Что там за чертой? Свет чернее тьмы? Ярче света тьма, вечно дует ветер Манишь за собой, только кто же ты Воплощение зла, или ангел светел?
Ясвена Черта
Едва заслышав с улицы истошный бабий визг, Николай Васильевич опрометью бросился во двор. Над косыми крышами убогих изб разливалось алое зарево. Оно вихрилось багряными всполохами, расползаясь по небу россыпью зыбких теней и расцвечивая кровавыми бликами лица снующих меж домов селян. Они заполошно голосили, вооружаясь крюками и топорами, иной раз бестолково сшибались на ходу, а затем устремлялись к околице, где над объятой пламенем хатой вздымался столб едкого черного дыма. – Убили! – будто над самым ухом что есть мочи завопила невесть откуда взявшаяся баба. – Кузнеца убили! – да так надрывно, что Николай Васильевич едва не лишился чувств. – Как убили? – растерянно засипел он, чувствуя, как краска разом отливает от лица, и не дожидаясь ответа ринулся следом за толпой. Прямо как был – в сапогах на босу ногу да рубахе навыпуск. Успеть! Господи Боже! Только успеть! – сердце заходилось от тревоги и бега – чай не двужильный какую ночь подряд без роздыху, – а он все бежал и думал. Думал о том, как с три недели тому назад точно так мчался к хате Ганны, как не успел, как бился в дорожной грязи, готовый сам, за место него, по доброй воле да в адское пекло, лишь бы сберечь драгоценную жизнь. На все был готов, да не вышло! Ворвавшись на двор, Гоголь принялся судорожно озираться. Хата Вакулы была объята пламенем, да таким жарким, словно горящую древесину щедро облили керосином. Огонь яростно хрипел, вздымаясь вверх и тщетно пытаясь пробиться сквозь плотно затворенные ставни. – Где Вакула? – что есть мочи завопил писарь, таращась на запертую дверь. – Кузнец где? Не получив ответа, он принялся бестолково вертеть головой. Кругом сновали потные, перемазанные в копоти мужики. Они торопливо растаскивали горящие бревна, не давая огню перекинуться на соседние дома. Визгливые бабы, наскоро выволакивавшие из окрестных хат нищенский скарб, то и дело путались у них под ногами, да шпыняли подвернувшихся под руку мальцов. Ото всюду доносились грохот, брань, стук топоров да надрывный плач. – Почему не тушат?! Где Вакула? – вновь завопил Гоголь, в надежде увидать среди ополоумевшей толпы хоть одно знакомое лицо. – Посторонись! Зашибу! – мимо в лихо сбитой набекрень шапке пронесся жилистый, чернявый казак. – Лошадей! Тарас! Лошадей выпущай! – А кузня-то? Кузня-то что же? Истошный вопль потонул в людском гомоне и конском ржании. Чудом отскочивший в сторону Николай Васильевич вновь было завертелся по сторонам, как вдруг приметил снующую вдоль плетня и нервно заламывающую руки Островскую. Будучи не в силах помочь, она предпочитала хотя бы не мешать, а потому бесцельно выхаживала из стороны в сторону, то и дело бросая тревожные взгляды на полыхавшую хату. – Александр Христофорович! – срываясь на хрип, заголосил писарь, полагая, что полицмейстер должен был быть где-то поблизости. – За одного десятерых губить?! Не дам! – точно медведь-шатун вдруг взревел подле здоровенный, усатый казак. Бешено вращая слезящимися от дыма глазами, он огромной, неповоротливой тушей наступал на гневно рычащего в ответ Бинха. Голова – догадался Гоголь. – Дашь! Еще как дашь! – тем временем цедил сквозь зубы полицмейстер, упрямо выпятив подбородок. – Ежели не хочешь, чтоб они тебя сами потом вздернули. – А чхал я на них! Коли хошь, сам туда полезай! – смачно сплюнув под ноги, голова принялся пятиться со двора. – Никифор! Не дури! – рявкнул Бинх, вцепившись в лацканы накинутого впопыхах полушубка. – Людей не даешь, со мной иди! Его одному не вынести! – Да ты шо же? Сгинешь ведь! – разинув рот от изумления, Пушкарь уставился на полное решимости, исказившееся от ярости лицо. – Ууу! Пес с тобой, окаянный! Ефим! Захар! Подь сюды! Не прошло и минуты, как четверо крепких хлопцев столпились подле будто намертво приросшей двери. Густой дым забивал глотки, разъедал глаза, а пламя то и дело обдавало волной нестерпимого жара. – Навались! – дверь заскрипела, но не отворилась. – И раз! И два! – тщетно. Словно разбухшие от воды, доски выгибались под натиском могучих плеч, но не поддавались ни на йоту. – В окно давай! В окно! – Дык заперто! – Поберегись! – с крыши сорвался и рухнул в толпу обугленный козырек. Казаки бросились в рассыпную. Не успевший отскочить Бинх прижался к стене, натыкаясь рукой на раскаленный засов. Запястье нестерпимо обожгло, и он согнулся пополам, смачно чертыхаясь сквозь зубы. Едва опасность миновала, как сгрудившиеся хлопцы вновь налегли на дверь. – И раз! – проклятая поддалась с омерзительным скрипом и все как один ворвались в полыхающую хату. Не зная, чем помочь, Николай Васильевич словно завороженный следил за происходящим. Он уж подумывал возвратиться к плетню и расспросить Островскую о том, что произошло, как вдруг, едва не сбив его с ног, на двор ворвалась, босая простоволосая дивчина. – Батька, родненький! Христом Богом молю! Не пущай его! – она с размаху ухнулась пред опешившим головой, утыкаясь лбом в отцовские колени. Подол задравшейся сорочки тут же вымок в раскисшей грязи, а золотые косы разметались по дрожащим плечам. – Батька, миленький! Я все, что хошь для тебя! Не погуби только! Одутловатое лицо Пушкаря перекосило от злобы. – Встань, Ярина! Не срамотись. Глядеть тошно. Встань, люди вон сморят! – А плевать, нехай смотрят! Мне все одно жизни нет без него! Батька, родненький! Сгинет ведь! Не пущай! – Вот заладила непутевая… Да что он, дите малое, шо б его не пущать! – взбеленился Пушкарь. – Не гоношись попусту, выживет сучий сын. А ты в хату ступай! Неча здесь! Пахом, где тебя черти носят! Уйми ее! – Не пойду! С места не сдвинусь! – вновь заголосила расхристанная девица, захлебываясь злыми слезами и размазывая их по пухлым щекам! – Это ты! Это все ты виноват! Нарочно погубить его хочешь! – Ууу, бабье племя! Коса длина, да ум короток. Пошла вон, дура! – взревел голова, подавая знак тощему, долговязому казаку. – В хату ее и глаз не спускай! Не мешкая ни секунды тот ухватил брыкающуюся Яринку под руки и поволок прочь со двора. Перестав таращиться вслед надрывно стенающей девице, Гоголь принялся вновь оглядываться по сторонам: средь беспорядочно мечущейся толпы то здесь, то там мелькала рыжая макушка. Очевидно, неугомонная дамочка кого-то разыскивала. – Николай Васильевич! Вот вы где! – выпалила она, вдруг вынырнув из-за чьей-то широченной спины. – А я за доктором послала! Думала, и