Ты не знаешь меня, поверь! И совсем я не так хорош. Ты во мне меня не найдёшь, Не ломись в закрытую дверь. Мне ж за словом не лезть в карман, И с иронией вечной жить… Нелегко с улыбкой ножи Вынимать из открытых ран. Знаешь, я, наверное, долго был один. Знаешь, я так отвык доверять другим. Ты понимаешь, ведь я всё это проходил – Мол, не прощайся и уходи! Память прошлого вороша, Снова слышу я звон стекла. Бьётся в хрупкие зеркала Вороная моя душа. И изрезаны крылья в кровь… Ну куда, к чертям, в небеса?! Я себя прогоняю сам В непроглядную темень вновь.
Альвар Да, конечно, я был неправ
– Тять! – босые ноги быстро зашлепали по полу. – Тятя? – Это я, – из стылых сеней в хату просунулась рыжая макушка. – Чего необутая по дому шастаешь? Простудишься, чай не лето на дворе. – А вы? – с ногами забравшись на лавку, девчушка лукаво взглянула на гостью. Только тут, в жарко натопленной избе, Островская спохватилась, что озябла. Кое-как затолкав окоченевшими пальцами непослушный локон обратно в прическу и сильнее запахнувшись в тяжелый плащ, она несмело опустилась подле Василины. – Ложись. Тебе поспать нужно. Хочешь, с тобой посижу. – Я тятю буду ждать, – большие, ясные глаза решительно сверкнули в полумраке горницы, заставляя стыдливо потупиться. – Да вы не тревожьтесь, барыня, Марушка сказывает, что теперь дурного не склучится. Тятя обязательно возвратится. И пан Гоголь. И господин Бинх тоже, – деловито прижав к уху пучок соломы, Василина закивала так сосредоточенно, будто нелепая кукла и впрямь нашептывала ей свои секреты. Сердце пропустило удар и стремглав ухнуло вниз. – А ты почем знаешь, что полицмейстер там? – Так а вы разве не к нему бегали? – удивленно покосившись на подскочившую с лавки барышню, Василина принялась разбирать неряшливую косу. – Вот, мешают, – посетовала, старательно расчесывая спутанную прядь, – тятя заплетать не умеет, а мне несподручно. – Куда же мужику еще косы плести. Он у тебя и так, послушать, на все руки мастер. Дай лучше я, – движимая жгучим стыдом пополам с нерастраченной нежностью, Островская потянулась за гребнем – умелые пальцы ловко запорхали над лохматой макушкой. – Сиди смирно, ежели хочешь, чтобы красиво вышло. – А вы у нас теперь на совсем останетесь? – без обиняков начала чуднáя девчушка, как только с последним колтуном было покончено. – Это в Диканьке-то? С чего бы? – Не знаю, – Василина нетерпеливо заерзала на лавке, пожимая худыми плечиками. – Вот тятя всегда говорит, будто бы жить нужно там, где сердцу мило, да с тем, к кому душа тянется... – Ну так что же, прав твой батька, – прихватив зубами частый гребень, ничуть не удивленная житейскими премудростями барышня принялась проворно разбирать мягкие, точно пух, прядки. – Не ферфись, кому гофорят, крифо будет! – А у вас есть жених? – пошедшая упрямым характером в отца, кузнецова дочь не желала так просто сдаваться. Сама того не зная, всколыхнув в душе столичной гостьи отголосок давно позабытого чувства, она пытливо уставилась на застывшее восковой маской лицо. – Да говорю же, не вертись! Я ведь закончила почти. А что до жениха… Нет, нету. – Отчего же? Неужто вам и не люб никто? – Ишь, какая хитрая! Все-то ей расскажи! – старательно пряча за шутливостью тона застарелую тоску, Островская протянула Василине маленькое зеркальце. – Готово! Гляди. Нравится? – Очень! – детское личико осветилось восхищенной улыбкой. – А хотите чаю? С сушками! *** Душистый чай давно остыл, свеча догорела, а за окном по-прежнему царила мертвенная тишина. Бум! Задремавшая было барышня уронила отяжелевшую голову на стол и тут же встрепенулась, оглядываясь по сторонам