Per fas et nefas

Сколько раз я видела пожар-пепелище, Сколько я ночей сна не знала. Сколько мое сердце ошибалось, но все ищет – Да судьбы своей не узнало. Мельница Травушка

– Оксана! Оксана! – громкий, тревожный крик прорезал ночную тишину.       Остановившись на берегу запруды, запыхавшийся юноша уперся руками в колени, с трудом переводя сбившееся дыхание. Морозный воздух жег легкие, от быстрого бега кололо в боку, а сердце билось точно сумасшедшее, то и дело норовя выскочить из груди.       Наконец кое-как совладав с собой, Николай Васильевич выпрямился и принялся озираться вокруг. Непроглядная ночь завораживала мертвенной тишиной – ни пения птиц, ни плеска воды, ни шелеста деревьев. Над запрудой стелился густой туман. Он искрился и переливался в холодном отблеске луны, с каждой минутой все сильнее заволакивая сизой дымкой поросшие камышом берега. – Оксана! – со смесью страха и надежды вновь позвал Гоголь. – Оксана!       С воды тотчас повеяло сыростью и могильным холодом, а по поляне разлился мелодичный, звенящий голосок. – Чего тебе? – мертвенно бледная, точно саван, дивчина глядела с напускным недовольством. – Я же сказала, не смей приходить на запруду. Утоплю! – Мне нужна твоя помощь, – горячо начал Гоголь, будто не замечая насуплено сдвинутых бровок и упрямо вздернутого подбородка. – И чем же тебе простая мавка послужить может? – Оксана хотела было еще пуще нахмуриться, да губы сами сложились в лукавую улыбку. – Только ты одна и способна мне помочь! – пылко зашептал юноша, для убедительности тряхнув взлохмаченной шевелюрой. – Слыхала ты что-нибудь об оборотнях? Может ли человек или ведьма, скажем, волком обернуться? – И дернул же тебя лукавый спросить про такое! – Оксана досадливо повела плечами. – Ты сперва толком скажи, кто тебе нужен, оборотень или же ведьма, а потом поведаю, что знаю.       Вместо ответа Гоголь задумчиво покачал головой. – Да я и сам не пойму. Во снах и кошмарах мне вот уже который день является огромный, черный волк. А сегодня привиделось, будто он человека загрыз. Началось это с тех пор, как в село барышня пожаловала… – Барышня, говоришь, – нараспев протянула мавка, будто пробуя слово на вкус. – Так то точно не оборотень. Не может такого быть. – Отчего же? – не понял Николай Васильевич. – Смешной ты, – шагнув ближе и расплывшись в широкой ухмылке, Оксана царапнула острым коготком по точеной скуле, – книжки свои умные пишешь, а сущей ерунды не знаешь. Не дано дивчине, даже сильной ведьме, зверем обернуться. Такое только колдуну под силу, и то не каждому. Про то тебе любое дите скажет. – Да я же своими глазами видел! – не желал сдаваться Гоголь. – А почем ты знаешь, что именно видел? – Оксана ужом скользнула вперед, обвив ледяными руками тонкую шею. Бескровные губы коснулись бледной щеки. – Женская сила, она другая, мы ее иначе чувствуем и используем. Околдовать, приворожить, с ума свести, соперницу извести, вот наша доля, вот наше умение... А волком или, скажем, медведем обернуться – так то не в бабьей власти.       Стройное девичье тело порывисто прижалось к мужской груди, тонкие, холодные пальцы запутались в черных, как смоль, волосах. – Полно о дурном думать, – зашептала сладко, бесстыже, – поцелуй меня лучше. Али не мила я тебе?       Торопливо высвободившись из цепких объятий, Николай Васильевич хмуро взглянул на охочую до ласки мавку. – Как узнать такого колдуна? – Ты Темный, тебе легко удастся, коли глядеть внимательно будешь, – нехотя отозвалась дивчина. – С виду оборотни от людей не отличаются, да только сила в них немереная, чутье и слух звериные, повадки тоже порой странные бывают.       