вы там! А потом донесли… Что именно донесли, Островская сообщить не успела, потому как дознаватель приметил позади ее плеча прелюбопытнейшую картину – из-за соседнего плетня за неустанно копошащимися и вопящими селянами следила высокая чернявая девица. Опершись на стену амбара, она равнодушно взирала то на снующий мимо люд, то на разлившееся по небу зарево. – Эй! – позвал Николай Васильевич, инстинктивно подаваясь вперед. Девица злобно зыркнула в ответ, попятилась из своего укрытия и вдруг со всех ног припустила к полю. – Стой! – что есть мочи завопил Гоголь, устремляясь следом! – Стой! – Николай Васильевич, куда вы? – растерянно окликнула его Островская и вдруг, приметив шустро улепетывающую беглянку, ринулась следом. – Обождите, Олена Константинна! Не можно вам туда! Не велено! – забормотал невесть откуда выскочивший Тесак. Едва сладив с лошадьми, коих пришлось выводить из пылающего сарая, он уж было собирался подсобить с Вакулой, когда увидал мечущихся по двору господ. Получив от начальства строжайший наказ глаз не спускать с малахольного писаря, а заезжую дамочку и вовсе на пушечный выстрел не допускать до расследования, хлопец собирался исполнять поручение со всей тщательностью. – Как это не велено? Кем? – тем временем нетерпеливо вырываясь, тараторила барышня. – Да пусти же ты! Навязался! Он же убьется там! Николай Васильевич, стойте! Гоголь не слышал. Круто забирая к лесу и беспрестанно поскальзываясь на размытой пашне, он что есть духу мчался за скрывшейся в сумерках девицей. – А так, не велено и все, – недовольно буркнул Тесак, оглядываясь в поисках полицмейстера. Он бы и сам не раздумывая ринулся на подмогу дознавателю, ежели бы был уверен, что Александру Христофоровичу ничего не угрожает. – Да пусти же ты! Ничего со мной не сделается! – взмолилась Островская, тщась вырвать из медвежьей хватки крепко стиснутый локоть. Будучи едва ли не больше всех заинтересованной в поимке душегуба, она буквально сходила с ума от того, что драгоценные секунды бесследно утекали, а Тесак все не двигался с места, застыв соляным столбом. Раздираемый на части сомненьями и тревогой, он не знал, куда ему податься. Отмер и выпустил трепыхающуюся дамочку писарь лишь в тот момент, когда на пороге пламенеющей хаты возник Бинх с Василиной на руках. – Здесь покуда будьте, а я зараз, – не глядя бросил он и припустил за Гоголем. – Катастрофа! – хватаясь за голову, выдохнула Островская, бессильно глядя вслед лихо перемахнувшему через плетень хлопцу – теперь уж нагнать Николая Васильевича не было ни единой возможности. Так или иначе подозревая каждого, кто был осведомлен об уготованной всаднику западне, она с ужасом раздумывала над тем, что могло произойти в лесу, окажись кто-то из преследователей пособником душегуба. – Катастрофа, – вновь повторила барышня, захлебываясь и пришепетывая, как бывало с ней в минуты особого волнения, и вдруг, спохватившись, кинулась к хате. – Александр Христофорович! Ну слава Богу! А я так волновалась! Так тряслась! Ну что же вы в самом деле! – бухнувшись на колени перед всхлипывающей Василиной, она принялась утирать покрасневшее личико от копоти. – Сударыня, вы… вы только не начинайте… – согнувшись пополам и судорожно хватая ртом воздух, Бинх зашелся надсадным кашлем. – Будет… Вы… Уведите девчонку! – Сейчас, конечно, я сейчас! – поспешно вскакивая, затараторила Островская. Нутром чувствуя, что спорить было делом последним, она потянулась к Василине, но та вдруг рванула прочь. – Тятя! Тять! – примостившись подле уложенного на чей-то полушубок, бездыханного кузнеца, она со всей силы сжала одной ладошкой чудом не сгинувшую в пожаре куклу, а другую устроила у отца на груди. – Все будет ладно, тять, вот увидишь, все будет ладно… – Золотце, ты что это? – подле шепчущей неразборчивое девчушки, опустилась задумчиво почесывающая в затылке барышня. – Расскажешь мне, что произошло? Ты, может, видала кого? – Нет, – Василина взглянула ясно и на удивление спокойно. – Тятя долго спать не хотел, почитай до вашего возвращения, потом ставни затворил и на лавку. А потом я дым учуяла. Добудиться пыталась, а он все не просыпался… Я к двери, а отпереть не смогла… – А почем ты знаешь… Докончить Островская не успела, потому как в следующее мгновенье выгоревший остов хаты рухнул с оглушительным треском, осыпая все вокруг снопом искр и заволакивая удушливым маревом. – Елена Константиновна, уведите девчонку! – незамедлительно потребовал Бинх, пресекая всяческие попытки сей неугомонной особы продолжить расспросы и вновь заходясь в приступе кашля. – Идите, идите! Ей незачем тут быть, ежели… Он хотел было добавить что-то еще, но заметив расплескавшуюся в агатовых глазах тревогу, раздумал. – Идите! Я позже зайду, – буркнул резче, чем собирался, и устремился к подоспевшему доктору, старательно пряча за спиной обожженную руку – сейчас у Бомгарта были дела поважнее. *** То и дело натыкаясь на торчащие из земли коряги и беспрестанно оскальзываясь в раскисшей грязи, Николай Васильевич что есть духу мчался вперед, силясь нагнать таинственную беглянку, ловко петлявшую меж замшелых стволов. Он то отставал, то вновь настигал свою жертву, не замечая, как позади стихают тревожные окрики и все ближе подступает непролазная чаща, скрывая серовато-сизое предрассветное небо в россыпи тускло мерцающих звезд. Сорванное надсадными воплями, забитое едким дымом горло нещадно драло, исцарапанное хлесткими ветвями лицо пылало точно в лихорадке, но юноша упрямо мчался вперед, потому как ему казалось, что, остановившись хоть на мгновение, он провинится перед Вакулой еще сильнее – и так втянул в расследование, едва не сгубил в Черном камне, а теперь и вовсе бросил в пылающей хате. Гонимый стыдом и будто в десяток раз обострившимся чутьем, Гоголь торопливо пробирался сквозь валежник и терн, туда, где в тусклом отблеске луны мелькал девичий силуэт. Несколько раз ему казалось, что он вот-вот настигнет беглянку, но тонкие пальцы неизменно хватали студеный предрассветный воздух да натыкались на острые сучья. Юноша отчаянно бросался вперед, беспрестанно налетая на что-то в сгущающейся мгле, нервно вздрагивал, когда из-под ног во все стороны брызгала лесная живность, и вновь продолжал бежать. Чудная дивчина двигалась проворно и легко – то там, то тут сверкавшие голые пятки будто вовсе не касались земли. Заливисто хохоча и ловко перемахивая через торчащие корни, она мчалась в самую чащу, а затем вдруг устремилась к оврагу. – Стой! – что есть мочи