и потирая ушибленный лоб. Свернувшаяся калачиком Василина безмятежно спала, будто сокровище прижимая к груди диковинную куклу и подложив под щеку маленький кулачок. С наступлением предрассветных сумерек в хату пробрался зябкий холодок. Он стелился по полу, колол озябшие пальцы, липким страхом пробирался за шиворот и хозяйничал в горнице, бесцеремонно заволакивая все вокруг стылым маревом. Ночь неумолимо клонилась к утру, а Вакула все не возвращался. А потому, когда за окном вдруг раздался жалобный скрип и за плетнем мелькнула высокая бричка, в душе Островской шевельнулось дурное предчувствие. «Что стряслось? Почему не верхом?» – настороженно бормотала она, торопливо покидая хату и еще издали примечая неловко переминающегося подле участка Бомгарта. На мгновение всколыхнувшаяся тревога будто бы присмирела – уж коли доктор возвратился, был цел и невредим, а в его услугах не нуждались, быть может и с остальными дела обстояли благополучно. Или же… Не успевшая до конца оформиться мысль до того испугала взволнованную барышню, что остаток пути она проделала едва ли не бегом. – Леопольд Леопольдович! – Ох, голубушка, это вы! – подскочив от неожиданности, когда за его спиной, будто черт из табакерки, возникла заполошная дамочка, Бомгарт отступил к лавке, на которой, растянувшись во весь рост, раскатисто храпел Яким. – Как ваше самочувствие? Вместо ответа нежданная гостья нетерпеливо затрясла головой. – Леопольд Леопольдович! Что стряслось в Черном камне? – Так вы знаете? – подслеповатые глаза удивленно блеснули поверх съехавших на кончик носа очков. – Я даже, право, не знаю, с чего начать… – С чего хотите! Доктор, миленький! Умоляю вас, только не томите! Тяжело вздохнув, помявшись и наконец собравшись с силами, изрядно озадаченный Бомгарт начал сбивчивый, местами путаный рассказ. Несколько раз он терял нить и умолкал, погруженный в собственные раздумья. Шутка ли! За одну ночь приблизиться к поимке душегуба, оказаться на волосок от смерти, потерять давнего друга, утратить и вновь обрести веру в человеческое благородство. Далеко не каждому и за всю жизнь доводилось пережить такое. Опасаясь торопить и без того взволнованного доктора, воодушевленно повествующего о предательстве Августа и попытке таинственного господина в маске лиса выкупить шестерых крепостных девиц, его собеседница безмолвно выжидала развязки. Нервно заламывая руки и изображая, где следовало, удивление, она безотрывно следила за бормочущим Бомгартом, однако, когда речь зашла о завязавшейся у имения бойне, терпению пришел конец. – Господи Боже, да скажите же толком! Что там стряслось? – Да не тревожьтесь вы, барыня, – вдруг встрял в разговор сурового вида казак, до того мирно сидевший подле выводящего трели Якима. – Все ладно вышло, пан Гоголь жив, дивчин спасли. – А я и сама вижу, что Гоголь жив! Случись что, этот бы тут не разлеживался, – взвилась Островская, бесцеремонно тыча в храпящего слугу. – Остальные живы? Душегуб пойман? Доктор и казак как по команде затрясли головой, выражая сим жестом что-то промеж «да» и «нет» и доводя тем самым неугомонную дамочка едва ли не до белого каления. – Ну слава Богу, – выдохнула она, когда Бомгарт всеж-таки довершил свой рассказ, и вдруг пристально уставилась на казака, капризно поджав хорошенькие губки. – Ты Вакула? Тот сосредоточенно кивнул. – Ты о чем думал, когда в именье отправлялся? А ежели б случилось что! У тебя дочь всю ночь промаялась, отца ждала. Я ее еле уложила. В хату ступай! Неча здесь! И этого с собой забирай, – она вновь закивала на сопящего Якима. Опешивший от такого напора кузнец не знал, что и делать. Хотел