Per fas et nefas

      В маленькой, жарко натопленной хате пахло бадьяном и полынью, в печи мерно потрескивали березовые поленья, а по стенам плясали тени полдюжины добротных свечей – не иначе как заслуга заезжей гостьи, едва ли не с ног до головы осыпавшей серебром скаредную старуху. К такому немудреному выводу пришел Александр Христофорович, разглядывая убогое жилище, потому как знал – прежде в этом доме дрова расходовали с той деревенской рачительностью, которая позволяет разве что не околеть от холода, а свечей не заводили вовсе. Но теперь пламя бушевало неистово, жадно пожирая толстые поленья и заставляя млеть от затопивших горницу ароматов.       Пряный, едва уловимый дымок щекотал ноздри и до того сладко дурманил сознание, что разморенный полицмейстер сам не заметил, как согласился на все экзекуции, коим его подвергала новоиспечённая сестра милосердия. Перво-наперво пришлось избавиться от перемазанных в копоти пальто и сюртука, затем стаканами пить подсоленную воду и какие-то омерзительно-горькие капли, после – дозволить осмотреть запястье и наконец страдать от врачевания кожи подле раны. Тут-то всю сонливость как рукой сняло. Бинх шипел, бросал на неугомонную дамочку гневные взоры, но перечить не спешил – уж лучше нежные женские пальчики, чем трясущиеся пятерни Бомгарта или того хуже – здоровенные лапищи Тесака.       Наконец пытки было окончены, и больной принялся со смирением великомученика раздумывать над своей дальнейшей участью. Одна его рука при этом, все еще безбожно саднящая, покоилась в небольшом тазике, доверху наполненном студеной водой, другая лениво перебирала разбросанные по столу цветные склянки и карты – очевидно, в ожидании известий, Островская раскладывала пасьянс, а теперь, оказавшись совершенно неумолимой в благородном желании помочь, деловито сновала по горнице, то замирая на полпути и что-то сосредоточенно обдумывая, то срываясь с места и взмахивая гривой медных кудрей, точно пушистым хвостом. Яркая, проворная, восхитительно тонкая, она напоминала хищного зверька, напавшего на след. Лиса – догадался Бинх. Она похожа на лису. Такая же настороженная и обманчиво мягкая, будто готовая в любой момент куснуть протянутую руку.       А еще чертовски отходчивая. К такому заключению полицмейстер пришел, когда попытался извиниться за случившуюся в лесу перепалку. Его тщательно выверенная речь была встречена благодарной улыбкой, однако все дальнейшие попытки объясниться оказались пресечены на корню – с небывалой категоричностью доселе бойко щебетавшая дамочка заявила, что считает досадный эпизод исчерпанным, а потом вдруг, в мгновение ока очутившись подле, выпалила: – Вы спасли мне жизнь! Полагаю, остальное не важно.       Александр Христофорович смутился. Замершая напротив барышня глядела жарко и черно (или, быть может, ему это лишь показалось), а ее тонки пальчики, ловко подцепившие манжет, осторожно поглаживали тыльную сторону предплечья. – У вас красивые руки, – ласково прошелестела она, скривив губы в деланом недовольстве. – Будет жаль, ежели останутся следы. Знаете, я мужчин по рукам узнаю. Лицо, выправка, голос – все может обмануть, а руки – никогда.       Краска бросилась в лицо, а в и без того жаркой хате сделалось нестерпимо душно. – Елена Константиновна! – оторопело выдохнул Бинх, тщась сохранить остатки самообладания.       Вышло мягче, чем следовало, обволакивающе низко, с волнующей хрипотцой – вовсе не так, как требовали приличия, однако виновница полицмейстеровых треволнений ничуть не смутилась. Озорно блеснув в полумраке агатовыми глазищами, попросила: – Можете звать меня Геллой. Это выдумал брат.       А затем, неторопливо отстранившись, вновь принялась сновать по горнице, деловито звеня посудой и насвистывая под нос модную шансоньетку.       Минуту-другую Александр Христофорович прислушивался к фальшивому мотивчику и колебался, снедаемый сомненьями. Он решительно не знал, как относиться к такому предложению – прежде столь вольные обращения допускались лишь в полусвете, где некогда и ему самому, тогда еще поручику Лейб-гвардии Егерского полка, случалось знавать певичек и актрисок с богатым чувственным опытом. Этим особам по роду занятий не полагалось называть истинных имен.       Но ведь одно дело – смешливые, свободные красавицы, и совершенно иное – благородная дама. Нет, не то чтобы Бинх испытывал предубеждения против прелестниц, посвятивших себя древнейшему ремеслу, напротив, иной раз они оказывались честнее и во многих отношениях приятнее благовоспитанных девиц. Однако до сих пор Островская не давала ни единого повода усомниться в своем происхождении, хоть и без того оказалась полна сюрпризов. А теперь и вовсе подкинула эдакий ребус, что поди разбери. Быть может, и впрямь являлась особой свободных нравов, а может, все эти фантазии гроша ломаного не стоили и прозвище действительно выдумал брат, запросто, по-семейному. В любом случае оскорблять даму своим отказом не следовало. А потому, окончательно запутавшись в предположениях, полицмейстер решил моральную дилемму так – не обращаться по имени вовсе, по крайней мере на этот раз. Однако тут же не удержался и уточнил: – Гелла. Это от Helius [1], полагаю?       Спросил, а сам усмехнулся – и впрямь ведь будто солнцем поцелованная. – И да, и нет, – пожала плечами новоявленная дочь Афаманта и, вооружившись широким подносом, принялась ощипывать сушёные вязанки, на манер гирлянды развешанные вдоль печи. Двигалась она уверенно, однако не без опаски, все одергивала подол и косилась по сторонам: не мелькнет ли в каком углу востроносая морда. Не заметить эдакие маневры было решительно невозможно. – И чем же вам наш постоялый двор не угодил? – пробормотал Бинх, увлечённо наблюдая, как привставшая на цыпочки барышня упрямо тянулась за пучком зверобоя. – Могли бы с какими-никакими удобствами разместиться. Там ведь и мышей нет. – Зато иной гадости с избытком! – возмущенно фыркнув – ну истый Бог лиса! – Гелла наконец сцапала злосчастный веник. – Не выношу, знаете ли, этих клоповников. Вот ежели передо мной там хворый жил? Тифозный, или, того хуже, чахоточный! Тогда что? Нет уж, благодарю покорно, но лучше я по старинке, в хате. Здесь в этом смысле надежнее, да и воруют реже.       