И конечно, когда ты не знаешь правил Той игры, что составляет твой удел, Не поймёшь и не увидишь каждый камень, Это следствие дел. Наших собственных дел. Притяжение тел, сопряжение сфер, Я черна как зола, ты белый как мел. Так чего ты хотел? Что ты всё же хотел? Бьёт набат у виска и развязка близка, Я густа как смола, ты россыпь песка. Ах, какая тоска. Неземная тоска.
Ясвена Сопряжение сфер
Тяжелые свинцовые тучи, кое-где тронутые фиолетово-черными всполохами, густой, мутной пеленой повисли в небе, погружая землю на многие версты вокруг в вязкий, холодный сумрак. Бескрайние поля, поросшие жухлой травой, гулко и тревожно вздыхали на колючем осеннем ветру. Он налетал хлесткими, пронизывающими порывами, обжигал легкие, путался в волосах, забирался под одежду и проходился по телу болезненным ознобом. Тихо похрустывала под сапогами тонкая корка ледяного наста. Александр Христофорович широким, пружинистым шагом стремительно направлялся к запруде, мысленно посылая в бок «неудельному» писарчуку, неспособному хоть мало-мальски держаться в седле, всех чертей. Вышеупомянутый писарчук обреченно плелся следом, нервно озираясь по сторонам и чуть ли не с головой кутаясь в тонкую крылатку. Замыкал процессию подозрительно неразговорчивый Тесак, старавшийся всеми правдами и неправдами держаться от дражайшего начальства как можно дальше. Причиной тому было отвратительное настроение полицмейстера. С самого утра он пребывал в состоянии бешеной ярости, которое с течением времени (и уничтожением трех глиняных горшков) переросло в чувство неясной, жгучей тревоги. А все дело было в том, что госпожа Островская в одиночку еще затемно покинула Диканьку, оставив караульных удрученно гадать, как же так ловко удалось приезжей панночке «прошмыгнуть» мимо них, действительно не смыкавших глаз всю ночь. В том, что барышня по какой-то ей одной ведомой причине просто-напросто сбежала, сомнений не было. Она уехала тихо, незаметно, покуда все село спало глубоким, предрассветным сном. Взбешенный своевольным поведением дамы полицмейстер, коему решились донести о пропаже только к утру, сперва отправился было следом, рассчитывая перехватить бедовую барышню по дороге, а возвратившись в деревню ни с чем, устроил караульным очередную выволочку. Казакам, прекрасно памятующим угрозу Бинха высечь за малейшую провинность, оставалось лишь молча хмуриться, да кидать быстрые, колючие взгляды из-под насупленных бровей. Сам же Александр Христофорович о своих обещаниях совершенно позабыл, его мысли целиком и полностью были заняты судьбой госпожи Островской. На первый взгляд все указывало на то, что она, как и было оговорено ранее, действительно уехала в Миргород: отчетливые следы на размытой, глинистой дороге вели прямиком к перепутью и там терялись в разбитой бричками колее. Однако, повинуясь какому-то неясному порыву, по возвращению в село Бинх лично обшарил весь постоялый двор, хату повитухи, доктора и даже кузнеца, всерьез опасаясь, что упрямая барышня не отказалась от идеи поимки всадника и отсиживалась в ожидании ночи в чьей-нибудь избе. Проведя в обществе госпожи Островской изрядное количество времени, полицмейстер был совершенно убежден, что от этой дамы можно было ожидать чего угодно. Смелая, даже отчаянная, внешне несколько скупая на эмоции, насмешливая, без доли жеманства или кокетства, столь свойственного молодым особам, она бесцеремонно ворвалась в мысли мужчины и как-то очень осторожно поселилась на самом краешке сознания. Таким образом в душе Бинха помимо его воли ко всем сомнениям и подозрениям в отношении столичной барышни прибавилась еще и безотчетная, гнетущая тревога. Чувство это было настолько сильным и болезненным, что Александр Христофорович