было спросить, как столичная мамзель очутилась в его хате , да только та уже наскоро простилась с доктором и скрылась в дверях участка. – Вот молодость! – восхищенно протянул Леопольд Леопольдович, глядя вслед стройной фигурке. – Эх, Елена Константиновна, был бы я лет на двадцать помоложе… *** Когда незваная гостья осторожно протиснулась в едва освещенные, тесные сенцы, служившее в участке приемной, взволнованный Тесак отскочил от ведущей в кабинет начальства двери, точно ошпаренный. Застигнутый на месте преступления, он потупился и забормотал невнятное. – Тихо ты, – шикнула на него дамочка. – Что там? – Обер-полицмейстер Шпекин приехать изволили… – Занятно, – коротко кивнув, она прижалась ухом к двери. – Что стоишь, неужто не интересно? Предлагать дважды не пришлось. Тесак мгновенно смекнул, что к чему, и последовал примеру «сообщницы», при том изрядно дивясь ее чудному поведению. «Ну негоже воспитанной барышне подслушивать», – размышлял писарь, пытаясь разобрать доносившиеся из кабинета голоса. – Что ты устроил? Это же скандал на всю губернию! – тем временем вопил из-за двери взбешенный обер-полицмейстер. – Ваше превосходительство, я считал своим долго пресечь произвол, – обманчиво спокойно отвечал Бинх, точно происходящее вокруг его ничуть не касалось. – Я тебе покажу «пресечь произвол»! На Сахалин отправишься за самоуправство. Под суд пойдешь! – Вот же паскуда! – зацокала языком Островская, хватаясь за ручку двери, и ежели бы не вовремя спохватившийся Тесак, в следующее мгновение она бы ворвалась в кабинет. – Куда вы, барыня? – испуганно забормотал писарь, всем туловищем навалившись на засов. – Нельзя вам туда, никак не можно! Это же его превосходительство… – Да тише ты, не глухая, – резко оборвав причитания, она вновь припала ухом к доске: на споры не было времени. – А это еще кто такой? – отчетливо донесся скрипучий голос Шпекина. – Это господин Гоголь, дознаватель из Петербурга, – все также спокойно, по-военному рапортовал Бинх. – Да, из Петербурга, – подтвердил Николай Васильевич, по всей видимости неописуемо довольный тем эффектом, кой произвело на обер-полицмейстера заявление Александра Христофоровича. – Позвольте полюбопытствовать, а откуда у вас эта ссадина на лбу? – Это я с коня упал, будь он неладен, – уверенности в голосе разом поубавилось. – Да? А где? Не в лесу случайно? – Все, ладно! – нетерпеливо буркнул Шпекин. – Хватит болтать. Где этот председатель срамного общества? «Так вот оно что! – на лице столичной мамзели расцвела хищная улыбка. – За его превосходительством, оказывается, водятся грешки...» В сей момент она была готова расцеловать Николая Васильевича с превеликим удовольствием. – Вот он, перед вами, – раздался все тот же равнодушный голос Бинха. – И у нас есть зашифрованный список членов общества «Мертвые души». – А ну дай сюда! Так, ладно, – обер-полицмейстеру явно не терпелось покинуть участок. – Расшифровкой потом займутся наши… как их? Криптографы. А этого мерзавца я беру с собой! – На каком это основании? – голос Николая Васильевича предательски дрогнул. – Не вашего уровня дело, молодой человек, – вновь взбеленился Шпекин. – А ну пошел! Ну!.. Честь имею, – бросил он на ходу, с оглушительным грохотом распахивая дверь, да так стремительно, что Тесак и Островская едва успели отскочить по разные стороны. Первым из кабинета вылетел довольно ухмыляющийся Август, баюкающий на ходу простреленную руку, а следом показался сам обер-полицмейстер. – Прочь с дороги! – рявкнул он на некстати очутившегося на пути писаря, и в следующую секунду был таков. – Имеет он честь! – прошипела вслед