Мысли тотчас заметались в голове заполошными птицами. «Колдун? Мужчина? А кто же тогда ему в видениях являлся, ежели не Островская? Да кто она вообще такая, эта столичная дамочка? Зачем в село пожаловала? Отчего душегуба не испугалась, в деревне осталась?» – Нет, колдун здесь ни при чем, – тихо прошептал Гоголь и только тут спохватился, что доселе говорил сам с собой. – Скажи, а можешь ты узнать, имеет ли человек дар какой-нибудь или же способности? – А как, думаешь, я про тебя прознала? – Оксана вновь лукаво улыбнулась, тряхнув черными кудрями. – Так уж и быть, пригляжу за твоей панночкой. Но учти, ежели она ведьмой окажется, я супротив нее сделать ничего не смогу. Я мертвячка, куда мне с живой тягаться.       Николай Васильевич в ответ лишь отрешенно кивнул и побрел прочь от запруды. Невдомек ему было, что несносная мавка из-за чувства своего безответного на все была готова пойти: и в село к живым явиться, где иконы да лампады в каждой хате понавешаны, и к ведьме в логово сунуться. Да хоть к черту лысому, лишь бы любимому угодить.       ***       От былой ярости, охватившей госпожу Островскую в участке, не осталось и следа. Выместив накопившийся в душе гнев на в общем-то ни в чем не повинного Николая Васильевича, она направилась прямиком в хату и, не раздеваясь рухнув на постель, уставилась невидящим взглядом на закопченный потолок спаленки. Время шло, то и дело одолевали нелепые мысли, рука нещадно ныла, а сон все не приходил. – К доктору вам надобно, – проворчала Аксинья, протискиваясь в душную клеть с подносом в руках. – Мочи моей больше нет глядеть, как вы маетесь. – Не надо доктора, – хрипло отозвалась постоялица, утирая со лба холодную испарину. Горилка у тебя есть в доме? – Вот те раз! Господи, да что же это вы удумали! – запричитала старуха, будто только и ждала подходящего момента. - Где это видано, чтобы молодая панночка горилкой поправлялась! Чай не мужик какой. К доктору вам надобно, говорю же. Я зараз пошлю кого-нибудь из парубков, даром что ли в караул поставлены. – Стой! Не надо никого звать. Сама пойду, – растрепанная барышня резко села в постели.       Под глазами залегли мрачные тени, бескровные губы вытянулись в тонкую линию – душевные муки терзали сильнее физической боли, доктор тут был не помощник. «Убежать бы, – мелькнула трусливая мысль. – Да разве от себя убежишь». – Да как же можно! Темень вон какая! – Аксинья аж подскочила от удивления. – С меня же Александр Христофорович шкуру живьем спустит! – Так вот оно что! – в мгновение ока оказавшись подле повитухи, Островская опасно прищурилась. – Полицмейстера значит боишься? Ну-ну. А ты не забыла, кто тебе платит?       Изрядно озадаченная столь скорой переменой настроения баба сперва яростно закивала, а затем с не меньшим усердием замотала головой. – Вот и славно, вот и сговорились, – примирительно тронув старушечье плечо, постоялица не мешкая покинула хату, сопровождаемая причитаниями испуганной Аксиньи и мерным храпом поставленных в караул казаков. Она была твердо убеждена, что в силу природной жадности повитуха ничего не скажет Бинху.       Ночь выдалась морозной и свежей. В воздухе чувствовался аромат дыма и прелой листвы. Подернутые пеленой сероватого тумана, покосившиеся хаты в тусклом свете неполной луны отбрасывали на землю причудливые, мрачные тени – село будто замерло в ожидании неизвестной угрозы, нависшей над ним.       Сыскать доктора не удалось ни дома, ни в сарае. «Куда же вы запропастились, Леопольд Леопольдович, – задумчиво бормотала ночная гостья, неуклюже пробираясь по раскисшей дороге от плетня к плетню. – Неужто вам шинок теперь – дом родной?»       