бы верно отправился в Миргород, ежели бы угроза в виде приближающегося праздника и новое несчастье, потрясшее деревню, не требовали его неизменного присутствия. Заунывные причитания баб и бессвязное бормотание мужиков еще издали донеслись до слуха полицмейстера. На берегу запруды, среди высоких, жухлых камышей, обступив что-то по кругу, нетерпеливо переминалась с ноги на ногу безликая, беспрестанно голосящая толпа. – Боже! – насилу протиснувшись меж зевак, Николай Васильевич неловко налетел на замершего у самой кромки воды Бинха и тут же в ужасе отпрянул. – Что, господин дознаватель, утопленников никогда не видели? – голос сочился усталым раздражением. Вместо ответа Гоголь спешно попятился назад, опасаясь, как бы ему не сделалось дурно. На примятой, кое-где подернутой инеем траве в нелепо изломанной позе лежало полуобнаженное девичье тело. Выцветшие глаза невидящим взором таращились ввысь, некогда пухлые, точно спелые вишни, губы теперь отливали синевой, в густой, каштановой косе, бесформенной массой облепившей шею и грудь, запуталась ряска, а по измазанной в иле лодыжке ползали полудохлые осенние мухи. С трудом пересилив подступившую тошноту, Николай Васильевич тяжело опустился рядом с разглядывающим труп полицмейстером. – У нее ссадины по всему телу и синяки на запястьях… А еще кровь под ногтями, – юноша осторожно коснулся окоченевшей руки. – Ничего удивительного, – Бинх даже не соизволил повернуться к собеседнику. – Вы не узнали, Николай Васильевич? Это наша старая знакомая. Позавчера вы ее лично выводили из подвала Черного камня. Полагаю, источник происхождения этих отметин вам пояснять не нужно? – Да как вы смеете! Еще скажите, что этого всего лишь несчастный случай! – не помня себя от волнения Гоголь рывком вскочил на ноги. – Я абсолютно уверен, что произошедшее каким-то образом связано с нашим делом! В душе юноши жгучим пламенем клокотала досада и бессильная злоба на этого упрямого, не желающего ничего видеть дальше собственного носа человека. Дабы не терять более ни минуты и не вступать в бессмысленные пререкания, Гоголь крутанулся на месте и поспешил прочь в поисках укромного места. Он был убежден – Оксана знала, что приключилось с крепостной. Проводив взбалмошного писаря равнодушным взглядом, Александр Христофорович вернулся к прерванному занятию. Затянутая в узкую перчатку рука осторожно коснулась синюшного плеча, отбросила налипшие волосы. Кровавые, фиолетово-черные подтеки расцвечивали мертвенно бледную кожу от ключицы до подбородка, уродливыми плянами сливаясь на шее. Этих отметин на теле девицы прежде не было. Нехорошее, болезненное предчувствие шевельнулось в душе. Уголок рта привычно дернулся, глубокая складка залегла между бровей. Мысленно от души кроя вусмерть пьяного доктора, чью работу пришлось выполнять, Бинх опустился на колени возле трупа, задрал до груди изорванную юбку. – Шо это вы удумали, барин? – от безликой, стенающей толпы отделился долговязый, мужик со сморщенным, точно печеная картошка, лицом. – Как же можно то… Уж и после смерти… – Ты еще кто такой? – нетерпеливо оборвал полицмейстер, отводя в сторону усыпанное синяками бедро покойной. – Дык отец я, печник ... Милушкины мы… – по смуглой, испещренной морщинами щеке скатилась скупая слеза. – Не углядел я. Думал, Господь смилостивился, вернулась Марьяна… Заживем теперь. А оно вон как вышло! – Кириллу Власьевичу донесли? Приказчик где? – Так аккурат пред вашим прибытием в имение отбыть изволили, барину сообщить, – тяжело вздохнул несчастный, утираясь грязным рукавом. – Да как же это… За шо же мне такие напасти! Я ж думал, заживем как люди, свадьбу справим… А тут! Да не могла доня на себя руки-то наложить! – У дочери твоей