Островская, плотно прикрывая дверь в кабинет, дабы и дальше остаться незамеченной. – Нет, ты слышал это? Расшифруют они, как же, жди теперь. Паскуда! Как есть паскуда. Тесак испуганно уставился на взбешенную рыжую фурию, метавшуюся по темной, узкой комнатушке и продолжавшую сыпать сквозь зубы проклятиями. В неровном свете одинокой свечи ее глаза казались абсолютно черными, волосы отливали кроваво-красным, а выражение лица приобрело звериные черты. «Ведьма, ну натурально ведьма!» – Значит так! – дамочка неожиданно подлетела к Тесаку и вцепилась в лацканы его кереи. – Меня здесь не было. Ты меня не видел! Все ясно? Пораженный таким напором писарь лишь растерянно кивнул. Он никак не мог взять в толк, где столичная барышня научилась ругаться как сапожник. – Ну вот и славно, – криво ухмыльнувшись, она отступила назад и в следующую секунду скрылась за дверью. – Дааа, – озадаченно протянул в пустоту Тесак, – ох уж и намучается тот, кому достанется такая жинка. Бешеная, аки зверь. От такой спасу не будет. *** Как только за обер-полицмейстером захлопнулась дверь, Николай Васильевич в порыве бессильной злости со всего размаху пнул ни в чем неповинный стул, на котором не более чем минуту назад, вальяжно восседал Август Гофман. «Неужто все было напрасно? И это теперь, когда они находились в считанных шагах от цели!» Чувство досады и разочарования всколыхнулось в пламенной душе с невероятной силой. – Ну хоть девушек спасли, – тихо пробормотал Гоголь, скорее для собственного успокоения, нежели из желания ободрить товарища по несчастью. Бинх в ответ лишь неопределенно хмыкнул и, скрестив руки на груди, уставился в окно. «Спасли, скажете тоже. Это крепостные, люди подневольные, завтра же будут хозяевам возвращены. А что их там ждет, одному Богу ведомо...» Арестовать застигнутых в Черном камне господ по закону Александр Христофорович права не имел, ибо не было в России закона, запрещающего посещать публичные дома. А что до дурного обращения с девицами, так это еще доказать требовалось, ибо они же сами через одну из кожи вон лезли, лишь бы в барской койке очутиться. А тех, с кем действительно жестоко обошлись, уже, верно, среди живых искать было бессмысленно. Оставалась слабая надежда, что что-то могли знать пара членов клуба, которых полицмейстер лично задержал. Точнее как задержал… Одного прямо с какой-то бабы стянул, а другого, мертвецки пьяного, из имения силком выволок. Оба кстати Александру Христофоровичу хорошо знакомы оказались. А что до остальных «влиятельных лиц», так они разбежались будто тараканы, пользуясь тем, что Бинх и Гоголь бросились ловить председателя, а казаки побоялись арестовывать господ.* «Надобно завтра нанести пару визитов», – решил про себя Александр Христофорович. Имелись у него способы влияния на окрестных помещиков, о существовании коих дознавателю из Петербурга знать совершенно не следовало. Бинх устало вздохнул и оперся о подоконник. И тут… Да нет, не может быть! Но как же не может, ежели за колодцем только что мелькнула знакомая рыжая шевелюра. – А она что здесь делает! – раздраженно выдохнул полицмейстер и в следующее мгновенье вылетел из участка, рассчитывая нагнать неуемную дамочку у соседнего двора. Однако вопреки ожиданиям госпожи Островской не оказалось ни возле соседнего, ни у какого-либо другого двора. Александр Христофорович огляделся, совершенно сбитый с толку: ну куда могла запропаститься барышня на совершенно прямой улице. «Что за чертовщина!» – пробормотал он и чуть не бегом бросился к хате повитухи. *** – Точно так, панночка, как возвернулась, так из хаты и носа не казала, – лепетал молодой