завопил Гоголь, когда зеленоватый с бурым подол в последний раз мелькнул подле вывороченного пня и скрылся в густой, точно молоко, дымке. Предательский голос сорвался на болезненный хрип. Из последних сил рванувшись к здоровенной коряге, Николай Васильевич как подкошенный рухнул в подгнившую листву. В нос ударило прелым и чем-то отвратительно сладким. В хмельной голове, и без того трещавшей от выпитого, совершенно помутилось, а перед глазами заплясали кровавые всполохи. Силясь подняться, Гоголь потянулся к стволу и едва не вскрикнул, когда вместо шершавой коры ощутил под пылающей ладонью прохладу каменной, будто заиндевевшей кладки. Что за черт! Бестолково завертевшись в непроглядной тьме, он принялся шарить вокруг руками – дрожащие пальцы то и дело натыкались на склизкую, местами измазанную чем-то вязким стену. Спустя несколько минут бесцельных метаний, отчаявшийся различить хоть что-то в кромешном мраке Николай Васильевич решил было, что ослеп. Беспомощный, напуганный и совершенно измученный, он понятия не имел, как очутился в зловещей западне и совершенно не представлял, что теперь делать. Непрошеные слезы злого отчаяния заклокотали в горле тугим комком, грозя обернуться истеричным рыданием, а царившая вокруг мгла завихрилась удушливой, непроницаемой пеленой. Она казалась живой – дышала, глядела пустыми провалами глазниц, все слышала и выжидала, покуда человеческое существо билось в агонии. В который раз слепо шагнув наугад и налетев растревоженной рукой на каменный выступ, Гоголь взвыл от боли – вывороченное в суставе плечо полыхнуло огнем, отрезвляя хлеще смачной пощечины. Следом за болью пришло осознание – чем бы не оказалась таинственная западня, мороком или же чьей-то хитроумной ловушкой, из нее следовало выбираться. А потому, кое-как пересилив обуявшее его отвращение, Николай Васильевич двинулся вперед, вытянув одну руку перед собой, а другой опираясь на стену. Но не успел он сделать и десяти шагов, как под разгоряченной ладонью что-то хрустнуло и потекло вязким под манжет. Не сумев сдержать вскрика, перепуганный юноша метнулся прочь, судорожно утирая запястье о собственную рубаху. Под сапогом противно чавкнуло и вновь хрустнуло. – Боже! Да что это! – отшатнувшись, Гоголь замер как вкопанный – тишина обрушилась рваным дыханием и мерной дробью капель о каменный пол. Постояв так с минуту и решив, что происходящее было слишком чудным, чтобы оказаться явью, Николай Васильевич опустился на корточки, силясь нашарить в темноте то, обо что споткнулся. Тонкие пальцы нащупали под сапогом грубую, влажную ткань – под ней бугрилось спутанное и мягкое. Осторожно запустив пятерню в рыхлый ворох, Гоголь потянулся вперед и тут же отпрянул – под сукном были волосы. Стиснув зубы до скрипа – лишь бы не закричать – он втянул голову в плечи и что есть силы зажмурился. Спасительная чернота, не в пример той, что царила вокруг, растеклась под веками разноцветными всполохами. Страшно. Неизвестность сводила с ума, заставляя сворачиваться в тугой комок, точно пружина в часовом механизме. Пережмешь, перетянешь – и лопнет, распрямится с сильным толчком. – Хватит! – порывисто выгнувшись вперед, Николай Васильевич распахнул глаза. Будто повинуясь приказанию, чернота отступила. По склизким, каменным сводам плясали длинные тени, а на полу, вдоль замшелой стены покоились пять бездыханных тел. Под побуревшими, должно быть от крови, саванами угадывались девичьи силуэты. Первым порывом было бежать. Опрометью броситься вон, прочь из каменного мешка, покуда кромешная тьма вновь не заволокла жуткий склеп. Вторым, куда более осмысленным, – выяснить, что за чертовщина творилась вокруг. Тщась убедить себя, что происходящее являлось лишь очередным кошмаром, в коем однако могли крыться ценные подсказки, Гоголь двинулся вперед. Он до сих пор не мог простить себе прежней ошибки. Казалось, истолкуй верно жуткое видение, сдерни злополучное покрывало, быть может, Бажана была бы жива… Дрожа точно осиновый лист на ветру, юноша склонился, дабы лучше рассмотреть сокрытый сумерками силуэт. Из-под линялой, полуистлевшей тряпки виднелся рыжий локон и тонкое, синюшное запястье. Подавив подступившую тошноту, Гоголь подцепил край савана. На заиндевевших, скользких камнях распласталось изувеченное девичье тело – точеные белые плечи в лиловых подтеках, нежная кожа в рваных рубцах, обугленные обрубки вместо стоп. – Господи… Что за дьявол сотворил такое! Не помня себя от ужаса, Николай Васильевич заметался меж девиц, сдергивая покрывала. Одна! Вторая! Третья! Ни одного знакомого лица! И все рыжие, как на подбор… Затаив дыхание, Гоголь опустился на колени подле последнего тела. Задушенный вскрик рванулся ввысь, звеня под сводами оглушительным эхом – в ворохе разметавшихся медных кудрей восковой маской застыло знакомое лицо. Елена! Желтоватые с лиловым отливом плечи испещряла сеть тонких шрамов. Вместо пальцев на правой руке чернели куцые обрубки, внизу живота виднелся глубокий, рваный надрез. Кожа от ступней до колен отсутствовала вовсе, а под запекшейся коркой бугрилась почерневшая плоть. На мгновение Гоголю почудилось, будто изуродованная девица вот-вот вздохнет и из-под растрескавшейся коросты засочится вязкая сукровица. Николай Васильевич вскочил – нужно было срочно выбираться, предупредить Островскую, разыскать остальных… Спутав явь с миражом, он принялся было сновать по склепу в поисках выхода и вдруг замер, осененный внезапной догадкой. Истерзанные девицы не походили на жертв всадника – таинственный душегуб не уродовал тела. Он убивал одним коротким, точным ударом. Поразительно! Вновь подавив приступ тошноты, юноша принялся разглядывать покойниц. Обезображенные, покалеченные, они все же не утратили плавности изящных силуэтов – тонкие талии, маленькие, не натруженные кисти, аккуратные стопы (ежели таковые имелись). Убитые не были селянками. Силясь понять, что сие означало и какая беда грозила заезжей гостье, Гоголь машинально потянулся к впалой щеке. Как только нервные пальцы мазнули по пергаментной коже, девица вдруг дернулась, принюхалась и распахнула глаза. На Николая Васильевича в упор уставились два блестящих изумруда. Дабы избавиться от наваждения, он что есть силы затряс головой. Не вышло – остекленевшие глаза не мигая глядели прямо в душу. – Что за черт, – забормотал Гоголь, запоздало припоминая, что во взоре Елены Константиновны плескался деготь и коньячная горечь. Он уж было решил, что сходит с ума, как вдруг вязкая чернота под