Per fas et nefas

И, идя по лезвию ножа, Ты теперь не сможешь убежать. Карнавала пленник вечно должен лгать! Знай, ты в карнавале сам себя обманешь. Блеск фальшивый манит, Станет жизнь игрой! Знай, однажды будет край! Тебя осудят за игру без правил, И не будет права стать самим собой! Карнавал лжи 5 стихий

– Ей Богу, Николай Васильевич, оставили б вы эту мамзель в покое. Не в себе она, а ну как не ровен час вас с душегубом спутает, что тогда прикажете? Ступали бы к себе, оправились, да и кровь унять надобно, а то, не приведи Господь, опять сознания лишитесь, – отчаявшийся вразумить бестолково снующего подле окаменевшей фигурки барина, Яким деловито уцепился за костлявый локоть. – Да уймись же ты наконец! – рванувшись из твердой хватки и едва не зашибив даму, Гоголь поспешно рассыпался в бессвязных извинениях, в коих госпожа Островская ни чуть не нуждалась.       Стиснув ладони меж колен и вперив остекленевший взгляд в исполосованный бок покойника, она точно завороженная следила за тем, как жирные осенние мухи слетались на облепленное хлябью, шлюптящее нутро. – Николай Васильевич, право слово, не гоношитесь вы так, а лучше действительно ступайте к себе, все одно толку от вас, как от козла молока, – выросший точно из-под земли Бинх будто бы случайно расположился между барышней и изрубленными телами, старательно загораживая спиной вывороченную плоть. – Елена Константиновна, прошу вас, взгляните на меня. – Вы что, не видите, госпоже Островской нужен врач! – бледный, как мел, но полный решимости юноша незамедлительно подскочил на месте, чуть было не опрокинув колченогую лавку. – Леопольд Леопольдович будет здесь с минуты на минуту и … – И если вы сейчас же не уберетесь с глаз моих, то, клянусь, его помощь потребуется уже вам! – осторожно набросив плащ на окоченевшие женские плечи, Александр Христофорович зыркнул в сторону беглого, коего, пыхтя от натуги, безуспешно пытались стащить со стола двое казаков.       Ни в коей мере не желавший повторять судьбу сего несчастного, Николай Васильевич (к несказанной радости Якима) был вынужден незамедлительно сдаться и отступить. – Елена Константиновна, будьте так любезны, взгляните на меня, – вновь потребовал Бинх, настороженным взором окидывая даму – тонкая, прямая, натянутая как струна, казалось, тронешь чуть и надломится, осыпется под ноги мелким крошевом. – Я никогда! Никогда прежде…– сорвавшись на сдавленный хрип, в горле заклокотало отчаяние. – Что… Что же теперь?       Вместо ответа Александр Христофорович всунул в дрожащие пальцы доверху наполненный стакан. – Пейте! Станет легче. – Лжете.       Лгу. Первая смерть, как первая любовь – вовек не забудется. – И в мыслях не было. Пейте. Лучше залпом.       Ну как прикажете.       Стиснутые зубы громко клацнули о глиняный край. – Ну и гадость же вы мне подсунули! Крепкое, кислющее. Я вам, чай, не мужик какой. – Зато саблей владеете не хуже заправского вояки. Выдающееся умение для хрупкой молодой особы, вы не находите? – Не нахожу, – Островская осушила содержимое в несколько долгих глотков. – В день нашей первой встречи я сообщила вам, что была вынуждена провести в разъездах последние несколько лет. Думаете, мне доставляло великое удовольствие таскаться от одного задрипанного городишки к другому, следя, чтобы мой малахольный братец не вляпался в очередную историю? Уверяю вас, подобные путешествия мало походят на увеселительную прогулку. – В таком случае наивно было полагать, что в захолустье, подобном Диканьке, найдется хоть что-то сколько-нибудь сносное. Тем более вино, – на лице Бинха застыла кривая ухмылка, под стать той, что мгновение назад тронула искусанные девичьи губы. Он даже не пытался скрыть нахлынувшего вдруг