парубок, не далее чем минуту назад бесцеремонно разбуженный той самой барышней, которую поставлен был охранять. Более всего он боялся, что полицмейстер заметит его осоловелый вид, а потому старался держаться от начальства как можно дальше. – Ничего не понимаю, – озадаченно протянул Александр Христофорович, недоуменно оглядываясь по сторонам и взъерошивая и без того спутанные кудри, – мерещится она мне что ли в самом деле! – Вот вы где! Насилу догнал! – раздался откуда-то снизу полузадушенный голос дознавателя. Бинх резко обернулся и недовольно уставился на согнувшегося в три погибели Гоголя. Тот стоял посреди дороги, нещадно кашляя, и явно не понимал, зачем полицмейстер ни с того ни с сего вдруг рванул к хате Аксиньи. Оценив представшую его взору картину и осознав, что околачиваться подле избы повитухи ни малейшего смысла более не было, Бинх лишь тихо выругался и направился обратно в участок, где немедля учинил помощнику допрос. Несчастному Тесаку впервые в жизни пришлось столь беззастенчиво и нагло врать собственному начальству, отчего-то упорно приставшему с вопросами касательно госпожи Островской. «Видеть не видывал, слыхать не слыхал, не приходила, не объявлялась», – уверенно твердил он, отчетливо осознавая, что приезжей барышни опасался гораздо сильнее Александра Христофоровича. Выдохнуть и перевести дух писарь решился лишь когда за господами, направившимися в шинок, захлопнулась дверь. – И чего ему далась эта мамзель, – озадаченно пробормотал Тесак, машинально почесывая затылок. – Поистине, чудные дела твои, Господи! *** – Шельма канцелярская! Вот из-за таких как он я здесь и оказался, – в душе Бинха никак не желала утихать бессильная злоба. Отдавая Шпекину зашифрованный список, он искренне надеялся, что его превосходительство вполне удовлетворится, заполучив прямое доказательство его, обер-полицмейстера, причастности к обществу «Мертвые души», а потому оставит председателя «срамного общества» на растерзание главе местной полиции. Ожидания не оправдались, Шпекин действовал слишком топорно и поспешно, а потому у Александра Христофоровича появились все основания полагать, что в обозримом будущем господину Гофману не грозило ничего кроме быстрой, безвременной кончины. Предположение казалось вполне здравым, однако делиться им с не в меру впечатлительным дознавателем Бинху совершенно не хотелось. – Скажите, а что случилось в Петербурге? – осторожно поинтересовался Николай Васильевич, гадая, не нарушит ли своим любопытством шаткого, едва установившегося перемирия. Александра Христофоровича точно когтям по сердцу полоснули, да так сильно, что он сам поразился мощи всколыхнувшегося чувства. Давно уже воспоминания минувшей юности не тревожили его, не терзали по ночам, не отдавались острой болью в душе. На память о случившемся осталась лишь легкая, точно дымка, тоска, да упрямая мысль, что тогда, много лет назад, все могло сложиться иначе. Казалось бы, давно смирился, стерпелся, а оно вон как обернулось… Не зажило, не забылось. Он долго молчал, раздумывая, отвечать ли. Несколько раз повел головой, будто с кем-то споря, и наконец решился. Говорил спокойно, размеренно, точно не о себе вовсе. Лишь уголок рта досадливо кривился. – Я был молод, влюблен. Помолвлен с очаровательной девушкой из прекрасной семьи. Меня ожидала блестящая карьера. Однажды на моего друга был написан ложный донос с обвинением в растрате. Расследование ничего не показало, но один особо упертый правдолюб все никак не мог успокоиться и распускал оскорбительные слухи. Мой друг естественно вызвал его на дуэль, а мне выпала роль секунданта. За несколько дней