жених был? – Александр Христофорович наконец оторвался от созерцания развороченной плоти и поднялся. – Дык известно, Макар! Да вот же он, – закивав с усердием, печник выпихнул вперед себя крепко сбитого, нервно теребящего рукава бесформенной рубахи хлопца. Привлеченный громким гомоном нескольких десятков голосов, Николай Васильевич высунулся из зарослей камыша и с удивлением уставился на происходящее. Ему так и не удалось дозваться Оксаны, а потому юноша совершенно не знал, что в таком случае следовало предпринять. В том, что крепостную именно убили, он не сомневался, но вот кто именно и зачем, оставалось загадкой: несчастную мог утопить как самодур-помещик, так и пособник всадника или же кто-то из членов клуба, кого могла опознать несчастная. Лихорадочные мысли роем вились в голове, грозя неминуемым приступом мигрени. Мелькнула даже шальная идея попытаться использовать свой дар, да только совершать подобное на глазах оравы зевак было уж крайне опрометчиво. Ропот толпы стих также неожиданно, как и поднялся. До слуха Гоголя донесся непривычно вкрадчивый голос Бинха. – Невеста твоя, значит? – вскинув голову, полицмейстер снизу вверх глядел на огромного детину. – Была, – нехотя буркнул тот, хмуро косясь на труп из-под косматых бровей. – Любил ее, верно? Жениться хотел! Чтобы все как у людей было: семья, дети. Ну, так я говорю? Вместо ответа Макар лишь кивнул, как-то совсем не по-мужски шмыгнув носом, а затем вдруг разом затараторил, выпучивая воспаленные глаза. – Любил, известно, любил! На руках был готов носить. – Ну да, еще бы. Такая красавица. Только вот незадача, сгинула твоя Марьяна, почитай, с полгода как. И ни слуху, ни духу. Вновь рвано закивав, несостоявшийся жених забормотал невнятное. – И что же ты? Искал невесту-то? Ответ Николай Васильевич не расслышал, видел лишь, как круглое лицо парубка исказилось в болезненной гримасе. – Ну так ведь вернулась Марьяна, – Бинх расплылся в слащаво-приторная ухмылке, затянутая перчаткой рука коснулась предплечья хлопца. – Только вот беда, порченая она оказалась, для семейной жизни не годная. Кому ж такая жинка нужна, которая до свадьбы почитай с полгода из барской койки не вылазила. Вот тут-то тебя злоба и взяла. Пораженный тоном и словами полицмейстера, совершенно сбитый с толку детина кивнул раньше, чем успел сообразить, что этим самым кивком подписал себе приговор. Не дожидаясь, покуда Макар одумается, Бинх до локтя задрал рукав рубахи, обнажая свежие, вздувшиеся царапины. – Да ежели б я знал, что такую змеюку на груди пригрел! Да я б ее еще раньше, вот этими руками. Курва! Заполошный вопль прервался точным ударом трости. Гулко хрустнул разбитый нос. Взвывший хлопец судорожно схватился за лицо, тщетно пытаясь унять боль и еще пуще размазывая по щекам кровь и слюни. Второй удар пришелся куда-то под ребра. – Что вы делаете? Вы же убьете его! – Николай Васильевич, погодите! Не можно вам туда, – затараторил спохватившийся Тесак, удерживая метнувшегося на защиту Макара Гоголя и несказанно радуясь тому, что впечатлительный дознаватель еще не видал, что приключилось с беглыми после допроса. – Вы, молодой человек, может не поняли, но эта падаль вчера ночью сперва снасильничала, а потом утопила девицу, на коей прежде собиралась жениться, – Бинх практически шипел от едва сдерживаемого гнева. – Да уймитесь вы! Никто его убивать не собирается. Во всяком случае не я. Он хмуро покосился на застывшего в оцепенении отца покойной. – Значит так, задержанного в участок, девицу к Бомгарту, Авилова сам извещу. А теперь расходитесь, не на что здесь больше глазеть! – К-как вы догадались? – сипло выкрикнул Гоголь, пытаясь нагнать направившегося прочь от запруды полицмейстера. – Александр