Исчерпывающе – комар носу не подточит. И главное, честно. Александру Христофоровичу осталось лишь подивиться эдакой прозорливости, запоздало припоминая как какие-то полчаса тому назад сия воинственно настроенная особа верещала аки кисейная барышня, требуя избавиться от ни в чем не повинной зверушки. Воспоминания о молодом, бьющемся в его руках теле вновь поколебали выдержку полицмейстера, и он поспешил переменить предмет размышлений.       Предмет оказался скверным – давешний пожар, сами размышления – того хуже.       Прежде всего следовало решить, как быть с импровизированным лазаретом, в коем волею судьбы, а точнее за неимением другого доктора, теперь обретались подозреваемые.       Всего бедолаг было пятеро. Один врачевал, двое пребывали в совершеннейшем беспамятстве, еще двое – в пьяном угаре, причем видом своим напоминали скорее буйно помешанных, нежели хвативших лишку.       Ох и намучился Александр Христофорович, собирая по селу эдакую кунсткамеру. Первым делом велел снести к Бомгарту впавшего в забытье кузнеца, но не успел еще толком отдать всех распоряжений, как приметил плетущегося мимо пепелища Грицко. Тот шатался, едва переставляя ноги, без конца прикладывался к запотевшей бутыли, в перерывах между глотками протяжно подвывал и, судя по всему, направлялся прочь из села.       Пришлось скрутить малахольного и отправить следом за кузнецом. Так, от греха подальше. Тем более что беспрестанные подвывания, всхлипы и взывания к почившей невесте изрядно смахивали на предвестников белой горячки.       Едва полицмейстер оправился от вывертов Параськиного женишка и приступил к допросу свидетелей, как караульные донесли: с Черевиком приключилось неладное. Упившись с горя до зеленых чертей, тот совершенно ополоумел. Метался по двору, на чем свет кляня всадника и «весь его поганый род» до седьмого колена, а затем, видно спутав высунувшуюся на шум Сычиху с помершей, однако все также люто ненавидимой жинкой, набросился на несчастную и едва не придушил.       Смертоубийства избежали чудом – выскочивший из хаты вслед за Солопием голова первым смекнул, что к чему, и рассусоливать не стал. Так хватил разбушевавшегося обухом по темени, что у бедолаги аж искры из глаз посыпались. Тут-то его и сцапали. Стащили с хрипящей бабы, окончательно утихомирили десятком крепких тумаков и лишь затем отволокли следом за несостоявшимся зятем. Здесь уж и сомневаться было нечего: налицо все признаки Delirium tremens.       Последним, с явными проявлениями нервической лихорадки, в лазарет доставили Николая Васильевича. Тот сперва чурался собственной тени, судорожно всхлипывал и клацал зубами. Затем и вовсе впал в горячечный бред: дважды предрек полицмейстеру скорую кончину от лап неведомой твари и наконец (к несказанному облегчению всех присутствовавших) лишился чувств.       Самым скверным в произошедшей истории было то, что среди сей полубезумной братии находился предатель, вольно или невольно выдавший всаднику злополучный план. Для прочих обитателей лазарета эдакий сосед был чертовски опасен (уж с больно удручающей частотой гибли те, кто мог направить полицию по следу душегуба), но иных способов разместить занедуживших не было: бедолагам требовался постоянный пригляд, а эскулап в селе имелся всего один, и тот, как назло, под подозрением.       Для того, чтобы хоть как-то обезопасить собравшихся, Бинх решил выставить караул прямо в хате. Хлопцев отрядил посметливее и порасторопнее прочих. Отлучаться из горницы запретил, клятвенно заверив, что пришлет смену к полудню. Только вот прислать оказалось некого. Из вверенных полицмейстеру людей троих схоронили еще поутру, двое мучились ранами, еще двое – запойным пьянством. Прочие стерегли Юстину, беглых и Островскую.       Негусто. Александр Христофорович произвел в уме нехитрый подсчет и решил так: тех, что караулят арестованных и вдову – к доктору, казаков с Аксиньиного двора – в сарай, а приглядывать за барышней оставить Тесака. Так, на всякий случай. В шахматах это, кажется, называлось рокировкой.       Но припоминать тонкости игры было некогда. Время утекало предательски быстро, а к отрадным результатам почти двухмесячного расследования можно было отнести лишь то, что пятью бедолагами из лазарета круг подозреваемых совершенно исчерпывался.       Хватит, довольно с лазаретом, решил Александр Христофорович, поудобнее устраивая пострадавшую ладонь. С фигурантами определились, пора и к выводам переходить.       Начал с простого.       Грицко и Черевик. Разом лишились жены и дочери, а потому скорее жертвы, нежели подозреваемые. Предполагать их связь с убийцей, все равно что прочить Тесака в министры, но вот обыкновенную болтливость исключать нельзя. Один леший знает, где их носило после первого разговора с Островской. Как только очухаются, нужно будет непременно допросить. По отдельности. А затем сопоставить показания. Далее.       Николай Васильевич прибыл расследовать преступления, а не доставлять всаднику новых жертв. Чудной, хворый, временами наивный, но вместе с тем находчивый и дотошный. Такой бы нипочем не разболтал постороннему (да и ближнему тоже, Яким небось до сих пор дуется). Вот только в момент припадков совершенно себя не помнит. А это куда как скверно.       С доктором еще сложней. Одинок, беден, робок, плаксив. Вообразить этого человечка добровольным пособником душегуба практически невозможно, но ежели вспомнить, за что он был выслан из Петербурга… Аморальные эксперименты, провокационные теории, опыты над мертвыми детьми. Уж не обернулось ли призвание помешательством? Не потворствует ли часом несчастный убийце, дабы почувствовать собственную нужность?       С кузнецом и того хуже. Что угрюм, молчалив и норовом крут – ерунда, в селе едва не каждый первый таков. Только не от каждого первого под покровом ночи сбегает жена. И не каждый первый после этого стороной всех окрестных девок обходит да дыры на коленях в церкви протирает. История давняя, темная, примечательная. Уж не озлобился ли казак за бегство благоверной на весь бабий род? Уж не шпионит ли потому для убийцы? Чушь! Слишком мудрено для кузнеца. Да он и притвориться толком не сумеет. Но черт возьми! Почему же тогда умертвить пытались именно его? Ведь тот же Гоголь со своим провидческим даром в сто крат опаснее. И главное – отчего Вакула сам не пытался выбраться из хаты, ежели был здоров и не во хмелю? В самом деле дьявольщина какая-то…       Бинх тяжело вздохнул и поудобнее устроился на лавке, предвосхищая очередную бессонную ночь: приставучий вопросишко все буравил висок, но верно, так бы и остался без ответа, ежели б не Гелла. Вроде возилась в уголке с самоваром, ни о чем не спрашивала, думать не мешала и вдруг: – Polemonium caeruleum.       