до дуэли мой друг поранил руку и попросил меня выступить за него. Я, разумеется, согласился... Я убил противника, даже не дав ему прицелиться. – Вы вступились за товарища, поступили благородно, как человек чести! – со свойственной лишь юности горячностью воскликнул Николай Васильевич. – Я поступил как дурак! – нетерпеливо оборвал Бинх, криво усмехаясь. – Мой друг действительно был повинен в растрате. Он попался на очередной махинации. Сбежал. Как оказалось, на самом деле руку он не ранил, только прикинулся, потому как понимал, что стрелок из меня куда лучше, чем из него. Таким образом моей рукой он убил совершенно неповинного человека. Александру Христофоровичу в какой-то мере даже забавно было наблюдать за тем, как восхищение на лице молодого дознавателя сменилось разочарованием. Мигом исчезла былая горячность. Николай Васильевич разом сник и потупился, будто бы сам был повинен в чем-то. – За дуэль меня разжаловали и послали воевать на Кавказ, а потом сослали сюда, – невозмутимо закончил рассказ полицмейстер, щедро наполняя стакан собеседника. – А что же ваша невеста? – по лицу писаря вновь скользнула болезненная заинтересованность. – Помолвка была расторгнута. Но я ее не виню. Одно дело стать женой блестящего офицера, и совсем иное – супругой сельского пристава... С тех пор я предпочитаю не доверять людям. Занимайся своим делом и не высовывайся – вот мой принцип. – Но сегодня вы изменили своему принципу, – губы Николая Васильевича тронула робкая улыбка. – Я решил, что, если с вами что-нибудь случится, у меня будут еще большие неприятности. Я думал о себе, выбирал из двух зол меньшее, – глаза полицмейстера насмешливо блеснули. Он расслабленно откинулся на спинку скамьи и отсалютовал Гоголю стаканом. – А вообще вы должны сказать спасибо госпоже Данишевской. Это она нас всех тут из-за вас на уши поставила. – Лиза? – молодой человек даже охрип от волнения, предательская краска бросилась в лицо, расцвечивая скулы розоватыми плянами. – Елизавета Андреевна, – сухо заметил Александр Христофорович. – Простите, это не мое дело, но оставили бы вы даму в покое. Пожалейте ее. И мужа. Эти убийства мы с вами рано или поздно все равно раскроем. Вам в Петербург. А ей что прикажете делать? Застигнутый врасплох, Николай Васильевич не сразу нашелся с ответом. Ему бы следовало согласиться, хотя бы коротко кивнуть, а он все медлил, будучи не в силах совладать с собой – трепетная нежность, затапливавшая все его существо всякий раз при упоминании милого сердцу имени, лишала воли и подчиняла разум. Впечатлительный, ранимый, а оттого тонко чувствующий душевное несовершенство, он прекрасно сознавал эгоистичную порочность запретной связи, однако из раза в раз что-то неизъяснимое восставало в его сердце, не желая мириться с неизбежным расставанием. Сама юность с ее неутомимой жаждой любви бунтовала против чудовищной несправедливости, вынуждая колебаться, упрямо поджимая бескровные губы. Наконец увещевания совести возобладали над голосом сердца, и Николай Васильевич решительно тряхнул головой, совершенно не подозревая, что вскорости нарушит собственное обещание и еще с десяток условностей. Более всего в тот момент он боялся разглядеть в блестящих напротив серо-стальных глазах снисходительное сочувствие, а потому выпалил первое, что пришло в голову. – Александр Христофорович, почему вы так заинтересовались Юстиной? Там же как раз все очевидно: несчастье, помутнение рассудка. – Во-первых, она напала на человека и, смею заметить, чуть не убила, – полицмейстер укоризненно взглянул на собеседника, – а во-вторых вы слишком плохо знаете местный