Христофорович, погодите! Как вы поняли, что это он? Бинх медленно развернулся, картинно разведя руками. – Я всего лишь спросил. Но если вам уж очень интересно… Видите ли, Николай Васильевич, не во всех преступлениях стоит винить нечистую силу. Поверьте, существуют твари пострашнее мавок и чертей. А что до жениха этой несчастной… Я ведь уже говорил вам однажды, вы плохо знаете людей. Задетый за живое неприкрытым намеком на собственную неопытность, что для писателя равносильно бесталанности, Гоголь от шеи до самой макушки покрылся алыми плянами. Глаза лихорадочно заблестели, тонкие губы предательски дрогнули. – М-может в силу образа жизни я не в п-полной мере успел п-познать границы человеческой п-подлости, – он даже стал заикаться от волнения, – однако не я собирался осудить н-невиновного человека за убийство, которое т-тот не совершал! Шумно вздохнув, Александр Христофорович равнодушно взглянул поверх плеча юноши на низкое, серое небо. – Ну да, разумеется. *** – Кирилл Власьевич! – не дожидаясь, покуда слуга доложит хозяину о прибытии полицмейстера, Бинх стремительно взбежал по лестнице на второй этаж изрядно обветшавшего особняка и незамедлительно проследовал в кабинет. – О, господин Волохов, и вы здесь! Какая удача. – Александр Христофорович! Очень рад, очень рад, – Борис Осипович расплылся в одной из своих самых приветливых улыбок, в то время как хозяин поместья затравленно вытаращил на незваного гостя свои мутные, бесцветные глаза. – Что-то вы к нам зачастили в последнее время. – По вполне понятным причинам, – нетерпеливо отрезал Бинх. – Как мне казалось, господа, наш уговор был предельно простым: вы гарантируете безопасность возвращенным девицам, я забываю о том, при каких щекотливых обстоятельствах имел неудовольствие застать вас не далее, чем два дня назад. Но видите ли, сие крайне непросто, учитывая, что сегодня, Кирилл Власьевич, была убита одна из ваших крепостных. – Помилуйте, Александр Христофорович! Не доглядел, каюсь, – одышливо забормотал Авилов, которому донесли о произошедшем буквально за несколько минут до появления полицмейстера. – Но ведь сами посудите, у меня во владении две сотни душ. Ну как за всеми усмотреть! Люд дикий, необразованный, озлобленный, никакого сладу с ними нет… Да что же это мы все о дурном! Не желаете ли отобедать? А за обедом все и обсудим. В приглашающем жесте он разом подался вперед грузным, неповоротливым телом, тщетно стараясь унять мелкую дрожь в руках. – Успеется еще, – полицмейстер медленно прошелся по комнате, окидывая присутствующих неприязненным взглядом. – Коли на обед у вас время находится, то может и на то, чтобы непосредственными обязанностями заняться, сыщется. Кирилл Власьевич, так все же поясните мне, как так вышло, что вышеупомянутая девица вместо того, чтобы на барском дворе безвылазно сидеть, аж у самой Диканьки оказалась! В девяти верстах отсюда. – Послушайте, господин Бинх, ну это, право, уже не смешно! – Борис Осипович бесцеремонно оттеснил с дороги своего не на шутку перепуганного приятеля. – Всякое случается, вы же знаете, как это с крепостными бывает. Да, возможно, не доглядели, но что уж теперь… Что нам теперь с этими девицами прикажете делать? Не вольную же им давать в само деле. – Потребуется, дадите, – губы сами собой сложились в кривоватую, насмешливую ухмылку. – Собственно это, господа, я и собирался предложить. Вы даете девицам вольную и направляете с сопроводительными письмами и указанием не болтать лишнего в город. Полтава, Миргород, Сорочинцы, мне в сущности все равно. Там они получают место и жалование. Швеи, прачки, кухарки – это также не имеет значения. Главное, чтобы духу их в окрестностях Диканьки не было. Поверьте