Вместо ответа где-то на краю села протяжно выла собака, да мерно поскрипывали проржавевшие ворота, отчего на душе делалось совершенно тоскливо, а в груди, где у прочих людей располагалось сердце, колыхалось чувство гнетущего, неизбывного одиночества.       «Господи, да за что ты меня испытываешь?» – прошептала измученная барышня, медленно оседая на узкую скамью подле покосившегося колодца. Впервые за долгие годы раздираемая едва ли не на части тревожными сомнениями, она тщетно раздумывала над верностью принятого решения.       «Ну и что ты маешься? – вдруг начал отповедь ехидный голосок, бьющийся ядовитой насмешкой на краешке сознания. – Благодари судьбу, что Бинх оказался достаточно осмотрителен, дабы не отпустить Николая Васильевича в бордель. А ну как сложилось бы все иначе, отправься Гоголь в Черный камень, его попросту убили бы там, и смерть его была бы на твоей совести. Решись господа ворваться на собрание с отрядом казаков, исход вероятнее всего был бы тот же, с той лишь разницей, что в таком случае Диканька лишилась бы разом и полицмейстера, и через чур деятельного дознавателя. А так Август скорее всего уже готовится бежать. Правда, он наверняка решит избавиться от свидетелей, но что стоят жизни пары десятков крепостных в сравнении с собственной?»       Тяжелый, судорожный вздох прорезал ночную тишину, а в груди тупо заныло: слишком уж хорошо был известен ответ на сей вопрос.       Вдруг совсем рядом послышались тихие, осторожные шаги, и в следующее мгновение из-за плетня показалась маленькая, взъерошенная девчушка с соломенной куклой в руках. Осторожно прошлепав к лавке, путаясь в не по росту справленном сарафане, она с интересом уставилась на незнакомую, богато разодетую даму, порядком испугав ее. – Чего тебе? – и без того низкий голос вовсе охрип то ли от холода, то ли от волнения. – Как ты здесь оказалась? – Я тятю ищу, – робко отозвалась нежданная гостья, крепко прижимая к груди нелепую куклу. – Он обещался быстро возвратиться. Мы с Марушкой ждем, ждем, а его все нет. Я дурное чувствую. – Ясно, – с видимым облегчение пробормотала барышня, в глубине души радуясь, что девчушка не оказалась плодом ее воспаленного воображения.       Однако облегчение быстро сменилось брезгливым раздражением: «Ну и народец! Дите дома мается, боится, уснуть не может, а отцу хоть бы хны. Упился небось в шинке да и думать о дочери позабыл. Надо бы туда наведаться. Глядишь, и доктор отыщется». – А Марушка – это кто? Сестра твоя? – Нет, это вот, – девчушка весело улыбнулась, протягивая куклу, – мне ее тятя сам справил. А вы Марушке очень нравитесь. Она говорит, что барыня добрая. – Ты больше солому слушай! И в не такие россказни поверишь, – осекшись на полуслове, Островская вдруг с ужасом ощутила, как ее захлестывает волной жгучего стыда. – Звать-то тебя как? – Василиной. – Идем, я тебя до хаты провожу, нечего одной по деревне ночью бродить. Где ты живешь? – Там, у околицы, – девчушка забавно махнула тонкой ручкой в сторону леса. – Ну идем, раз у околицы, – шумно вздохнув, барышня нехотя поднялась с лавки, увлекая за собой маленькую спутницу.       