люд. Это для вас, писателя, человека впечатлительного, такая реакция, вероятно, кажется вполне естественной, даже закономерной. Но народ в глубинке грубее, черствее. Ему не знакомы чувства подобного рода. Рыдать – да, оплакивать – пожалуйста. Но чтобы баба так убивалась по мужу, который ее, кстати, поколачивал при жизни, что лишилась рассудка… Увольте! Тут что-то другое. Будто между прочим оброненная колкость угодила прямо в цель, немедля породив в душе Николая Васильевича муки совести. Увлеченный расследованием, он к своему стыду совершенно не придал значения тому, что госпожу Островскую утром едва не убили. Без доказательств подозрения дознавателя касательно визита барышни в Диканьку оставались всего лишь подозрениями, а потому, дабы не сболтнуть лишнего и не оговорить попусту и без того натерпевшуюся даму, молодой человек счел за лучшее проститься с Александром Христофоровичем и отправиться спать, тем более что за лесом уже забрезжил рассвет. Проводив Николая Васильевича коротким кивком, Бинх вновь потянулся было к бутылке и только тут заметил на одной из досок глубокую, оставленную его кинжалом отметину. В то же мгновение в памяти с поразительной точностью всколыхнулись события прошедшего дня. Будто наяву в дымке предрассветных сумерек явился угольно-черный, полный решимости взгляд Островской. Колючий, холодный, он не имел ничего общего с тем встревоженным, умоляющим взором, с коим несколько часов назад она проводила его в Черный камень. Бинх хорошо запомнил этот взгляд. Точно таким же лихорадочным блеском светились глаза Елизаветы Андреевны, когда она, рискуя своим положением, наплевав на все условности и приличия, явилась просить его спасти Николая Васильевича. Она требовала, угрожала, умоляла, была готова кинуться в ноги человеку, которого в общем-то презирала, лишь бы спасти любимого. В тот момент Александр Христофорович малодушно позавидовал Гоголю, вероятно даже не сознающему в полной мере обрушившегося на него счастья. Тяжело вздохнув, Бинх вновь привалился к скамье, запустив пальцы в тронутые сединой кудри. В голове протяжным эхом отдавалось порывистое «будьте осторожны». Казалось бы, обыкновенное человеческое участие. Да только разве дрожит при этом и срывается до хрипоты девичий голос, разве трясутся руки, а губы кривятся в подобии вымученной улыбки? Окидывая равнодушным взглядом постоялый двор, Александр Христофорович вдруг понял, что искренне желал бы, чтобы минутная слабость госпожи Островской обернулась чем-то большим, нежели простым участием, и тут же вспомнив собственное сухое «оставили бы вы даму в покое», горько усмехнулся. «Все верно, Елена Константиновна. Так и должно быть. Вам в Петербург. И чем скорее, тем лучше для всех». * В серии Мертвые души, на мой взгляд, есть огромная логическая дыра. Совершенно непонятно, что произошло с девушками, которых казаки нашли в подвале Черного камня. То ли их вернули хозяевам, то ли сразу отпустили на все четыре стороны, то ли сперва допросили, что крайне маловероятно. И вот это удивительно, учитывая что девушки как раз наверняка могли назвать имена членов клуба (уж своих помещиков они точно знали). Тогда бы у следствия мог бы появиться хоть какой-то круг подозреваемых. Но в сериале об этом, разумеется, ни слова, ибо следствие в Диканьке, мягко говоря, велось своеобразно) Что произошло с задержанными помещиками, тоже остается под большим вопросом. Короче говоря, исправляю логические неточности на свой вкус) Поэтому будем считать, что найденные крепостные принадлежали Манилову и тем двоим "славным представителям дворянства", о которых в дальнейшем пойдет речь.