мне, Борис Осипович, затраты на освобождение трех крепостных не идут ни в какое сравнение с убытками, которые можно потерпеть из-за проверки законности процедуры межевания. – Ну знаете ли! Это уже переходит всякие границы! – холеное лицо Волохова исказилось от злости. – Приключилось недоразумение. С кем не бывает? – Недоразумение? – серо-стальные глаза опасно блеснули. – А сколько еще недоразумений согласно вашему реестру здесь приключилось? Вы, сударь, верно позабыли, что полагается за обращение с крепостными, кое вы себе неоднократно позволяли. Значит так, господа, даю вам три дня на исполнение нашего уговора, по истечении срока прибуду убедиться в успешности сего мероприятия. Тут полицмейстер, все так же криво улыбаясь, картинно развел руками, всем своим видом как бы говоря: «Что будет в случае невыполнения, вы знаете». Удушливая, вязкая тишина повисла в кабинете, оглушая своей неестественностью и обдавая присутствующих волной нестерпимого, распаляемого взаимной ненавистью жара. – Александр Христофорович, что вы на меня так глядите? – тонко очерченное лицо Бориса Осиповича в порыве еле сдерживаемого гнева еще более заострилось, придавая господину Волохову по истине поразительное сходство с хорьком. – Да вот никак не пойму, – задумчиво протянул Бинх, медленно склоняя голову набок и брезгливо рассматривая замершего перед ним человека, – неужто не противно, когда баба под тобой не от удовольствия стонет, а от отвращения. В ином обществе, при иных обстоятельствах, за подобным заявлением неминуемо последовал бы вызов, однако ожидать подобной реакции от Бориса Осиповича было совершенно бессмысленно. Волохов лишь приоткрыл рот от изумления, пораженный небывалой резкостью полицмейстера, и побледнел пуще прежнего. Александр Христофорович не видел более смысла задерживаться в имении. Медленно крутанувшись на каблуках, он неспешно покинул кабинет, на ходу гадая, сможет ли страх предстать пред судом пересилить врожденную скупость достопочтенных господ, и искренне рассчитывая, что благоразумие одержит верх в сей неравной борьбе. – Поразительно! Уму не постижимо… Катастрофа! – суетливо затараторил Кирилл Власьевич, как только на лестнице стихли шаги. – Борис Осипович, голубчик, он же нас всех погубит! Погубит, а сам сухим из воды выйдет! Я нутром чувствовал, что эта затея с межеванием… Боже мой, и зачем мне только потребовался этот участок. А еще эта ужасная история с крепостными. Четыре девицы! Ну не отпускать же их в самом деле… Но с другой стороны, если все это вскроется… Я погиб! Борис Осипович, я погиб! – Полно вам, дорогой друг, – востроносое лицо Волохова приобрело хищные черты, – вы тревожитесь из-за сущих пустяков. Уверяю вас, всего через несколько дней мы с вами вдоволь посмеемся над сим досадным недоразумением. Видите ли, сегодня утром случилось одно… кхм… происшествие… А в мои руки недавно попала крайне интересная находка. С ее помощью… Да в прочем, не важно. Кирилл Власьевич, не стоит сейчас ничего предпринимать, будьте покойны, господин Бинх нас более не потревожит. *** – Елена Константиновна, объясните мне, почему вы прячетесь в хате Черевика в отсутствие в ней хозяина и без должного на то разрешения! И как вы вообще сюда попали? – бледный, точно полотно, Гоголь вихрем ворвался в избу и с размаху плюхнулся на лавку. – Потому что господину Бинху и в голову не придет искать меня здесь, – девушка лениво откинулась к стене и отсалютовала стаканом, содержимое которого подозрительно напоминало вишневую настойку. – И между прочим я ожидаю хозяина, столь любезно предоставившего мне кров, с минуты на минуту. Кстати, Николай Васильевич, наливка очень недурна, ягоды как живые. Хотите попробовать? Ответить молодой