Всю дорогу до хаты Василина болтала без умолку, изредка лукаво поглядывая на свою провожатую. Живут они с тятей дружно, хорошо живут, в селе их все любят. Тятя у нее рукастый, всем подсобит, ежели нужно. Кому лошадь подковать, кому инструмент какой справить, кому так, по хозяйству. – А батька твой стало быть искусный кузнец? – заинтересовалась осмотрительная путешественница. – Еще какой! Он мне такие сережки подарил... Как звездочки! И другие безделицы всякие. Только малевать меня не хочет, отказывается, – обиженно насупившись, Василина принялась тереть глаза маленьким кулачком. – Кузнец, и вдруг картины пишет? Занятно. А тебя отчего же не хочет? – Тятя говорит, грех это большой. Он только богоугодные дела признает. Вот пану Гоголю помогать вызвался. Они ведь давеча душегуба изловить отправились, и все не возвернутся никак. А я дурное чую. – Что? – не веря своим ушам, выдохнула Островская, замирая на пороге хаты. – Ты не путаешь? Твой батька и господин Гоголь уехали всадника ловить? Одни? Кто еще с ними был?       Опустившись на корточки подле крыльца, она хорошенько встряхнула оторопевшую девчушку. – Доктор был, – испуганно пролепетала Василина. – Когда они отбыли? Давно? – Так затемно уже было. – Часа три стало быть назад! Господи Боже... – в отчаянии протянула барышня, невидящим взором таращась куда-то поверх покосившихся крыш и крепче сжимая хрупкие плечики. – Значит так, ступай в хату, жди меня. Из дома больше чтобы ни ногой. Все ясно?       Растерянно кивнув и сильнее прижав к груди чудную куклу, Василина испуганно распахнула большие, ясные глаза. – А с тятей что будет? – Не знаю, милая. Даст Бог, сладится...       ***       «Идиоты! Безмозглые идиоты! Один что ни день, в припадках бьется, другой опаснее скальпеля в руках ничего не держал, третий дочь один растит. Случись что, на кого девчонка останется? Ну куда, куда вот их нелегкая понесла! Сказано же было по домам сидеть, так нет, душегуба ловить бросились. Вы, Николай Васильевич, геройствовать собрались, а мне что прикажете? Грех на душу брать али жизнь вашу дражайшую спасать? Да и где я теперича полицмейстера отыщу? Не самой же за вами в самом деле отправляться! Да ежели и отыщу, что я ему скажу? Ну а коли он сам за вами отправится… Боже!»       Застигнутая нахлынувшим вдруг осознанием случившегося, Островская будто вкопанная замерла посреди дороги, тщась унять бешено колотящееся сердце. Воображение тут же услужливо подсунуло слишком уж реалистичное видение чудных весов: на одной чаше жизни Николая Васильевича, доктора и кузнеца, на другой – Бинха, на третьей ее собственная.       «Ну и что ты сделаешь? – незамедлительно встрял желчный голосок. – Тоже погеройствовать захотелось? Расскажешь про Августа, дашь показания, назовешь свидетелей? Тогда придется выступать на суде. Только не будет никакого суда, равно как и расследования – ты попросту не доживешь до него. Сгниешь в застенках Третьего отделения или же с собой покончишь, и это еще ежели возможность представится! Николая Васильевича запугают, или, быть может, несчастный случай какой приключится. А Александра Христофоровича либо следом под суд отдадут, либо в Сибирь сошлют. А может и того хуже. Вот и решай, кто или что тебе дороже. Совесть или жизнь».       «Эй, ты! Слышишь меня? – рывком запрокинув голову, Островская ненавидящим взором уставилась в безмолвную высь. – Почему от меня?! Почему от меня вновь зависит его судьба?! Я не Бог и не судья! Я тоже человек! Я жить хочу!»       Ответом ей была звенящая тишина. Все село будто застыло в тягостном молчании. Убогие хаты равнодушно глядели в ночную пустоту черными провалами окон, и лишь в полицейском участке отчего-то все еще горел свет.       Заметив этот слабый огонек, мерцавший на другом конце улицы, доселе раздираемая сомнениями барышня резко тряхнула головой, будто сбрасывая оцепенение, и решительно зашагала вперед. «Значит так, расскажу, как есть, мол Николай Васильевич отправился в Черный камень, доктор и кузнец с ним. Откуда узнала? Так от дочери кузнеца и узнала. А дальше не моя забота. Гоголя насильно никто не тянул, а Бинх… Так этого его служба».       