раздражения, поражаясь тому, с какой легкостью одно неосторожно брошенное слово разбередило застарелые раны, всколыхнув нелепую тоску о прежней жизни и утраченной молодости. – И все же, сударыня, вы так и не ответили на мой вопрос. Неужто фехтованию теперь обучают в Смольном? Наряду с живописью и музицированием? – Отнюдь, – она несмело качнула головой. Смертельное отчаяние в тоне сменилось горьким смешком, пустой стакан гулко звякнул о столешницу. – Спасибо вам. И за это тоже… – Пустое. По правде, это я должен вас благодарить, – досадливо нахмурившись, Александр Христофорович покосился на незадачливых конвоиров, коим, отбыв выбирать помещение для содержания беглых, лично отдал приказ обыскать и доставить арестованных в село. – Елена Константиновна, я приношу свои извинения, и, ежели вы сочтете возможным… – Полно вам, – тронутая до глубины души, барышня нетерпеливо всплеснула руками, – не вы упустили бандитов!       Бинх отозвался не сразу. Напряженно следя за надрывно стенающей бабой, в три погибели скрючившейся над изрубленным телом мужа, он не мог отыскать сил, дабы возразить. И лишь когда подле захлебывающейся слезами несчастной опустился крутившийся у обозов Тесак, он решился. – Сударыня, как бы то ни было, командир всегда несет ответственность за действия подчиненных. – Оставьте! Сейчас не война! А свои мозги в чужую голову не вложишь, – поспешно перегнувшись через стол, Островская потянула на себя графин. – Знаете, что! Воспитанным дамам не пристало пить в одиночку. А уж тем более такую дрянь. Так что, Александр Христофорович, не откажите! – Ну что ж, извольте, – Бинх опустился напротив с видом человека, кой не удовлетворится, покуда не получит ответы на интересующие его вопросы. – И все же… – Да-да, разумеется… – стиснув пальцы до побелевших костяшек, Островская вперила немигающий взгляд в закопченный край столешницы. – Видите ли, мой отец был морским офицером, человеком смелым, волевым и порой чрезмерно требовательным. Представьте его разочарование, когда он понял, что из сына не выйдет ничего путного. Нет, брат рос добрым, милым ребенком, но слишком слабым и болезненным. И… Про таких еще говорят «не от мира сего».       Отогнав невеселые раздумья и с большим трудом проглотив вопрос, а не состоит ли часом Николай Васильевич в кровном родстве с вышеупомянутым семейством, Александр Христофорович сосредоточенно кивнул, давая понять, что внимательнейшим образом слушает. С виду изрядно захмелевшей барышне иного и не требовалось. – Когда брату исполнилось семнадцать, всем стало окончательно ясно, что офицера из него не выйдет. К статской службе он также оказался не годен. И тогда отец решил заняться моим воспитанием, полагаю, попросту из-за безысходности и неосуществленных надежд. Только представьте! Меня, к вящему ужасу маменьки, обучали стрельбе, фехтованию, точным наукам, даже немного морскому делу. Честно признаюсь, мне это нравилось, и, как видите, не раз пригодилось. И кстати, – она вдруг с заговорщицким видом подалась вперед, – в сию программу отчего-то не вошли ни живопись, ни музицирование. Хотя на счет последнего у меня есть некоторые предположения… Видите ли, я совершенно лишена музыкального слуха, даже петь не умею. Просто кара Небесная для петербургских салонов!       