девичьей грудью, сперва показавшаяся обыкновенным синяком, стремительно втянулась под кожу. Черты лица заострились, исчезла округлость форм, уродливые раны затянулись, а беспримерно расширившаяся радужка будто слилась со зрачком. – Елена? – тихо позвал Гоголь, совершенно не представляя, что хочет услыхать, и оттого дивясь собственной дурости. – Елена! Вместо ответа девица ощерила зубастую пасть с рядами острых клыков и, рванувшись вперед, полоснула когтистой лапой перед лицом дознавателя. Не мешкая ни секунды Гоголь отпрянул. Уродливое существо двинулось следом. – Это не она! Боже! Как чувствовал! Как знал! Не она, не человек… – забормотал Николай Васильевич, отступая к стене. Кровожадная тварь приближалась, осклабляясь и протягивая вперед скрюченные пальцы. Она двигалась медленно и рвано, будто была не в силах совладать с собственным телом. Перепуганный Гоголь метнулся прочь. Из-под ног с омерзительным писком брызнули крысы, но юноша их даже не заметил. Набрав в легкие побольше воздуха, будто перед нырком, он приготовился броситься в спасительную мглу, как вдруг позади раскатистым эхом взметнулся пронзительный вопль. Оглянувшись на мгновение, Николай Васильевич увидал, как полчища бешено снующих по склепу крыс принялись глодать бьющееся в агонии девичье тело. Несколько бесконечно долгих секунд он следил за тем, как конвульсивно вздрагивала высунувшаяся из копошащейся серой массы ладонь, а затем ринулся прочь. Сильный удар настиг со спины, и едва рухнувший вниз юноша успел перекатиться навзничь, как в его грудь уперлись огромные лапы. В лицо дохнуло омерзительно-кислым, а над самым ухом раздалось глухое рычание. «Волк!» – мелькнула в голове запоздалая мысль, и Николай Васильевич лишился сознания. *** – Николай Васильевич, куды ж вы так припустили-то! Насилу догнал! – к нелепо растянувшемуся меж корней юноше спешно подполз запыхавшийся Тесак. То и дело оскальзываясь и кряхтя от натуги, он крепко обхватил поперек несуразное тело. – Эко вас раскособочило! Вот так, здеся притулитесь, я покуда кровь уйму. Кое-как усадив бьющегося точно в лихорадке писаря, он принялся судорожно шарить по карманам в поисках какой-нибудь тряпицы. Гоголь надрывно сипел, кривился, всхлипывал, и в целом имел вид до того жалкий, что Тесака и самого стало натурально потряхивать – а ну никак вовсе лишится барин рассудка? Или, того хуже, преставится. Что тогда? – И куды ж вас нелегкая понесла! На селе полыхает вовсю, а вы в лес… Ну будет вам, будет! – примостившись подле дрожащего дознавателя, он, сам того не замечая, принялся утирать со впалых щек влажные дорожки. – Слава Богу еще Олена Константинна увидала! За вами следом порывалась, да Александр Христофорович дозволения не давал… Счастье еще, что Господь смилостивился, обошлось все… А то ж неслися вы аки куренок без головы! – Елена! Где она? Где! – едва очухавшийся Гоголь рывком подался вперед, вцепляясь в лацканы тесачьей хламиды. – Останови ее! Слышишь, останови! Она убьет его! Перепуганный едва не до смерти, перепачканный в крови и дорожной хляби, с беспримерно расширившимися от ужаса глазами, он сам являл собой видение до того жуткое, что у набожного Тесака затряслись поджилки. Чудом вырвавшись из судорожной хватки и опасливо косясь на бледное, точно у покойника лицо, он принялся осенять себя крестным знамением. – Господь с вами, Николай Васильевич! Окститесь! Кто убьет? Кого? Неужто Олена Константинна? Ну что вы! Она конечно мамзель бедовая, однако ж не душегубица, – отыскав наконец чистую тряпицу и смочив ее из фляги, хлопец несмело потянулся к затылку писаря. – Приложились вы знатно конечно! Вот и мерещится всякое… – Не знаю, быть может и правда мерещится, – кое-как утерев холодную испарину, юноша вперил немигающий взор в облепленный ряской сапог. Он боялся вздохнуть, шелохнуться, прикрыть глаза, сделать хоть что-то, что могло возродить в памяти жуткую химеру – ни один из терзавших его прежде кошмаров не был и на десятую долю столь отвратителен, как вид освежеванной, полуистлевшей плоти. А когда растерянный и отчаявшийся отличить в своих видениях ложь от яви, он уж было решился выложить все Тесаку – тот сведущ в народных преданиях, глядишь и истолкует чего – затылок вдруг нещадно обожгло. – Ай! Да что ж ты делаешь, изверг! – подскочив точно ужаленный, Гоголь едва устоял на ногах, замерев в шаге от огромной, угольно-черной ямы, на дне которой явственно серебрились остро заточенные деревянные колья. – Эт-то ч-что? – голос сорвался на жалобный хрип. – Дык известно… Это ж волчья яма, – осторожно подхватив заполошно озирающегося писаря под локоть, Тесак поволок его прочь от края. – Я ж вам о том и толкую, в рубашке вы, видно, родились. Чудом не ввалились, у самой кромки как подкошенный ухнулись, словно толкнул вас кто. – Да к-как же это? З-зачем? От зверей что ли? Не замечая терпеливых увещеваний, Гоголь кулем привалился к стволу. Ошалело таращась в зловещую западню, ощерившуюся, точно клыкастая пасть, он едва ли сознавал, что чуть было не расстался с жизнью. – Да ежели б так! – Тесак сокрушенно махнул рукой. – Роют-то для охоты, оно дело известное, однако ж волк-то он зверь умный, опасность за версту чует, а потому капканы да ямы стороной обходит, а мужик бестолковый, неудельный, сам в свою же западню и ловится. По той весне троих схоронили! На медведя пошли, да и сгинули… Оно и понятно – кто ж его разберет, чего там под снегом-то… Уж на что Александр Христофорович казаков стращал, с головой собачился, едва не острогом грозил, а все едино. Каждую осень сызнова роют. – Да зачем же? Неужто много их здесь? – растерянно пробормотал писарь, силясь припомнить, отчего сам ринулся в лес. В затылке нестерпимо саднило, глаза застила багровая муть, а в душе теснились дурные предчувствия. – Волков-то? – хлопец задумчиво поскреб в затылке. – Да разве ж то много! Вот прежде изрядно водилось, народ лишний раз в лес носу казать боялся, а коли зима голодная приключалась, так и в села забредали, окаянные. Скот драли да и человечиной не брезговали. А потом поубавилось как-то, лет с десяток тому назад… Нет, в чаще-то, известное дело, бродят да и подле иных деревень промышляют, а Диканьку стороной обходят, будто сами чего пужаются… Николай Васильевич, да вас никак лихорадит! Вертаться бы надобно, а то больно место нехорошее, гиблое… Порядком струхнув, как бы болезный барин не вздумал околеть посреди леса, Тесак сдернул едва соображающего Гоголя с земли и, подхватив под здоровую руку, спешно