В считанные минуты оказавшись подле участка, она уж было потянулась к двери, как та вдруг резко распахнулась и на пороге возникло прелестное создание в ворохе кружев и кремовых юбок. Миловидное личико, обрамленное ореолом золотых кудрей, покраснело от слез – на щеках еще блестели влажные дорожки, а пухлые губки кривились в досадливой гримаске. Скользнув по замершей на пути барышне растерянным взглядом, сия дамочка поспешно сбежала вниз и скрылась у коновязи.       Следом за очаровательной незнакомкой, чуть не сбив Островскую с ног и даже не заметив ее, выскочил взъерошенный Тесак и в мгновение ока скрылся в одному ему известном направлении. А еще буквально через несколько секунд из участка вылетел, на ходу крепя портупею, раздраженный более обыкновенного полицмейстер. – Елена Константиновна? – он недовольно уставился на незваную гостью. – Что вы здесь делаете? Я же запретил вам покидать ночью хату. – Знаю, но это крайне важно! – не мешкая более ни секунды, девушка бросилась за направившимся к коновязи мужчиной. – Александр Христофорович, погодите! Куда вы? В Черный камень, да? – Что? – Бинх так резко остановился, что следовавшая по пятам особа буквально налетела на него. – Откуда вы знаете? – Мне дочь кузнеца рассказала, Василина. Николай Васильевич вместе с ее отцом отправились душегуба ловить. – Так этот что же, тоже там? – глаза полицмейстера опасно блеснули. – Да. И Леопольд Леопольдович тоже. – Черт! – Александр Христофорович хотел было выругаться, но осекся, вовремя спохватившись, что перед ним дама. Затянутая в черную перчатку ладонь с силой шарахнула по перекладине.       Возле участка начали собираться вооруженные казаки, а потому со всех сторон, сливаясь в оглушительный, нестройный гул, стали доноситься голоса, конское ржание, скрип сбруи и лязганье клинков. – Сударыня, немедленно отправляйтесь домой. Вам опасно разгуливать по селу в одиночку. Уверяю вас, с Николаем Васильевичем все будет благополучно. – Дело не в этом, – девушка нетерпеливо тряхнула головой. – Погодите! Послушайте же…       Вся ее былая уверенность в собственной правоте разом улетучились при виде выражения холодной решимости, застывшего на лице мужчины.       «Ну и змеюка же ты, – запульсировала в голове непрошеная мысль, – человек жизнью рискует, а ты боишься слово сказать! Так и будешь дальше всю жизнь прятаться?»       Тем временем полицмейстер уже проверил, как затянуты подпруги седла и отвязал лошадь от коновязи. – Александр Христофорович, стойте! – она мертвой хваткой вцепилась в руку мужчины. – Елена Константиновна! – Бинх нетерпеливо повел плечами. – Что-то еще?       «Сейчас или никогда!» Островская шумно втянула воздух. Ежели с ним что-то случится, она себе этого не простит. Но и рассказом своим не спасет... Признание, готовое сорваться с губ, так и застыло комом в горле. – Я… Вы… Вы только будьте осторожны, – прошептала чуть слышно, подаваясь вперед, с трудом разжимая непослушные пальцы. – Пожалуйста!       Ошарашенный услышанным, Бинх скользнул недоуменным взором по встревоженному девичьему лицу и лишь коротко кивнул. Ему нужно было спешить.       Отступив в тень ограды, дрожащая, точно в лихорадке, барышня проводила взглядом удаляющиеся фигуры всадников и плюхнулась прямо на жухлую траву возле плетня. Из груди рвался сдавленный стон. «Боже! Ну и дура», – в отчаянии выдохнула в непроглядную черноту ночи и уткнулась лицом в колени.       Она не видела, как в самом конце улицы, возле поворота, Александр Христофорович оглянулся, тщетно силясь разглядеть стройную фигурку с копной медных волос.