С коротким, более походившим на фырканье смешком, Александр Христофорович откинулся назад, пряча в кулаке столь неуместную улыбку. – Вы слишком строги к себе, – против воли залюбовавшись вдруг вспыхнувшим лукавым блеском агатовых глаз, он не заметил испепеляющих взоров, коими одарила его собеседницу доселе без устали голосившая баба. – Беру пример с вас, – зябко поежившись под порывами пронизывающего ветра, Островская вновь виновато потупилась, тревожно вздрогнув, когда раздавшийся у околицы надрывный плач захлебнулся в колокольном звоне, гулким эхом разнесшимся над селом. – Простите. – Пустое… Елена Константиновна, вы, верно, устали. Позвольте, я провожу вас, – коря себя то ли за проявленную невнимательность, то ли за излишнюю откровенность, Бинх спешно поднялся из-за стола, невольно замирая, когда тонкие женские пальцы осторожно коснулись протянутой руки.       ***       Разъяренной фурией ворвавшись в хату и чуть ли не до полусмерти испугав хозяйку, Островская принялась судорожно стягивать с себя отяжелевшее от крови платье. – Ой, батюшки! Олена Константинна! Да что же это с вами приключилось-то? – в раз заголосила Аксинья, с ужасом таращась на испещрявшие светлое кружево бурые разводы.       Вместо ответа постоялица всунула ей в руки безнадежно испорченный наряд. – На, постирай, может еще не сильно пристало. И воды мне горячей принеси. Хотя нет, лучше баню затопи! – и не дослушав причитаний старухи, скрылась за дверью.       За время короткой прогулки по деревне хмель окончательно выветрился из крови, а шок от произошедшего нападения как-то сам собой отступил перед лицом куда более серьезной опасности, а потому, мечась по хате в поисках чистого белья и распекая себя в таких непечатных выражениях, о существовании коих подозревала разве что заправская матросня, столичная барышня была близка к полнейшему отчаянию. «Это же надо было так попасться! Нет, ну что стоило как всякой благовоспитанной девице грохнуться в обморок посреди двора и дать себя спасти? Или по крайней мере не геройствовать так бездумно? А уж если и геройствовать, то не вопить на все село! Неужто Бинх сам не заметил бы нападавшего?» Ответ на сей в общем-то риторический вопрос отыскался вместе с парой новых чулок: «Нет, не заметил бы. А там уж одному Богу известно, чего бы ему это стоило».       «Ну уж нет, дудки, хорошо спасение такой ценой! – отшвырнув в изножье постели долгожданную находку и в сотый раз пожелав уцелевшим беглым сию секунду провалиться в адское пекло, взбешенная дамочка неуклюже запрыгала по комнате, силясь стянуть высокий сапог. – Благо хоть исподнее не растеряла, дурья башка. А вот с остальным-то, с остальным что делать?»       Кое-как сладив с узкими голенищами, она прошлепала к примостившемуся в углу сундуку, сосредоточенно раздумывая над бедственностью сложившегося положения: среди и без того немногочисленных туалетов строгое, бежевое платье было единственным нарядом, в коем не страшно было показаться на людях.       «Показаться на людях» перекатилось на языке горькой насмешкой. Хамоватые, не шибко грамотные селяне, без умолку судачившие за спиной и беспардонно глазевшие на незваную гостью, точно на заморскую диковинку, после приключившейся стычки принялись шарахаться от нее, точно от прокаженной, а на смену пересудам пришли косые взгляды да опасливые перешептывания.       Привычной к пустым кривотолкам барышне оставалось лишь смачно чертыхаться под нос да радоваться, что теперь-то уж местному мужичью и в голову не взбредет тащить заезжую панночку на ближайший сеновал.       Переворошив все скудное имущество и наконец выудив на свет нужную вещицу, Островская с сомнением оглядела находку: тяжелое бордовое платье, вычурное, даже слишком вызывающее, оно идеально подходило для столичного бала, но никак не для верховых прогулок по лесам. «Блестяще! – с отчаянием выдохнула незадачливая путешественница. – Такого в этой дыре точно еще не видали».       Но выбирать особенно не приходилось: второй наряд, покоившийся на дне сундука, имел крой, и вовсе не подходящий для хоть сколько-нибудь приличного общества, а сомнительная перспектива щеголять по селу в чем мать родила не имела ничего общего с первоначальным замыслом тихонько отсидеться в Богом забытой деревушке неделю-другую.       