человек не успел, потому как рассохшаяся дверь противно скрипнула и медленно отворилась, пропуская в хату Вакулу и еще двоих крепких, но еле стоящих на ногах казаков. – Вот, как вы и просили, привел, – сообщил кузнец. – Солопий, отец Параськин, и Грицко, жених ейный… был. – Ты что ли Черевик? – барышня медленно поднялась из-за стола и вплотную приблизилась к здоровенному, точно бык, мужику, невольно морщась от удушливого запаха пота и перегара. – Это ж надо было так набраться! В седле-то еще держаться не разучился? Вместо ответа почтенный казак осоловелым взглядом обвел хату и громко икнул. – О! Я так погляжу, вы там разом все запасы в шинке уговорили. – Послушайте, Елена Константиновна, чего вы от него добиваетесь? Он ведь лыка не вяжет! – удивленно забормотал Николай Васильевич, осторожно придвигаясь ближе. – А он что здесь делает! – вдруг неожиданно взревел Солопий, резко подаваясь вперед, выпучивая воспаленные глаза и тыча мясистым пальцем в замершего у печи Гоголя. – Какого лешего эта падаль столичная в моей хате забыла? Из-за него ведь, окаянного, доню-то… – Послушайте, я всего лишь нашел настоящего убийцу Хавроньи, – запальчиво взвился юноша. – А ты поговори, поговори мне еще! – и без того красное, потное лицо Черевика и вовсе побагровело. – Параська чистая душа была, светлая! А ты ее, сукин сын, сгубил! – А ну угомонились все! – хорошо знакомый, но в этот раз отчего-то женский окрик подействовал отрезвляюще. – Значит так, Солопий, это я попросила Вакулу тебя отыскать. Хочешь за смерть дочери отомстить? Знаю, что хочешь. Так помоги всадника поймать. От тебя и зятя твоего много не потребуется, считай сама все сделаю. – Э… вот вы шо удумали! – мгновенно ощетинился Черевик. – Вакула-то сказывал, с добрыми мужиками душегуба ловить станем, а тут нате! Где это видано, чтобы казак под бабой ходил и указаний ее слушался! Вы не серчайте, барыня, да только не бывать тому! Криво усмехнувшись, Островская взглянула то ли с жалостью, то ли с отвращением. – Вот я никак понять не могу, тебе что важнее-то? Норов свой показать или убийце отомстить? – она прошлась по хате и, лениво потянувшись, устроилась прямо на столе. – Хороший ты мужик, Солопий, да только слабый. Дочь свою второй раз подводишь. При жизни от греха не уберег, а теперь и за смерть душегубу отомстить не можешь. Это ж она из-за тебя, из-за твоей дурости, на убийство решилась. Да не смотри на меня зверем, сам ведь знаешь, правду говорю. – Ах ты ж ведьма! Да что ты о том знаешь! – не помня себя от бешенства взревел Черевик. На одутловатом, лоснящемся от пота лице вздулись вены, а на щеках заходили желваки. – Да пропади оно все пропадом! – рявкнул он отчаянно и в следующее мгновение вылетел из собственной хаты, чудом не приложившись лбом о дверной косяк. Изрядно протрезвевший от происходящего Грицко и озадаченный Вакула бросились следом, дабы унять не на шутку разошедшегося казака. – Зачем вы так? – Николай Васильевич досадливо поморщился. – Ну вы ведь тоже его не пожалели, – хмыкнула барышня, внимательно рассматривая собственные ногти. – Знаете, для любящего отца самое большое горе – это несчастье дочери. – Следствие пошло по ложному следу. Бинх собирался осудить невиновного человека! Я… я всего лишь действовал... я нашел настоящего убийцу! – горячо и быстро забормотал юноша, отбрасывая со лба непослушные патлы. – Ну, разумеется. Это ведь было крайне сложное дело, в котором ну никак нельзя было обойтись без этих ваших видений, драк, беготни по лесам, – девушка поджала губы, методично взвешивая в руке короткий, неизвестно откуда выуженный кинжал. – А меж тем наверняка достаточно было бы всего лишь прочесть заключение о смерти сей несчастной. Господин