид. Ну, а главное… Я просто хотел… ну, хотел устроить нам каникулы, — Меньшиков встал, засунув руки в карманы и перекатываясь с носка на пятку, — Я же писал, что соскучился. Саша улыбнулся — ярко и смущенно. — Но все равно, мы ведь можем подумать… — Я сейчас могу думать только о том, что ты в одном моем халате. И сладки ли твои губы после пирога. Не смущайся. Давай поговорим. С лица Олега исчезла привычная игривость и желание понравиться. Он был сейчас прост, спокоен и властен. — Ты понимаешь, что я не привез бы тебя сюда… если бы… Нам было так хорошо с тобой вдвоем, что я… Да мне всегда с тобой хорошо. Его голос был глубоким, тихим, лишенным привычных ярких интонаций «на публику». — Давай разберемся. Прежде, чем мы… переступим черту, хорошо бы понять, чего мы ждем друг от друга. — Тебе не кажется, что мы уже перешагнули черту? Разговор — отлично! Пусть так, чем вечно гадать. — Чисто технически минет еще не отношения. Это прозвучало очень снисходительно. — А это было только технически? В шутку там, что ли? — уязвленно заметил Петров. — В нашем случае нет, — после паузы ответили ему. — Проблема в другом. — Саша встал, понимая, что сейчас именно тот момент, которого он так долго ждал, — Давайте озвучу список. Михалков, Козловский, журналист этот… забыл его… Татаренков (который и сейчас есть). Он друг, да. Который ревнует и от которого вы не откажетесь. Я тоже не предаю друзей, даже дебилов… А еще есть Кемпо. Фил… Да, пальцев на руках не хватит. Говорят, вы особенно в ударе, когда выпьете. Пристаете к мальчикам, и все такое. — О как. Кошмар! Надо же, какая у меня бурная личная жизнь. Меньшиков встал с непроницаемым лицом, шагнул куда-то влево, достал из бара бутылку, плеснул на два пальца. Саша внимательно наблюдал. Кажется, виски. — А еще пишут, что я агрессивный богатый извращенец, надменная тварь, бездарность. Вот поэтому я и колебался. — Олег вздохнул, покатал бокал с янтарным напитком, выпил. Его мокрые губы горько скривились. — В начале моих… отношений с мужчинами мне нравилось, когда любят меня. Я во-всю купался в этом ощущении. И не видел, как мной пользовались. Затем… Был период, когда я не любил никого. На сегодняшний день… я сам хочу любить, понимаешь?.. Саша молчал. — В моей жизни был один человек. Мужчина. Давай без фамилий. Он пришел в тот момент, когда я был на грани отчаяния. Помог мне стать известным. Хотя я бы и сам… он много дал мне, но он и сделал меня хуже. Гораздо. Научил использовать людей. Использовал меня, и очень жестоко. Поэтому я не хочу, чтобы у нас с тобой было так. — Как? — Быстро, грубо, по скотски. — Красивая рука медленно взяла сигарету со стола, смяла, выкинула в пепельницу. Ом встал, взял вторую сигарету, приоткрыл окно и щелкнул зажигалкой. На губах была легкая улыбка, нехорошая, зыбкая, на грани фола. Так, если бы он заранее знал, что Саша не поверит ему, что этот разговор бесполезен.***
Олег не мог объяснить Саше, что в его возрасте он хотел позволить себе не торопиться, разыграть любовь как прекрасную пьесу, интриговать любимого, дразнить, заставлять ревновать. Что в этом и есть наслаждение. Молодости хочется достижения цели, она не видит прелести игры и никогда не поймет ее. У нее одна привилегия: быть убийственно откровенной. Сказал, не оборачиваясь, следя за кольцами дыма, летящими в окно: — Пойми, ты свободен. Ото всего. Я никогда не буду угрожать тебе, давить на тебя. Я не приму измены мне с мужчинами — это да. Но… Ты любишь Иру — у меня есть Настя. И мы с тобой. Такое джентльменское соглашение. Они теперь друг напротив друга без улыбки, смотря прямо и просто. — А остальные? — Что остальные? — не понял Олег. — Свита. Кордебалет. Никита, Фил, Сергей… Кто еще? С кем вы?.. Я же писал вам. Я хочу честности. И если вы… — «Ты». «Олег». Это просто. — Это сложно… Притянул к себе гостя за пояс халата, чувствуя, что скоро сорвется, просто ухнет в пропасть. Провел по бокам, оглаживая, плечи, раскрытую грудь с горошинами сосков, бока и — собственнически — задницу. Заткнул мягкий рот поцелуем, горьким от виски, неистовым, показывающим, как он мучительно сдерживается. Пальцы запутались в мягких сашиных волосах. С наслаждением провел языком по истерзанной губе, запоминая вкус. Потом отстранился и сказал наставительно: — Саш. За эти пять лет я перенес две серьезные операции. И очень пересмотрел свои взгляды на жизнь. И я не донжуан — что бы там обо мне не говорили. Я не трахаю молоденьких мальчиков и девочек только потому, что они этого хотят… Или не этого, а славы, денег, чего-то там этакого! Не продаюсь так дешево. Я буду с тобой, потому что… Потому что это ты.— быстро сказал он. — Понял. — Саша стоял близко-близко, видя в черных глазах свое крошечное отражение, едва понимая уже, о чем идет речь. — Ну, а теперь, раз понял, пошли спать. Час ночи как-никак! И собственнически взял за руку, как будто от него можно было убежать.