С десяток раз попеняв себе то ли за экстравагантный вкус, то ли за его полнейшее отсутствие, оборвав пару никак не желавших поддаваться тесемок и наконец скинув остатки исподнего, Островская чуть ли не бегом ринулась в баню.       ***       «Шельма! – шматок разбухшей пеньки с глухим плеском шлепнулся в корыто. – Даже сдохнуть умудрился как герой, а теперь на том свете чертей изводит. А как у вас это? А как то? А когда изволят обед подать? Тьфу! Зла не хватает!»       Тщась унять разбушевавшееся нутро, пышущее хлеще растертой чуть не до красных рубцов кожи, барышня щедро окатила загривок студеной водой. Ледяные струйки споро сбежали вниз, омывая гибкое тело и собираясь у ног мутной лужицей.       Вот если бы так можно было и с душой – отмыть, отскрести, выбелить, словно и не было ничего. Будто бы не она вовсе нарушила давний зарок, будто не на ее руках кровь, будто не ее искалеченное, израненное нутро изнывало от одной мысли о произошедшем. Убила! Защищаясь, защищая… Но все же убила. Беспощадная мысль упрямо ввинчивалась в висок, вытесняя все прочие страхи и грозя приступом неминуемой мигрени.       Неловко переступив босыми ногами и жадно втянув пряный аромат хвои, Островская уставилась на выставленные вперед кисти, будто ожидая, что те вот-вот обагрятся. Она не помнила, как несколько мучительно долгих часов назад холодный разум взял верх над клекотом безумного отчаяния и откуда взялись силы усмирить рвущиеся наружу рыдания.       Она не знала, чего ей стоило нести бессмысленную чушь, с вином заталкивая глубже пострявший в глотке ком и лгать – осознанно, продумано, вдохновенно, точно художник, умело жонглирующий полутонами, сплетая чужую историю с собственной. И как любому искусному мастеру, стремящемуся вдохнуть жизнь в свое творение, ей случилось увлечься, сболтнув нелепое, глупое, а потому до ужаса сокровенное и в этот самый миг вдруг ощутить самою себя по-настоящему живой. Опасное, иллюзорное чувство, столь же губительное, как ощущение защищенности или покоя.       «К черту! К черту все!» – Островская тяжело склонилась над кадкой – мелькнувшее в толще воды отражение ответило коротким, горьким смешком.       Как часто ей доводилось обманывать! Обманываться – никогда. Самообман, бахвальство, фанфаронство – удел мужчин, в извечном стремлении добиться расположения очаровательной дамы кичащихся происхождением, богатством, славными победами и прочими мнимыми достоинствами. Скольких она перевидала на своем веку! Бравые, щеголеваты поручики, убеленные сединами, почтенные генералы, сумасбродные, наивные мальчишки-юнкера, нищие коллежские регистраторы, все до единого уверяли её в исключительном своем расположении, клялись в вечной преданности, а иные порой не стыдясь сулили заступничество и покровительство, и все как один неизменно оказывались бессильны перед лицом постигших их «даму сердца» несчастий.       И вот ведь нелепая насмешка судьбы – в бесконечной веренице неотвратимых бед и опасностей единственным ее спасителем явился сельский пристав, чинами и званиями неровня блестящему офицерству. Язвительный, желчный, не сулящий пустых обещаний, а действовавший исключительно по долгу службы, едва не погибший, а вместо расшаркиваний и нелепых сантиментов ограничившийся скупой благодарностью и тут же учинивший форменный допрос, он невольно вызывал уважение и даже восхищение. И оттого был вдвойне опасен, как может быть опасен лишь человек исключительно прагматичный, неглупый и не питавший иллюзий на собственный счет. Ему решительно нельзя было доверять, но отчего-то безумно хотелось довериться.