Александр Христофорович сперва удивился, затем помрачнел: решил было, что бедняжка все-таки помутилась рассудком, но на всякий случай переспросил. Вышло так, будто обратился к буйно помешанной, однако та ничуть не оскорбилась и лишь помахала из своего угла охапкой каких-то корешков. – Polemonium caeruleum. Греческая валериана, в простонародье брань-трава. Раз в десять сильнее своей знаменитой родственницы. Мгновенным действием не обладает, но при изрядной доле способна свалить с ног даже истого богатыря. К счастью, для человека совершенно безвредна. Растет в лесах и по берегам рек. Зацветает в середине лета… – Послушайте, сударыня, должно быть, это крайне интересно, но мне, в сущности, все равно. Поите, чем пожелаете. Хоть ромашкой, хоть белладонной. Главное – результат.       Бесцеремонно оборвав ботаническую лекцию, Александр Христофорович тут же сник. Во-первых, сделалось неловко за собственную грубость, а во-вторых, некстати заныл растревоженный ожог. И ладно бы просто засаднил, как всякая телесная болячка… Но нет же, пустячная на вид рана от каждого неосторожно движения припекала так, будто черти поджаривали ладонь на адской сковородке. Тут уж поневоле сделаешься желчным брюзгой.       Размышления о недалекой будущности также не вселяли особых надежд. Лишиться (пусть и на время) одной руки именно теперь, когда едва ли не каждый божий день приходилось хвататься за саблю, казалось верхом жизненной подлости. В минуту опасности малейшее промедление грозило обернуться гибелью подопечных, а секундная слабость – куда более страшными увечьями. Не хватало еще очутиться в разгар драки с разрубленным сухожилием или вспоротым брюхом. Нечего сказать, хорош будет защитничек!       Единственным отрадным обстоятельством, несколько скрашивавшим существование полицмейстера, можно было назвать разве что совершеннейшее нежелание Геллы пререкаться и (что в разы страшнее) обижаться. Казалось, своенравная барышня всерьез вознамерилась простить неотесанному гостю любую дерзость, а все язвительные выпады либо шутливо парировала, либо вовсе пропускала мимо ушей.       Вот и теперь, в ответ на гневную отповедь лишь равнодушно пожала плечами. – Безоглядное доверие чревато последствиями. А впрочем, я не о вас, – лукаво прищурившись и сцепив руки в замок, она неторопливо двинулась к столу, чуть покачивая бедрами. – Александр Христофорович, пообещайте, что не станете сердиться. Что… Что бы я не сказала…       Вид стройного женского силуэта, окутанного таинственным ореолом полумрака, в сочетании с дурманящими ароматами и вкрадчивостью тона возымел нужный эффект. Несмотря на провокационность просьбы, явно не сулившей ничего хорошего, Бинх не отпустил ни единого язвительного замечания, а лишь возвел очи горе и качнул головой, что вероятно означало «валяйте».       Вполне удовлетворившись ответом, Гелла скользнула ближе. – У меня есть основания полагать, что кузнеца опоили. Видите ли, в чем дело, я заметила еще там, на дворе, но поняла только сейчас… У Вакулы ведь отсутствуют признаки удушья. Нет ни судорог, ни хрипов, ни пятен на лице. Дыхание мерное, сердце бьется ровно. Он будто бы очень крепко спит. – Господь милосердный, сударыня, ну что за чушь, – зашипел Бинх, мимоходом подмечая, как опрометчиво данное обещание тут же начало выходить боком. – Нет, право. Уймите ваши дикие фантазии. Когда бы вы успели проверить? А даже если бы и успели. Человек в беспамятстве, какие судороги, какие хрипы! – И вовсе они не дикие, – насупила бровки коварная искусительница. – Но ежели не верите мне, можете справиться у Леопольд Леопольдовича. Он непременно подтвердит, – и видя, что полицмейстер колеблется, затараторила. – Посудите сами, когда занялся пожар, в хате находились двое: здоровенный детина-кузнец и щуплая девчушка. Он угорел, она – нет. Странно, не находите?       Очевидно, Александр Христофорович находил, а потому более не торопился с возражениями. Лишь буравил тоненькую фигурку тяжелым взглядом и размышлял.       Несмотря на изрядную сообразительность и цепкую, откровенно неженскую хватку, принимать за чистую монету все измышления вдруг вздумавшей поиграть в сыщика девицы решительно не хотелось. Всему должно было быть простое, логичное объяснение. Но время шло, Островская смиренно ожидала вердикта, а ответ на загадку все не находился.       Наконец Бинх не выдержал: – Шут с вами. Выкладывайте. У меня все одно нет других предположений.       Было видно, что признание далось полицмейстеру с трудом, и Гелла оценила этот жест по достоинству. Придвинувшись еще ближе, она начала вкрадчивым шепотком: – Я понимаю, в это трудно поверить. Но вообразите хоть на мгновение… Крепкий, буквально пышущий здоровьем кузнец, едва ли не больше всех рвавшийся на подмогу, услышав о нашем возвращении, даже не попытался разузнать, что приключилось в лесу. Вместо того, чтобы броситься к участку или хотя бы расспросить Тесака, он попросту выставил его из хаты. Что произошло? С чего такая перемена? Ну с Тесаком еще, положим, понятно. Тот спешил за доктором, Вакула не стал задерживать. Но отчего было не явиться в участок? Опасался начальственного гнева? Пустое. После боя саблей не машут. Да и потом кузнец не робкого десятка. Боялся за дочь? Исключено. Он давеча первым рвался подсобить. Взыграла обида от того, что не дозволили? Ну это и вовсе чушь.       Тщательно продуманная речь, окончилась, как и полагается, на сильной доле. Желаемый эффект был достигнут – во взоре полицмейстера мелькнули первые искорки сомнения. Стало быть, пора переходить от увертюры к действу.       