поволок в село, дорогой гадая, с чего вдруг господин дознаватель взялся величать заезжую панночку душегубицей. *** – Шо, погано тебе? Так плесни-ка и мне заодно, – против принявшегося было за вторую бутыль Солопия, одышливо кряхтя, опустился грузный, кряжистый казак. Недобро зыркнув исподлобья и медленно кивнув, Черевик толкнул через стол нехитрую закуску. Снедаемый лютой тоской и жгучим стыдом, он не желал видеть подле ни единой живой души, однако ж голову́ выпроваживать не спешил, теплилась в душе безумная надежда – быть может неспроста явился старый вояка? А ну как махнет чарку да пробасит, мол подымайся, мил человек, да ступай глядеть, изловили антихриста. Доню, оно известно, тем не вернешь, однако всяко ж сердцу отрада… – А сам-то как разумеешь, Никифор Кузьмич? Зачем пожаловал? – скривившись от собственной дурости, Черевик уставился на незваного гостя. – Так и мне погано, – рассеяно отерев копоть с лица, Пушкарь потянулся к запотевшей посудине. – Все под чистую спалили, нехристи! – Да-а, – пуще прежнего посмурневший Солопий не глядя выудил из миски здоровенную луковицу. – Оно конечно тяжко теперича без кузнеца будет. – Типун тебе на язык! – будто на десяток лет постаревшее лицо головы дернулось в болезненной судороге. – Живой Вакула, угорел только шибко. Бог даст, сладится. – Хватит! – залившись алыми плянами, Черевик со всего размаху хватил по столу. – Заладил все: Бог, Бог! Куда смотрит твой Бог, покуда какая-то падаль наших девок по лесам режет? Да ежели б он был, разве ж дозволил бы, шо б такое супостатство творилось? – Ну, ну, не горячись, будет тебе, – Пушкарь заерзал на жесткой скамье. – Неужто думаешь, не понимаю? Я ж сам отец… Солопий в ответ лишь недобро ухмыльнулся и приложился к бутыли прямо из горла. Пил долго, будто воду, большими длинными глотками, покуда по подбородку не побежала мутная струйка. – Шо ж ты зверем на меня глядишь? – не выдержал Пушкарь. – Нешто повинен в чем перед тобою? Я ж о людях пекусь, как умею. Сердито тряхнув грязными космами, Черевик вперил колючий взгляд в замершее напротив, посеревшее лицо. – Знаю я, о чем ты наперед печешься, только не мое это дело, Никифор Кузьмич, стало быть и не мне тебя судить. В раз опешивший голова, раскрыв рот от изумления, зашлепал мясистыми губами, точно выброшенный на берег карась. – Неужто разбрехали, сучьи дети? Все Тихон небось, коровий выпердыш! У него ж вода в сраке не удержится! – опрокинув не глядя стопарь и вдруг стремительно рванувшись вперед, он вцепился в расхристанный ворот солопиевой рубахи. – Ну и шо ж с того, коли я для Яринки лучшей доли желаю? А всякого, кто поперек чего сбрехать удумает, со свету живу! Ей Богу! Помяни мое слово! Черевик и бровью не повел. С видом человека, коему обрыд весь белый свет, он утерся засаленным рукавом и неспешно кивнул, мол, твори, Никифор Кузьмич, шо хошь, а мое дело – сторона. Стушевавшись под смурным взглядом глубоко посаженных глаз и шумно вздохнув, голова разжал стиснутые пальцы и обессиленно рухнул на лавку. – Знаешь, Солопий, а ведь не моя в том надоба была… Как думаешь, шибко хочется казачьему голове за немчуру единственную дочь сватать? А шо я поделать могу, коли взбесилась девка? Прежде ласковая, точно телок, была, слова поперек не скажет, а как в пору вошла, так и заартачилась. Не пойду, мол, за казака, и все тут. Я сперва никак уразумить не мог, в чем дело, а как дознался… Ей Богу, лучше б и не знал ничего. Влюбилась дура в полицмейстера…Ну я, как водится, эту блажь из ней выбить пытался, да куда там – уперлась рогом, или, говорит, за него, или не за кого вовсе. А тут еще и моя старуха взъелась: хочешь, мол, шо б единственная дочь батрачила всю жизнь, спины не разгибая! А так за барина пойдет, оно всяко легче будет. Одним словом – бабы. Никакого сладу с ними нет! Все душу вынули. Ну я и сдался, принялся его, окаянного, обхаживать, уж и так, и эдак подступиться пытался, в участке разве не поселился, а толку – чуть. Сперва собачий сын вид делал, будто не разумеет, о чем толкую, а по осени сам гутарить явился, шипел ирод похлеще той гадюки, как мальца безусого стращал. Тут меня такая злоба взяла… Думал, уж на этот раз зарублю паскуду! Потом поостыл маленько, поразмыслил, да и порешил отступиться, а доню от греха подальше к тетке в Сорочинцы спровадить. Попервой все добре было, Яринка разве кручинилась, да только я о том не шибко тревожился – такова она бабья природь – вздыхать да охать. А давеча явилась домой непутевая и в слезы, не гневайтесь, мол, батька, да только ежели не за него, окаянного, то и житья мне вовсе не надобно, нехай душегуб прирежет, а из Диканьки я ни ногой! Точно умом тронулась девка! А мне что прикажешь? Хоть самому в петлю полезай. Я уж подумываю все ироду как на духу выложить, да только к нему ж на хромой козе не подъедешь, за шкирман как кутенка под венец не отволочешь. А Яринка-то девка видная, ладная, кровь с молоком, детей бы нарожала. И чего ему, бесу, только надобно… Горько вздохнув и запустив пятерню в смоляные с проседью вихры, Пушкарь прорычал уж что-то совершенно невнятное, а потом так хватил по столу, что чуть не опрокинул початую бутыль. Та предательски звякнула и задрожала, грозясь повалиться на мутный, запотевший бок. Солопий подумал было сперва схватить да выставить бедового за дверь, тот все одно бы к утру ничего не вспомнил, да затем только рукой махнул. – Ты, Никифор Кузьмич, от меня шо услыхать хошь? Шо б я баб твоих рассудил? Так не бывать этому, поганый из меня советчик, сам знаешь. И дитя не сберег, и свою жизнь сгубил, – он брезгливо отшвырнул в миску подцепленную было капусту. – А шо до кручины твоей, так может оно и к лучшему, шо несговорчив Христофорыч… Может, бесу беса и подавай? – Это шо же сие значит? – Пушкарь недобро прищурился, с трудом разлепляя вспухшие веки. – А то и значит! Ты вон столичную кралю видал? Не девка, бес! Улыбается сперва ласково так, приветливо, а потом как зыркнет, что аж все нутро наизнанку выворачивает. И глазища такие… Видал ты когда-нибудь, шо б у живых такие глазища бывали? Нет? Вот то-то и оно. – Ну так уж и бес! Может у ней в таком разе и копыта с хвостом имеются? – мясистые губы головы расплылись в похабной ухмылке, обнажая кривые желтые зубы. – А тебе все лишь бы скалиться! Только я ей подол не задирал и под юбку не заглядывал. А ежели тебе про копыта знать надобно, ступай до участка да там и дознавайся. Дивлюсь еще, шо он ее за такие выверты прямо там, в лесу не завалил… Привалившись