дознаватель, вы удивитесь, как легко можно вычислить убийцу по характеру ранения. Не сложнее, чем, скажем, узнать, что человек левша. – Что? – пораженный словами собеседницы Гоголь шарахнулся от нее, точно от прокаженной. – Что вы хотите этим сказать? – Ничего, Николай Васильевич, ровным счетом ничего. А вообще перестаньте наконец суетиться и сядьте куда-нибудь. Вот увидите, не пройдет и получаса, как Черевик вернется. А не хотите ждать, так отправляйтесь на постоялый двор, меньше подозрений вызовете. *** Вопреки ожиданиям Солопий не возвратился ни через час, ни через два, ни к обеду. Он явился лишь под вечер, когда за окном стих несколько раз принимавшийся ливень, солнце начало клониться к закату, а Николай Васильевич уж совсем было отчаялся и утратил всякое терпение. Хмурый, угрюмый, но совершенно трезвый, Черевик в насквозь промокшей рубахе, с которой ручьями стекала вода, оставляя на полу мутные разводы, настороженным взглядом обвел присутствующих, недоверчиво хмыкнул и грузно опустился за стол. – Чего уж там, согласен я. Вы не серчайте, бес попутал. Дочь всё ж таки… – Ну вот и славно, – Островская мгновенно извлекла из-под лавки бумагу и чернила. – Грицко зови, расскажу, что делать нужно. Около получаса под удивленные переглядывания и перешептывания казаков барышня излагала присутствующим суть своего несколько скорректированного плана, попутно размышляя о странном поведении полицмейстера. Она никак не могла взять в толк, почему этот человек, несмотря на всю свою немецкую прагматичность, сетованиями на которую Николай Васильевич ей за день едва плешь не проел, отказался от столь блестящей возможности изловить душегуба и избавить от угрозы вверенных ему людей. Отчего был столь резок и категоричен, да еще помимо всего прочего заставил краснеть аки маков цвет. И это ее, ЕЕ, ту которая бы мимо целого полка солдат в банный день прошла бы и бровью не повела. А тут вдруг ни с того ни с сего зарделась, точно девица на выданье. Смех, да и только! Единственный вывод, приличествующий подобной ситуации, напрашивался сам собой, однако никак не вязался с образом полицмейстера: Бинх совершенно точно не относился к типу мужчин, способных потерять голову при виде смазливой мордашки. Да только почему же тогда жизнь одной единственной малознакомой барышни он оценил выше нескольких десятков жизней сельских девок? О чем он, черт возьми, вообще думал! Не доверял? Сомневался? Счел надуманным предположение, что убийца станет преследовать свою жертву в городе? Не поверил проникновенным речам и желанию спасти безвинные души? «Да что уж теперь гадать, все одно отказался, – Островская недовольно поджала губы. – Эх, Александр Христофорович, ежели бы вы только знали…» – Ладно. Всем все понятно? – она отложила перо и тяжело оперлась на стол. – Вопросы есть? – Имеются, – Вакула уверенно шагнул вперед, оглаживая бороду. – Моя-то помощь в чем будет? – Я тебе потом расскажу. Ежели остальным все ясно, то встречаемся у старой мельницы в полночь. – Ну так как же со мной? – нахмурился кузнец, как только за Черевиком и Грицко, отправившимися к последнему за лошадьми, захлопнулась дверь. Барышня тяжело вздохнула и, зябко поежившись, привалившись к стене. Она надеялась избежать сего разговора, да только, как видно, не вышло. – Ты с нами не пойдешь. – Как это? – Вакула ошарашенно уставился на притихшего Гоголя, будто ища поддержки. – То ж дело то праведное, доброе. Я ж ради Василины… да и вообще! Негоже казаку в хате отсиживаться, покуда дивчина там… – А так! Нечего тебе там делать. Душегуба ловить – это не по борделям шляться. И то чудом живы остались. Ты дочь один растишь, не дай Бог случится что… – А вы же как тогда? – протянул кузнец, недоуменно