Выпустив стиснутую в чувственном порыве ладонь (хвала Небесам, здоровую), Гелла вскочила на ноги и принялась вышагивать по горнице. Проникновенно нашептывать Бинху на ухо более не имело смысла (он и без того весь обратился в слух), а думалось на ходу в разы лучше. – В ваше отсутствие я кое-что разузнала и нашла целых два подтверждения моей теории, –крутанувшись на каблуках, она машинально ухватила пучок многострадальной polemonium caeruleum – в минуты умственного напряжения страсть как хотелось занять чем-нибудь руки. – Во-первых, затвор. Вы ведь не станете отрицать, что тот, кто учинил пожар, намеревался убить кузнеца? Нет? Превосходно! Так вот этот кто-то продумал все до мелочей: дождался пересменки караула, обложил хату сеном, подпалил с нескольких сторон… Но вот незадача – отчего-то не запер дверь. Не навесил замок, не приладил засов, даже не подпер поленом. Стало быть, был совершенно убежден, что своими ногами жертва не выберется. О том, что вы броситесь на выручку, никто и помыслить не мог! В селах, кажется, не принято спасать погорельцев. Первыми выводят лошадей и тащат скарб. – Замерев посреди горницы, Островская картинно вскинула свободную руку и загнула палец. – Итак, это во-первых. А во-вторых, время. Василина уверяет, что принялась будить отца, как только учуяла дым, а значит, что с момента поджога прошло всего на всего несколько минут. Угореть за это время, да еще так, чтобы лишиться чувств Вакула попросту не мог. Прямое доказательство тому – его собственная дочь. Выходит, что в беспамятство он впал много раньше. На апоплексический удар или же сердечный паралич ничуть не похоже. Кузнец ведь живехонький, пульс ровный, дышит исправно. Вывод? Его опоили! Подозреваю, что в шинке, потому как больше попросту негде. Кто и зачем? Cui prodest.       Стройной речи первого акта, верно, позавидовал бы сам губернский прокурор, но Александр Христофорович отчего-то продолжал хмуриться. Толи был удивлен версией, то ли сомневался в ее состоятельности, то ли вовсе пытался решить какую-то внутреннюю дилемму.       Впрочем, Гелла истолковала затянувшееся молчание по-своему: – Cui prodest. Ищите, кому выгодно. – Facile dictu, difficile factu [2], – тут же парировал полицмейстер (отчего точеные брови барышни поползли вверх), но продолжил куда прозаичнее. – Не сочтите за оскорбление, но то, что вы предполагаете – полнейший вздор! Мне видятся две причины поджога. Первая – это показательная месть за попытку заманить всадника в ловушку. Таковая возможна, ежели кузнец в шинке выложил все, как было условлено, и про ваш мнимый отъезд, и про скорое возвращение… И вторая, к несчастью, куда более вероятная – попытка замести следы, избавившись от сделавшегося ненужным пособника. В любом случае действовать должны были наверняка. Так зачем же тогда опаивать кузнеца? Да еще и таким ненадежным средством. Уж ежели на то пошло, не проще ли было бы, скажем, отравить? – Как отравить? – ошарашенно захлопала глазами Островская. – Александр Христофорович, Господь с вами! Да кто бы на такое решился? В шинке! Едва не на глазах всего села! Вы, верно, шутите, – и отшвырнув подальше ставшие предметом раздора корешки, поспешила к столу. – Нет-нет, погодите, тут другое... Про убийство из мести или предосторожности, вы, пожалуй, правы, признаю. Но только попробуйте совладать с Вакулой, ежели он при памяти и в добром здравии. Сложно? То-то и оно! Затем его и опоили, чтобы не сопротивлялся. И средство выбрали неслучайно, с таким расчетом, чтобы из шинка убрался своими ногами, а опоивший остался вне подозрений. – Превосходно, – сардонически осклабился Бинх, еще не вполне готовый сдаться под тяжестью фактов. – Допустим, ваша версия верна. Как предлагаете искать опоившего? Не стесняйтесь, выкладывайте, только учтите, в шинке вечно трется толпа всякого сброда. Из тех, что с пьяных глаз мать родную не признают. Так что получим мы с вами форменный табор из подозреваемых и ни единого свидетеля. – На этот случай имеется превосходное средство. Я бы сказала, чудодейственное. Прозревают даже незрячие, – Гелла хрустнула игральной картой на манер ассигнации. – Уж будьте покойны, за желтенькую даже у самого распоследнего пьянчужки в хмельной головушке что-нибудь да прояснится.       Александр Христофорович скривился, мысленно подсчитывая убытки. Казенных средств на следственные нужды сельскому приставу само собой не полагалось, а снабжать мужичье целковыми из собственного кармана решительно не хотелось. Так можно и по миру пойти. – Положим, – наконец протянул он, очевидно сосчитав, что при необходимости облагодетельствовать двоих-троих пропойц все-таки способен. – Повторюсь, положим, вы правы. Да только что это дает? Вакула по вашему же наущению выпивал едва ли не с десятком казаков. Как узнать, который из них? Не на допрос же всех разом волочить.       В ответ на откровенную насмешку Островская лишь покачала головой. – Допрос, полагаю, излишен, впрочем, как и казаки. Искать нужно девицу. Ту самую, что приметил на пожаре Николай Васильевич. Уверяю вас, она не плод воображения, и уж тем более очутилась там неслучайно. – Ну да, разумеется! Должно быть следила, чтоб ни одна из жертв не выбралась из западни… К несчастью, сударыня, вынужден вас разочаровать. Это попросту невозможно. Даже ежели не брать в расчет нравственное… Ни у одной из сельских баб не было и быть не могло возможности подмешать что-либо кузнецу. Что девкам, что замужним путь в шинок заказан. В особенности по ночам!       Буквально выплюнув гневную отповедь, Бинх откинулся к стене и прикрыл глаза. Неприятную тему он полагал исчерпанной. Искать пособника среди казаков? Что ж, пожалуйте, вполне разумное предложение. Но рыскать в поисках зазевавшейся на пожаре бабы, полагаясь на домыслы взбалмошной дамочки и описание припадочного писаря? Нет уж, увольте! Слуга покорный.       Однако у Геллы на этот счет имелись совершенно иные соображения. Ничуть не испугавших засквозивших в тоне раскатистых «ррр», она испытующе оглядела гостя. Затем поднялась, вновь прошлась из угла в угол, взъерошила пальцами локоны. – Что ж… Замужняя, пожалуй, в самом деле не могла. А вдовая? Как думаете, Александр Христофорович? Вдовая могла бы?       