к стене могучей спиной, Черевик, с лихвой хватанул из горла. – Брешешь! – взревел Пушкарь, вновь бешено метнувшись через стол. – Брешешь, сучий сын! – Р-руки! – глухо зарычав, Солопий рванулся прочь, отшвыривая на лавку обрюзгшее тело головы. – Ну и паскуда же ты, Никифор Кузьмич! Человек гибнет, а тебе лишь бы о шкуре своей да о бабах печься! Я днесь такое видал, что и врагу не пожелаешь. Думал, коли сам со страху не подохну, так меня все одно окаянный на ближайшем столбе вздернет, шо за панночкой не доглядел. Обошлось вроде, живы все, а меня колотун до сих пор бьет, душегуб поганый всюду мерещится. Здоровенный бес, точно бык, рожи не видать, за спиной рога все кровищей перемазанные… Ни пуля его не берет, ни клинок, а рубит так, что только успевай поворачиваться. Я его, антихриста, как увидал, так душа в пятки и ушла, а вот мамзель столичная не испужалась, сама к нему по доброй воле в лапы сунулась! Не каждый казак на то решится да и не каждый сдюжит. А эта…Одно слово – ведьма! С коня наземь плашмя ухнулась, я уж грешным делом порешил, не подымется... Какой там! Встала, отряхнулась да своими ногами пошла. За столичного писарчука дорогой все заступалась, а как до села воротились, так от доктора отмахнулась да кобылу распрягать кинулась. Шальная баба совсем, бедовая, окаянному аккурат подстать. Смачно сплюнув под ноги, Черевик потянулся за табаком. Во рту горько пекло от поповского самогона, на душе – от отчаяния. Не глядя на раззявившегося Пушкаря, коего чуть кондратий не хватил от того, что простой казак на него, на голову, руку дерзнул поднять, Солопий медленно раскурил, наполняя хату удушливым чадом. – И откуда только шо берется, ума не приложу, – хмуро протянул он, выпуская сизое кольцо. – С виду-то – соплей перешибешь, а силища… Точно из мамкиной утробы с саблей наперевес выскочил. Мне вот навроде как жизнь спас... А на кой она теперича, эта жизнь? Обведя мутным взглядом затхлую хату и горько вздохнув, он вновь подтолкнул Пушкарю надколотую миску. – Ты бы закусывал, Никифор Кузьмич, а то знаю тебя… А ну как в том разе будет… *** – Да что же ты ее молоком сырым пичкаешь! Того гляди поперек горла встанет! – грохнув подносом о дубовый стол и уперев руки в бока, точно нахохлившаяся курица, Островская недовольно покосилась на повитуху. Та лишь фыркнув да отмахнувшись, вновь принялась подвигать Василине ненавистную крынку. – Много вы, барыня, в том разумеете. Будут у вас свои детки, тогда и погутарим. Я троих сыновей взростила, так шо кое об чем разумение всеж-таки имею. Молоко от угару – это ж первое дело! – Да только не сырое же! – страдальчески всплеснув руками, возмущенная дамочка плюхнулась на лавку. – Золотце, ты сама-то что хочешь? Блеснув глазками-бусинками, Василина подшиблась маленьким кулачком. – Яблочко хочу, печеное, с медом. Нам с тятей Тесак по утру такие снес. Вот объедение было! – Ишь ты, помощничек какой выискался! Будто иных дел нет, – надувшись точно от обиды, Аксинья сделалась похожей на огромную, толстую жабу. – Жениться ему надобно, бестолковому, а не по дворам шастать! Почитай третий день по селу с яблоками своими носится, аки в сраку ужаленный, и где берет только, ума не приложу. У него ж ни саду, ни хозяйства отродясь не бывало. Ко мне вот давеча явился, корзину целую притащил. А на кой она мне, коли у самой деревья ломятся! Собрать только сил нет, стара стала, а пособить некому… Едва заслышав в скрипучем бормотании клекот отчаяния, постоялица вихрем подорвалась с лавки и закружилась по горнице, на ходу гадая, отчего вдруг так тревожно заныло в груди – то ли от нелепой жалости к склочной, жадной старухе, то ли от нахлынувшей вдруг уверенности, что и ей однажды придется доживать свой век немощной, одинокой каргой. И покуда она, тщась не глядеть на дряблое, изрытое морщинами лицо, гремела горшками в печи, ехидный голосок на краешке сознания без устали зудел, что до столь «вожделенной» старости еще следовало дожить. А для сего требовалось либо немедля покинуть Диканьку, бездумно уповая на то, что все филеры Полтавы, Миргорода и Константинограда разом окажутся глухи и слепы, либо во что бы то ни стало изловить душегуба – выбор для человека хоть сколько-нибудь здравомыслящего был очевиден. Натренированное годами скитаний чутье неумолчно твердило, что поиски следовало начинать с поимки пособника, а потому, путем нехитрых размышлений исключив из числа претендентов на сию незавидную участь Бинха, Черевика и Грицко, Островская принялась рассуждать так. О готовящемся плане знали еще четверо: Гоголь, Бомгарт, Вакула, и Тесак. Последнему, правда, ни о чем подобном не сообщали, однако ж и под дверью подслушивать не запрещали, чем сметливый хлопец вполне мог воспользоваться, а затем выболтать – по дурости или же ради наживы. Схожие мотивы могли быть и у доктора, однако ж ни тот ни другой не имели ни малейшего представления ни о деталях замысла, ни о том, будет ли он вовсе исполнен. Стало быть, единственными осведомленными обо всех подробностях оставались мальчишка-дознаватель, кой не мог состоять в сговоре с душегубом хотя бы потому, что прибыл в Диканьку спустя два месяца с момента первого убийства, да угрюмый кузнец. Пожар в хате последнего ничуть не избавлял от подозрений, а напротив лишь множил их, потому как мог означать лишь одно из двух – или же всадник пожелал отомстить кузнецу за распущенные им ложные слухи, или же попытался избавиться от неугодного помощника. Иными словами, теорий в прелестной головке роилось великое множество – от простой человеческой алчности, до преступной болтливости, однако собственноручно проверить хотя бы одну из них в селе, где слухи разлетались хлеще, чем горячие пирожки в базарный день, не было ни единой возможности. Для сих целей непременно требовался помощник определенного толка… – Погоди! Как ты сказала? – осененная внезапной догадкой, Островская спешно вынырнула из печи, едва не приложившись затылком о свод горнила. – Ну-ка повтори! – Ась? Про жинку шо ли? – изрядно озадаченная видом столичной мамзели, увлеченно орудовавшей ухватом, Аксинья не сразу нашлась с ответом, а скумекав что-то про себя, вновь принялась пенять местному писарю, что мол негоже в его-то годы бобылем ходить. – Да нет же! – нетерпеливо всплеснув руками, постоялица вихрем метнулась к столу, водружая перед Василиной скворчащую сковороду с незатейливым лакомством. – Когда, говоришь, к тебе Тесак явился? В каком часу? В который раз дивясь причудам непутевых господ, хозяйка