глядя, как уголок рта столичной дамочки кривится в усмешке. – А я, думаешь, тебя просто так о Солопии выспрашивала, прежде чем позвать? Ни у него, ни у Грицко не осталось никого, одни они, понимаешь? Им терять кроме самих себя нечего. Вакула хотел было спросить что-то, вскинулся, да так и умолк, наткнувшись на потемневший, предостерегающий взгляд. – От тебя мне иная помощь требуется, – тем временем как ни в чем не бывало продолжила сообщница. – Мне сабля нужна, сам понимаешь, и седло. Казачье**. И самое важное. Часа за два до полуночи отправишься в шинок, найдешь там самого болтливого казака и расскажешь, что мол панночка гутарила, что вернется к вечеру из Миргорода, не насовсем уезжала. Подробностей не слыхал, но дескать прознал от кого-то. Сообщи это как бы под большим секретом. И так пяти-шести мужикам. Можно и бабам, но только гляди, чтобы полицмейстеру не донесли. Доктору тоже заранее не говори, но проследи, чтобы не пил больше, вдруг помощь его понадобится. Удивленно хмыкнув, кузнец привычным жестом огладил бороду, взглянул хмуро, а затем сосредоточенно кивнул. – Будет сделано, – наконец пробормотал задумчиво. – Будет сделано. *** За окном багровел закат, разливаясь по небу алыми всполохами. Отразившись в дождевой капле на запотевшем мутном стекле, солнечный луч окрасил ее кроваво-красным. Спелой крупной ягодой скатившись вниз, она блеснула драгоценным камнем, точно самоцвет в массивном перстне на холеной, белой руке. Вот эта рука замахнулась широко, ударила резко, с оттяжкой. Хлесткий звук пощечины прорезал тишину, вырвав из груди судорожный вздох. Тонкой струйкой потекла кровь, растаяв горечью на бледных губах. Вновь засаднил старый, тонкий шрам. Исказившись страшной гримасой, красивое лицо сбросило маску надменного превосходства. Бешеной яростью, черной злобой расплескалась обида в глазах цвета спелой вишни. Горьким недоумением обожгло не хуже каленого железа. Разлившийся запах обожженной плоти разнесся удушливой волной. Звериным оскалом обернулась насмешливая улыбка. В сто крат сильнее пощечины полоснуло с отвращением брошенное: «Увести!» Очнувшись от воспоминаний, Островская отдернула ладонь от лица и прижалась лбом к холодной глади стекла – тошно, муторно. Как не храбрилась она, как не боролась с собой, а липкий страх все равно сковал стальным обручем, пробрав до костей болезненным ознобом, да вывернул наизнанку, вцепившись в обнаженную душу скользкими щупальцами. Сгущающиеся сумерки задышали вязкой сыростью, затопив округу мутной темнотой. Ох как не хотелось покидать жарко натопленной избы, растворяться в зловещей тишине да рыскать в кромешной темноте в поисках собственной погибели. То ли жертва, то ли палач. Да только кто теперь разберет! Но уж лучше так, чем гнить в затхлом подвале, сворачиваясь в грязном углу истерзанным клубком, каждый раз жалобно подвывая при звуке лязгающего в замке ключа. Уж лучше верная, быстрая смерть, чем медленное угасание собственного «я» на краешке поврежденного сознания. Да только стоило ли об этом! Ведь вот она, живая еще. А то, что страшно, так это ничего. Это хорошо, это правильно, так и должно быть. А кому не страшно? Цепенеющим от каждого шороха, в суеверном ужасе забившимся по хатам девицам, коих режут, почитай, каждую неделю? Или этому пылкому мальчику, с молчаливой горячностью глядящему своими невозможно голубыми глазами? Или быть может старому казаку с испитым, потным лицом, коему от ужаса и горя впору в омут с головой броситься. Страшно всем, да только ей одной со смертью гулять отправляться. -- ** Казачье седло, со своей спецификой устройства и посадки, идеально подходит для такого боевого элемента, как джигитовка. Офицерское седло для этого непригодно.