Не ожидавший нового витка мозгового штурма Бинх распахнул глаза. На этот раз возразить было нечего. Стоило признать, о таком он попросту не подумал. А меж тем вдовые бабы, пожалуй, единственные во всем селе располагали собой без оглядки на мужа и семейство. Как знать, быть может, одна из них и в самом деле прошмыгнула мимо стряпухи, подмешала что-то в питье… Сделав мысленную пометку непременно потолковать по утру с Христиной, Александр Христофорович пожал плечами. – Как знать. Теоретически, пожалуй. Но это не избавляет от прочих… сомнений. – Вы о нравственном? О поджоге? – осененная догадкой Гелла встрепенулась. Вновь пометалась из стороны в сторону, возвратилась к столу, нервно забарабанила пальцами. – А что… Что ежели я скажу, что тот, кто учинил поджог, не собирался убивать Василину? Нет, право! Дверь ведь была не заперта снаружи. Лишь изнутри, на засов самим же кузнецом. И то, что Василина не смогла её отпереть – всего лишь трагическое совпадение.       Несколько фраппированный «трагическим совпадением» Бинх уставился на даму, но та продолжала неудержимо фантазировать, то ли не замечая, то ли не желая замечать его изрядно округлившихся глаз. – Что ежели всадник в самом деле движим какой-то непостижимой для нас целью и избавляется лишь от тех, кто представляет для него явную угрозу. Обыкновенное благоразумие? Дьявольское милосердие... Ума не приложу, что это может быть! Но в защиту своей версии могу сказать так: учинил поджог и опоил кузнеца один и тот же человек. Поймите, убийца хитер и не станет множить помощников сверх необходимого. Это опасно и чертовски накладно. Их ведь сперва нужно либо запугать, либо купить, а кроме того убедиться, чтобы были смышленые и не болтали лишнего. Двоих-троих, как мы с вами предположили давеча, вполне достаточно. Один – тот самый лис из Черного камня, другая – Ганна, между прочим, мертва вашими молитвами, остается последнее свободное местечко. Девица с пепелища. Чем не кандидат?       Услыхав о Ганне, Александр Христофорович скривился: не случалось и дня с того злополучного выстрела, когда бы он не корил себя за то, что слишком скор на расправу. Быть может, ежели б хоть малость пораскинул мозгами, а не вышиб их полоумной трактирщице, всадник уже был бы пойман. Теперь же оставалось лишь терзаться сожаленьями да желчно каламбурить.       Чушь, тут же оборвал себя Бинх. Промедление было смерти подобно. Взбеленившаяся баба грозилась одной левой переломить хребет тщедушному писарчуку. Тут уж не до церемоний. Как говорится, im Krieg ganz wie im Krieg[3]. Пусть еще спасибо скажет, что целил именно в голову, иначе непременно подстрелил бы бедолагу.       Но не оправдываться же теперь в самом деле! Мол действовал по обстоятельствам, выбирал из двух зол... Право, какая чушь!       Впрочем, Гелла никого обвинять и не собиралась. Вместо этого перегнулась через стол, деловито порылась там в огромной корзине (в коей полицмейстер с ужасом узнал Яринкин гостинец, Бог весть как очутившийся у Аксиньи), выудила оттуда два крупных яблока, одно протянула гостю, в другое смачно вгрызлась сама и, утерев побежавший по подбородку сок, как ни в чем не бывало продолжила: – А что до предательства доктора или кузнеца, то я в это не верю. Не того они склада. Но даже ежели бы продались, положим, из алчности или страха, то не бросались бы на подмогу Николаю Васильевичу, точно в омут с головой. А коли тронулись бы рассудком, то вы бы прежде заметили. Нет, они невиновны, разве что во хмелю сболтнули… – Признаться, мне тоже не верится, – отмахнулся Бинх, впрочем, несколько покривив душой. За годы жизни довелось повидать изрядно человеческой подлости, чтобы почем зря списывать со счетов хоть одну версию. – Вот как? А караул меж тем прямо у доктора в хате выставили, – явила неожиданную осведомленность Островская. – Это, надо полагать, тоже от большого доверия? Ну что вы, право слово! Глядите, будто приведение увидали. Мне один из казачков рассказал, из тех, что вы к нам с Василиной приставили. Лопоухий такой, в веснушках.       Александр Христофорович изогнул брови в немом вопросе, несколько раз удивленно сморгнул и вдруг расхохотался. – Блестяще, сударыня! И когда только успели! Вам бы по сыскной части служить. Цены бы не было. Жаль, девиц не берут. – Отчего же не берут? – насупилась Гелла. – Берут! Еще как берут! Правда исключительно агентами… А это, знаете ли, мелко!       Тут она сокрушенно вздохнула, будто и впрямь сожалела о том, что не довелось сыскать применение незаурядному таланту, но вскорости вновь просияла. Опустилась на лавку против полицмейстера и, понизив голос до заговорщицкого шепота, выдохнула: – А знаете, что? Я думаю, наше дело, куда серьезнее, чем мы способны вообразить. Быть может, даже государственное!       И упреждая готовое сорваться с языка «Сударыня, это вообще не ваше дело и не смейте больше совать в него свой нос!», зачастила: – Вам ведь депеша о прибытии высокого начальства пришла из самого Петербурга, минуя губернское управление, не так ли? Спрашивается – почему? Ради чего такая секретность? Ладно бы расследование было важное, скажем, политическое. Так ведь нет, пшик один. Эка невидаль, девиц режут. Да мало ли по империи всякого сброда промышляет! Грабят, насилуют, иной раз едва не на куски кромсают, но там это никого не заботит. Да что уж далеко ходить – вся Лиговка и Лавра [4] «деловыми» кишат. Да не глядите вы на меня так! Знаете, из каких клоак иной раз братца выручала? Он, видите ли, жизни настоящей хлебнуть хотел, чтоб писалось лучше… Однажды, верите ли, нарядился татарином-старьевщиком, даже лоток со всякой рухлядью где-то раздобыл… – Сударыня, прошу вас, нельзя ли ближе к сути, – нетерпеливо перебил Бинх, изрядно покоробленный «пшиком».       Однако Островская и бровью не повела. Вполне довольная произведенным эффектом, она важно приосанилась и продолжила: – Не того уровня дело, чтоб из-за него аж из самой Канцелярии в эдакую глушь тащиться. Вспомните, лет пятнадцать тому назад в Царском селе душегуб орудовал [5], едва ли не с десяток человек зарезал, так в сыскном и палец о палец не ударили, замалчивали, покуда уж слухи не поползли, а там дети были, не последних, между прочим, лиц сыновья... С тех пор не изменилось ни-че-го. И тут вдруг ради сельских девок аж из столицы присылают следователя, и не кого-нибудь, а самого Якова Гуро. Легенду! И что он делает? Прибывает налегке, без подмоги, зачем-то прихватив с собой болезного писаря. Неужто во всем Петербурге не нашлось письмоводителя поздоровее да порасторопнее? Да это же Яков Гуро! Ему ведь только свистни, такая очередь выстроится – выбирать умаешься. А тут вдруг мальчишка, чудной, хворый, однако крайне занятный – страдает провидческими припадками!       