растерянно захлопала глазами. – Ну и вопросы у вас, барыня! Да разве ж такое упомнишь? – Вспоминай, вспоминай, родименькая! Мне пуще жизни знать нужно! – предвкушая пусть и малое, но скорое продвижение в расследовании, Островская едва не приплясывала от нетерпения, покуда совершенно сбитая с толку старуха задумчиво жевала губами. – Да кто ж вам о том скажет, – наконец прошамкала она, про себя гадая, не придется ли теперича возвращать всеж-таки припрятанную корзинку. – Аккурат к вечерне звонили, а в каком часу – так шут его знает. – Господи Боже! Да что же ты раньше молчала! – спешно произведя в уме нехитрый подсчет, барышня засияла точно начищенный самовар – по всему выходило, что хозяйственный Тесак, явившийся давеча к повитухе с яблоками, коих Островская насчитала в сенцах участка аж три плетенки, никак не мог слыхать, о чем так рьяно спорило со столичными гостями его дражайшее начальство, а, стало быть, и выдать плана никому не мог. Увлеченная любопытным известием, постоялица не сразу приметила обращенный к ней восторженный взгляд. – Золотце, ты чего это? Кушай, не тушуйся. Или неможется тебе? – Да нет, я так, просто, – Василина смешно взмахнула маленькой ручкой. – Вы красивая очень! Марушка сказывает, будто на матушку мою похожи. Вот я и подумала… – Батюшки! Да что ж ты мелешь, родимая! – запричитала Аксинья, едва заприметив, как по лицу столичной гостьи скользнула болезненная судорога. – Мамка твоя беспутная чернявая была, а барыня вон – светленькая, точно солнцем поцелованная. Куды ж похожи-то? Олена Константинна, вы ее не слухайте, дите малое, неразумное, само не ведает, о чем толкует. – Да как же? – протянула Василина, наморщив хорошенький носик и недоуменно сморгнув из-под пушистых ресниц. – Ведь я же вижу… – Ой, беда! Угорела, видать, шибко, болезная! И за что же нам такие напасти! Вы не тревожьтесь, барыня, отдыхайте, а мы уж как-нибудь сами управимся. Оно ж как – коли дите в доме, то и старухе радость, – подхватив под локоток растерянную Василину, повитуха спешно заковыляла к маленькой спаленке. Застыв безмолвным изваянием, Островская едва нашла силы, чтобы кивнуть. Мертвецки бледная под изрядным слоем румян, с неестественно прямой спиной и дрожащими руками, она скорее напоминала бесплотный дух, нежели живого человека. Произошедшее казалось немыслимым – не могла же в самом деле чудная сельская девчушка видеть то, что недоступно чужому глазу! Нет-нет, сие попросту невозможно! Исключено! И все же… На чем свет кляня себя за утраченное самообладание, не на шутку перепуганная барышня принялась прибирать со стола. Наделенная богатым воображением, трезвым умом, а также известным представлением о природе человеческих пороков и чрезвычайной изворотливости особо ловких субъектов, в своих суждениях она привыкла руководствоваться фактами, а потому до недавнего времени с легкостью отметала всю ту мистическую чушь, пред которой с восторженным благоговением трепетали столичные дамочки. Однако то, что творилось в Диканьке не имело ничего общего с фокусами уличных шарлатанов и дешевыми трюками заграничных медиумов – почтенных завсегдатаев Петербуржских салонов. Происходящее казалось чередой жутких, необъяснимых и вместе с тем неразрывно связанных явлений, будь то нервические припадки приезжего дознавателя, сопровождавшиеся поразительно точными видениями, внезапное помешательство сельской бабы, появление никем не замеченных кровавых знаков или же непостижимая неуязвимость всадника. Привычная картина мира трещала по швам под натиском невообразимой чертовщины, творившейся в селе, а меж тем застывшая в дверях Василина глядела таким ясным, доверчивым взглядом и со столь поразительным упрямством твердила то, что не могло быть известно ни единой живой душе, что госпожу Островскую обуял суеверный ужас. В голове нещадно помутилось, а в воспаленном сознании принялись роиться до того нелепые подозрения, что ей отчаянно захотелось прекратить сей безумный балаган. – Аксинья, погоди! Ты про сыновей говорила. Что с ними? – Ась? – сморщенное старушечье лицо высунулось из тесной клетушки. – С сынками-то? Так схоронила, соколиков, еще в двенадцатом годе. Оно ведь как – все под Богом ходим… *** Переступая порог аксиньиной хаты, Александр Христофорович был готов чему угодно, за исключением, пожалуй, того, что будет встречен дулом револьвера, нацеленным ему прямо в грудь. – Cлава Богу! Вы! – подслеповато щурясь и бормоча под нос извинения, постоялица спешно попятилась в глубь сеней, увлекая за собой долгожданного гостя и незамедлительно обрушивая на него целый ворох разномастных вопросов. На ходу выбирая среди бесконечных «кто», «когда» и «отчего» самые значимые и хмуро заключая, что не поседей он прежде, это непременно произошло бы сей злополучной ночью, Бинх кое-как протиснулся в захламленную клеть и тяжело привалился к стене. В голове мутилось точно после знатной попойки, обожженное запястье немилосердно саднило, а на душе было муторно и тоскливо. – Все подчистую выгорело, – невесело сообщил он, машинально пристраивая треуголку на ближайшем гвозде. – Выглядит так, будто поджигали разом с нескольких сторон, но, что удивительно, никто ничего не видел, ни соседи, ни караульные. Хватились, когда уже полыхнуло вовсю. – И, смею заметить, не в первый раз, – силясь припомнить рассказы Николая Васильевича, Островская рассеянно забарабанила по притолоке, как вдруг, наткнувшись взглядом на что-то в дальнем углу, с истошным визгом вскочила на примостившийся подле сундук. – Елена Константиновна, что с вами? – всерьез опасаясь, как бы после пережитых давеча треволнений изрядно натерпевшаяся дама не тронулась рассудком, Александр Христофорович подался следом, перехватывая дрожащие запястья. Дверь позади захлопнулась с оглушительным грохотом. – Сударыня, немедленно отдайте револьвер! – Н-нет нет! То есть да! П-простите, я с-случайно, – трясясь как осиновый лист в сгустившейся темноте и поочередно поджимая ноги, барышня продолжала опасливо коситься на сваленный у стены ворох грязного тряпья. От испуга она даже стала пришепетывать, то коверкая, а то и вовсе проглатывая слова. – П-п-простите ради Бога! П-просто… Просто т-там м-мышь! Будто в подтверждение в углу кто-то яростно заскребся. – Скорее крыса, – машинально буркнул Бинх, осторожно выуживая рукоять из стиснутых девичьих пальцев и запоздало сознавая, ЧТО натворил. Не помня себя от ужаса, Островская вновь зашлась истошными воплями. – Уберите! Умоляю, уберите ее к-куда-нибудь! Александр