Гелла еще не успела докончить своей обличительной речи, а Александра Христофоровича (к его вящему изумлению) уже начали одолевать первые сомнения. Казалось бы, совершеннейшая чушь, сумасбродные фантазии экзальтированной девицы. Но черт возьми! До чего же славно эти самые фантазии объясняли все странности, связанные с приездом Гуро.       Получив около месяца тому назад срочную депешу о прибытии столичного начальства, Бинх сперва не обнаружил в ее содержании ничего примечательного. Обыкновенное казенное извещение с пометками о необходимости принять, разместить и оказывать всякое содействие. Личность чиновника также не вызвала подозрений. Подумаешь, из Третьего отделения. В непомерно раздутом, чудовищно неуклюжем, впрочем, как и сама империя, ведомстве творилась вечная неразбериха. Из года в год столпы законности собачились промеж собой, так и норовя урвать друг у друга часть полномочий. Вот и вездесущая Канцелярия нет-нет, да и запускала свои щупальца в дела Сыскного. Как знать, быть может, на этот раз кто-то особо впечатлительный там наслушался сказочек о Жеводанском звере [6], а прознав, будто подобные случаи стали приключаться близ Полтавы, во избежание волнений (а точнее дабы в очередной раз хорошенько щелкнуть по носу местную полицию) решил тотчас направить туда своего человека.       Свой человек со странной фамилией Гуро оказался совершенно исключительным персонажем. Будучи наслышанным о его сыскных талантах еще в Петербурге, но так и не сведя личного знакомства, Александр Христофорович воображал царскую ищейку ушлым субъектом с замашками распорядителя богатого, но не слишком бонтонного дома. Из тех, что не гнушаются любых поручений, с особым смаком копаются в грязном белье и без зазрений совести суют свой нос в чужие письма. А потому был крайне изумлен, когда на расквасившийся суглинок постоялого двора из брички спрыгнул лощеный франт с безукоризненным пробором и столь же безукоризненными манерами. По выражению скучливой брезгливости, застывшей на его физиономии, Бинх (и до того сомневавшийся в уместности провинциального гостеприимства) окончательно убедился, что депутация с караваем – затея совершенно идиотская, даже уничижительная, и для дела исключительно вредная. Но вскорости стало не до уязвленного самолюбия.       Оказалось, что большой чиновник прибыл на опасное расследование без всяческого сопровождения (ежели конечно не брать в расчет тщедушного писаря), обосновался самым что ни на есть аскетическим манером, а в дознании отчего-то стал полагаться на бредни своего болезного протеже, притом всячески потакая его сомнительным прихотям: – Желаете, Николай Васильевич, бездумно по селу шататься? Что ж, всенепременно! Хороший моцион – основа долголетия. – Решили приударить за графской женушкой? Не смею препятствовать, голубчик. Не смею препятствовать! – Видали на запруде утопшую тридцать лет тому назад мельничиху? Александр Христофорович, извольте сопроводить! И все это с таким самодовольством и уверенностью, что полицмейстер только диву давался да зубами скрипел, буквально понуждая себя не дерзить в ответ и радоваться, что светило сыска по крайней мере не вздумал совать свой во всех смыслах выдающийся нос в дела уезда.       Так, за неустанными хлопотами сперва о прибытии большого чиновника, а затем о его причудах и сомнительных методах расследования, будораживших своим богохульством набожных селян, Александр Христофорович проворонил одну крайне любопытную деталь, кою приметил лишь много позже, уже после гибели Гуро.       Выяснилось вот что. Рапорт о двух зверских убийствах, приключившихся в уезде с разницей всего в несколько дней, полицмейстер направил в Полтавское Сыскное аккурат после Успения. Ответ же пришел из столицы, спустя каких-то пару недель. Срок вполне достаточный, дабы передать с фельдъегерем чрезвычайный пакет, но крайне малый, дабы реляция обыкновенного сельского пристава покинула хотя бы пределы губернии. Выходило, что в Полтаве в самом деле сочли происшествие исключительным, но вот известить об этом полицмейстера отчего-то не удосужились. Прежде досадное недоразумение непременно осталось бы без внимания, но теперь, когда дело приняло мистический оборот, а обстоятельства расследования показались странными даже особе, далекой от сыска, отмахиваться от подозрений стало невозможно.       Что ж, Бинх решил выслушать даму и даже внять ее советам, если потребуется. Вот только сделать это оказалось куда как непросто: экзальтированная барышня будто назло повела свою речь таким манером, что логические умозаключения в ней самым безобразным образом перемежались с хвалебными дифирамбами в адрес безвременно почившего Гуро.       Для Александра Христофоровича сие было пытке подобно, но он стоически терпел. Глядел в искрящиеся азартным блеском глаза, слушал восхищенное «легенда», а внутри плескалось нелепое и злое. Неужто ревность? Стыдно, Саша! Стыдно, к покойнику ревновать. Да и какое, собственно, право имеешь? Тебе бы убийства расследовать, учинившего поджег искать, а ты в хате, точно в норе, окопался, разнежился, нафантазировал невесть чего! На девицу едва не вдвое моложе позарился. А она о том и не помышляет, о расследовании печется больше твоего… Стыдно! Бинх скривился точно от зубной боли – стыдно-то стыдно, да бездумный вопрос все одно уже сорвался с языка.       Гелла только отмахнулась: – Нет, лично с Яковом Петровичем, увы, не знакома, но видеть порой доводилось. Он хоть и по сыскной части, однако доверием пользовался [7].       И принялась разливать чай. Несколько раз попеняла себе, что не научилась толком управляться с самоваром, решительно отказалась от попыток помочь, мол, сидите-сидите, у вас рука! И, наконец, придвинув гостю чашку, сладко потянулась. – А знаете, что еще странно? Подобные дела – разбой, убийства, они ведь и вовсе не в компетенции Третьего отделения. Полагаю, Гуро прибыл сюда в частном порядке. Осведомлен об этом крайне узкий круг лиц. Почему? Да потому что ежели бы это было не так, то после его кончины новым дознавателем не назначили бы писаря, который хоть и сметлив, но в сыске без году неделя.       Тут она выдержала приличествующую громкому заявлению паузу и вдруг: – А что, если у Якова Петровича был подозреваемый еще до приезда в село! – Основания? – мгновенно подобравшись, потребовал Бинх. – Предостаточно! А точнее целых два! – широко распахнув свои гипнотические глаза и воодушевленно подавшись вперед, не в меру энтузиастичная барышня принялась загибать пальцы. – Во-первых, своеобразные методы расследования. Если верить Николаю Васильевичу, Яков Петрович буквально окопался на постоялом дворе. Допросов не проводил, округу не изучил, места преступлений не осмотрел. Разве что прогулялся до мельницы да вскрыл труп одной из несчастных. Негусто для прибывшего разбирать запутанное дело, зато в самый раз для того, у кого на примете есть подозреваемый.       Александр Христофорович нервно сглотнул, ощутив себя совершеннейшим болваном, и даже пожалел беднягу Гоголя. Ежели неугомонная девица эдак таращилась на болезного, то чудно, что он сразу ей все не выложил, начиная от сотворения Мира и кончая предполагаемым числом жертв. Впрочем, Островская тут же разрушила все прежние надежды, возложенные на умение Николая Васильевича держать язык за зубами, и продолжила вгонять гвозди в крышку гроба полицмейстеровой гордости: – Во-вторых версия! Двенадцать плюс один! Да будь хоть трижды гением, для того, чтобы сделать такой вывод, трех смертей недостаточно. Почему именно двенадцать плюс один? Почему не тринадцать? Что не так с последней жертвой?       Справедливости ради следовало бы заметить, что гением Якова Петровича Гелла никогда не считала. Талантлив бес? Хитер? Да! Но не более. А тут уж просто для красного словца пришлось. Однако полицмейстера очередной панегирик решительно задел за живое. – Сударыня, а можно как-нибудь без хвалебных аттестаций? Нам Якова Петровича чай не к награде приставлять. – И тут же, но уже куда тише, с пробирающем до костей холодком. – Погодите-ка, вы что же? Должностное лицо в сокрытии материалов подозреваете?       Реакция оказалась предсказуемой, хоть и куда сдержанней ожидаемой. Теперь самым важным было не ошибиться. Мысленно поздравив себя с блестяще отыгранным вторым актом, Гелла изобразила на лице растерянную улыбку. – Почему в сокрытии? Яков Петрович прибыл с инспекцией. Какой ему резон пред вами отчитываться? Недоверие опять же… Сами знаете, как порой бывает. До Бога высоко, до Царя далеко. Вы здесь и власть, и закон. Едины во всех обличиях. Как знать, быть может, и с убийцей в сговоре.       На «сговор» Александр Христофорович недобро ухмыльнулся, прищурился. – Что-то не клеится у вас, сударыня. Не складывается. Помнится, давеча сами обратное доказывали, даже факты приводили. Неужто передумали? – Приводила, – смущенно пролепетала Гелла, премило розовея скулами. – Но те доводы… они всё больше для вас… чтобы поверили… А я женщина, я сердцем чувствую. – И будто в подтверждение прижала к груди тонкую ладошку.       Судорожный вздох, неловкая пауза, взмах пушистых ресниц, и вот уже стремительно гибнущий Александр Христофорович сам ухватился за беседу о расследовании будто за спасительную соломинку. – Быть может, сударыня, в чем-то вы и правы, но уж точно не по части жертв. Думается мне, что ваш незабвенный Гуро попросту наслушался Тесачьих бредней, будто бы лет тридцать тому назад какой-то изувер в здешних краях уже резал девиц сходным манером. За неимением других версий ухватился за эту, заметил, что убийства совершаются по праздникам, сопоставил одно с другим, высчитал количество дней до нового года, а будучи человеком невоцерковленным, то ли ошибся, то ли засомневался, да так и оставил число неточным. Впрочем, с праздниками он не прогадал, хоть вы изрядно и подпортили статистику, но остальное – полнейшая чушь. Уже после гибели Гуро я перебрал все имеющиеся в уезде бумаги, опросил старожилов, даже направил запросы по архивам Сыскного – ничего! Последний пакет пришел давеча из Полтавы. Ответ неизменен: ни тридцать, ни сорок лет, ни полвека тому назад сходных убийств в губернии не происходило. Я понимаю, порой бывает, что бумаги теряются, детали забываются, трагические события стираются из памяти, но чтобы десяток смертей и ни единого упоминания? Да к тому же каких смертей! Только вдумайтесь, тела всех жертв совершенно обескровлены. Ежели припомнить курс анатомии, то станет ясно, что добиться подобного можно разве что подвесив еще живого человека вниз головой и перерезав кровеносную артерию. Тогда сердце само сделает все работу. Но на это нужно время, а в двух случаях из пяти у убийцы его не было. Кроме того, на щиколотках жертв должны были бы остаться следы, а их не имеется. Это какой-то совершенно новый способ умерщвления, и сдается мне, Яков Петрович прибыл именно из-за него.       Лишь докончив пространную анатомическую лекцию, коя затевалась единственно для восстановления душевного равновесия, Александр Христофорович позволил себе вновь взглянуть на собеседницу. Взглянул да так и обомлел: она сидела ни жива, ни мертва, не двигаясь, не мигая, и будто бы даже не дыша. Только беззвучно шевелила губами и растерянно прикрывала ладошкой то место на шее, куда убийца наносил удары. От произошедшей метаморфозы едва обретенное душевное равновесие вновь предательски улетучилось, оставив полицмейстера один на один с рассвирепевшей совестью, грозно сипевшей, что рассуждать о способах умерщвления при даме было по меньшей мере глупо, а по большей – кощунственно. Но стоило Бинху начать с извинениями, мол де выбрал пренеприятнейшую тему, забылся, прошу покорнейше простить, как Гелла встрепенулась, для верности тряхнула головой, и, выждав в речи паузу попродолжительнее, залепетала: – Нет-нет, не извиняйтесь. Это очень славно, что вы рассказали... Я ведь только теперь поняла... Это расследование прежде было для меня чем-то вроде злой шутки, игры, в которой непременно нужно себя испытать. Знаете, я ведь на самом деле страшная трусиха, ужасно всего боюсь: мышей, змей, темноты. Да-да, темноты. Ее, пожалуй, даже больше, чем мышей. Но так уж завела с самого детства, что всякий страх нужно непременно пересилить. Перебороть, и тогда в следующий раз будет в сто крат проще. Вот и с приманкой… Захотелось себя испробовать, каково это смерти в глаза глядеть. Нагляделась! Да так, что едва с жизнью не простилась. Но и тут не поняла. А как вы про еще живого подвешенного сказали… Знаете, пуще всего на свете я беспомощности боюсь, безнадежности, такой, когда на мучителя своего глядишь, шаги его слышишь, а сделать ничего не можешь, руки связаны. И тут вдруг как представила, что это я на том дереве вешу, что это меня еще живую… Александр Христофорович, вы простите меня! За упрямство, за глупость, за то что не послушала тогда, что чуть следом за собой не утянула. А ежели не сможете, я пойму. И коли из села вышлете, тоже.       