Христофорович опешил. – Елена Константиновна, помилуйте! Куда же я ее уберу! Успокойтесь, прошу вас! Не то все село переполошите своими визгами! Вам нечего бояться, это всего лишь мышь. – Крыса! Вы сами с-сказали! Бинх чуть не взвыл от досады. На чем свет кляня всадника, кой за последние пару месяцев успел засесть у него в печенках, неудельных казаков, прошляпивших пожар, Аксинью, умудрившуюся учинить в хате страшенный бедлам, и более всего свой длинный язык, он протянул даме здоровую руку. – Сударыня, будьте так любезны, спускайтесь! Мне необходимо переговорить с вами, а в вашем нынешнем состоянии это довольно затруднительно. – Н-нет! Вы что! Нет! – она шарахнулась прочь точно черт от ладана, в темноте сшибая что-то макушкой и на этот раз вскрикивая уже от удара. С оглушительным грохотом c вниз полетели чашки, плошки и глиняные горшки, щедро осыпая голову полицмейстера крупами, порошками, сушеными травами и прочей трухой. – Да что б вас! Елена Константиновна! Убьетесь ведь ненароком! – чудом избежав удара, Александр Христофорович вновь поймал девичье запястье. – Послушайте, вы что же, непременно собираетесь сегодня кого-нибудь прикончить? Ежели все останутся живы, день будет прожит зря? Донесшийся сверху жалобный всхлип отрезвил хлеще ушата студеной воды. Осекшись на полуслове, Бинх замер – в его планы ни коем образом не входило оскорблять даму и уж тем более доводить ее до слез. Пристыженный и растерянный, он поспешно выпустил немилосердно стиснутую ладонь, намереваясь пробормотать казенные извинения, но и рта не успел раскрыть, как по спине мягко скользнули горячие женские руки. Проворно отыскав в темноте мужской затылок, они принялись выбирать запутавшиеся в кудрях корешки. Ловкие пальцы торопливо порхали по шее и плечам, щекоча огрубевшую кожу и обдавая волной чего-то восхитительно-сладкого. – Елена Константиновна, что вы делаете? – еле выдавил Бинх, взволнованный нелепой двусмысленностью положения. Едва ощутив, как его и без того не идеальная выдержка дает изрядную трещину, он попытался отступить, когда над самым ухом зашелестел грудной, низкий голос: – Простите, умоляю вас, простите… Только не заставляйте меня… Тут-то Александр Христофорович с ужасом осознал, что ни единый его довод не будет услышан. По всей видимости столичная мадемуазель боялась мышей до умопомрачения, а потому на все дальнейшие уговоры и мольбы спуститься неизменно отвечала сбивчивым отказом, совершенно не подозревая, что доведенный столь глупым упрямством едва ли не до белого каления полицмейстер всерьез подумывал наплевать на все условности, сгрести трепыхающуюся дамочку в охапку, занести в хату, а там уж и извиняться за все скопом. От незавидной участи проделать остаток пути до горницы поперек мужского плеча госпожу Островскую избавил Тесак, чуть ли не кубарем ввалившийся в сени и с присущим лишь ему одному тактом сообщивший, что мол де точно знал, где сыскать дражайшее начальство. Переведя дух и пристроив на подоконнике ярко пламенеющую лампу, он затараторил: – Александр Христофорович, я господина Гоголя к доктору сопроводил, как приказывали. Уж больно плохи они, дорогой все об убиенных дивчинах бредили, не нашинских, кажись, да к вам сызнова бежать порывались, а как до хаты добрались, так и вовсе сознания лишились. Уж как бы не занедужили, а то не приведи Господь… – Тесак, ну что ты мелешь! Что ты все время мелешь! – зарычал Бинх, алея скулами аки маков цвет и более всего волнуясь о том, как бы перепуганная дама не восприняла всерьез бормотания непутевого хлопца касательно его (Бинха) ночных к ней визитов. С юношества не отличавшийся излишней стеснительностью, а позднее и вовсе растерявший остатки всякого стыда где-то промеж окопов и бараком с полковыми девками, сейчас он был готов хоть сквозь землю провалиться, лишь бы не слыхать, о чем без всякого удержу трындычал неуемный помощничек. А Тесак меж тем, не замечавший обращенных к нему, гневных взглядов, будто нарочно беспардонно таращился на примостившуюся в углу, растрепанную мамзель. К чести писаря следовало бы заметить, что столичная дамочка была чудо как хороша – раскрасневшаяся, с пылающими щеками и явственно белевшими в полумраке точеными плечами, она являла собой зрелище совершенно восхитительное. Отбросив маску разъяренной фурии, коей Тесак запомнил госпожу Островскую после встречи в участке, теперь она казалась ему совершенно беззащитной и пленительно яркой, точно диковинная птица. Такой грех было не залюбоваться. Тонкая, очаровательно взволнованная, пользуясь всеобщим замешательством и наконец проникшим в сени светом, она довольно неуклюже сползла с сундука, и, путаясь в ворохе юбок, прошмыгнула за спину полицмейстера, все еще опасливо косясь по сторонам и стараясь поглубже упрятать суеверный ужас, отступивший было под натиском любопытства. – Александр Христофорович, будет вам, не сердитесь, – зашелестел над самым ухом обволакивающий голосок, когда разгоряченная женская ладонь вновь мягко заскользила вдоль напряженной спины. – Лучше скажите, ту девицу, что приметил Николай Васильевич… Ее догнали? – Никак нет, – спохватился первым Тесак. – Да и окромя того я ведь и не видал никого… Может оно вам, как господину дознавателю… Померещилось? – Не имею привычки сомневаться в собственном здравии, – Островская недовольно поцокала языком, вновь делаясь предельно сосредоточенной. – Ну так что же, стало быть?.. – Стало быть, сударыня, нам пора, – поспешно выпроваживая Тесака, отрезал Бинх, всерьез опасаясь, что ежели проведет еще хоть одну минуту в обществе сей невозможной особы, в его голове не останется ни единой мысли, связанной с расследованием. – Все детали произошедшего предлагаю обсудить утром, а пока мне еще следует… Что именно ему следует, Александр Христофорович закончить не успел, потому как забывшись, потянулся обожженной рукой за треуголкой. – Что с вами? – мгновенно переменившаяся в лице дама незамедлительно очутилась подле, бесцеремонно перехватывая руку повыше локтя и деловита осматривая вздувшиеся волдыри. – Скажите, что намеревались отправиться к Бомгарту. Иначе я сама вас убью! Господи, несносный вы человек! А еще на меня пенять вздумали! Ну не стойте же столбом, идемте. Напрочь игнорируя сдавленное шипение и яростные протесты, она стремительно увлекла за собой полицмейстера, обещаясь непременно помочь лучше всякого доктора, засыпая миллионом вопросов касательно расследования и вновь окутывая волной чего-то головокружительно-сладкого.