Смешавшись, она поникла головой и оттого не видела, как Бинх усмехнулся. На этот раз незлобиво, даже с приязнью. – Я, сударыня, чай не архиерей, чтоб грехи отпускать. Да и кроме того вы предо мной ни в чем не виноваты. А что до села, то не выпровожу я вас, будьте покойны. Людей в сопровождение нет. Но впредь прошу обойтись без самоуправства. – Как? Вы что же? И до расследования допустите? – не веря обрушившемуся счастью, засуетилась Гелла. – И вдову разыщете?       Изумительная все-таки женщина, решил Бинх. Что не лихо, то радость, что не горе, то сладость. Яркая, легкая, находчивая, её попробуй не допусти. Сама непременно все разведает и в неприятности встрянет. Такую покойнее при себе держать а, когда надобно, совета спрашивать, раз уж непричастность к всаднику подтвердилась. Укрепившись в своем решении, кивнул. – И до расследования допущу, и вдову вашу разыщем, коли такая в самом деле имеется. Но повторюсь, без своеволия. А ежели что, не обессудьте… – Помню-помню, – улыбнулась Гелла, – под замок.       И вдруг, выбрав из многообразия выставленных на стол пузырьков какую-то склянку, соскользнула вниз. Устроилась на коленях возле тазика, так, чтобы тот находился аккурат на уровне груди, потребовала: – Дайте вашу руку.       Расположилась она при этом таким манером, что была вынуждена глядеть на полицмейстера снизу вверх, отчего казалась особенно соблазнительной и совершенно беззащитной. Александр Христофорович скользнул взором по точеным плечам, бьющейся жилке на шее, ложбинке в вырезе корсажа, нервно сглотнул, но отодвигаться не стал: нелепо да и, откровенно говоря, некуда. Вынул из воды ладонь, отряхнул, протянул. И тут же обомлел, хоть и куда меньше самой врачующей. На том самом месте, где прежде вздувались волдыри, теперь алели два свежих рубца. И, что самое примечательное, рука более не болела. – Елена Константиновна, а вы, оказывается, и впрямь кудесница! Нет, право. На мне и прежде все споро заживала, но чтобы так. Это ведь… – … чудо какое-то, – шепотом докончила Гелла, изумленно разглядывая результат своих стараний. Поднесла ладонь к самому лицу, рассеянно огладила пальцами: кожа была тонкой и нежной, еще не совсем поджившей, но, кажется, вполне здоровой. Воистину чудо!       За сим бы следовало отстраниться, поздравить себя с блестяще разыгранной партией и наконец порадоваться тому, как славно все устроилось, но тут некстати вмешалось чувствительное.       Интересный все-таки человек, даже поразительный, рассуждала красавица, не таясь разглядывая своего спасителя. Любой другой непременно воспользовался бы случаем: бледнел, краснел, толковал о единстве душ, в конце концов отпустил бы намек из неприличных, а тот, что посмелее, целовал бы без всяких экивок. А этот застыл точно истукан и бровью не ведет. Еще и язвить умудряется! Красивый, сильный, с таким бы, верно, было сладко. Особенно ежели бы миндальничать не стал. Точно как там, в лесу…       От бесстыжих фантазий по телу разлилась приятная истома, но предмет вожделения остался безучастен.       Ах, черт! Да каменный он что ли в самом деле, разозлилась Гелла. Хотя нет, не каменный. Стальной! Такой же холодный, резкий. Даже в глазах металл плещется. Ну ничего-ничего, дай только срок, бывает, и сталь до бела раскаляется…       Не бабься, тут же воззвал к разуму мерзкий голосок, ты здесь не за этим. Не остановишься – пропадешь.       Да только куда там! Истосковавшееся по ласке тело бесстыже прильнуло к мужской груди. Тонкие пальчики скользнули от запястья к локтю, затем выше, по плечам к шее, царапнули ноготком по кромке воротничка. – У вас след… Не подживший. Позволите?       Бинх не ответил. Рванул душивший его платок, метнул быстрый взгляд на искусительницу: блестящие глаза, влажные губки, пышные локоны по плечам. Черт возьми! Да понимает ли она, что творит?       Ну разумеется нет! Одинокая, испуганная, растерянная. Еще не оправилась от чудом минувшей опасности и теперь бессознательно тянется за защитой к единственному живому существу. Тянется и не знает, что главная опасность теперь таится в нем самом. Что это он балансирует на грани, усилием воли удерживая себя от необдуманного. Что это в нем до сих пор кипит взбудораженная схваткой кровь. Что вот кажется еще один только вздох!..       А ловкие пальчики меж тем уже подобрались к затянувшемуся от рывка платку. Осталось распустить узел, стянуть, скользнуть ладошкой в раскрывшийся ворот, податься чуть ближе… – Ай! – тоненько вскрикнув, Гелла отдернула руку: на мизинце блеснула багряная капля. Обиженно всхлипнув, она слизнула кровь и растерянно захлопала ресницами: из складок шелка, будто затаившись, на нее глядела изумрудная ящерка. – Дьявол!.. Сударыня, простите. Вам очень больно?       Бинх споро выдернул из платка булавку, но и этого краткого мига было довольно, чтоб разглядеть проклятую рептилию.       Маленькая продолговатая головка игриво поблескивала алмазными глазками, широкая спинка, будто бы сотканная из серебряных нитей и прозрачных чешуек, переливалась зеленым, а тонкий хвостик извивался словно живой. Но изумительней всего был миниатюрный раздвоенный язычок, торчавший из пасти ящерки.       Исключительная вещица, тончайшая работа (уж Гелла-то разбиралась – отец прежде собирал подобные). Такая не по карману даже столичному обер-полицмейстеру, не то что сельскому приставу. Должно быть напоминание из прошлой жизни или подарок. Да только кто же дарит такие подарки ценой едва не в пол состояния? И отчего Бинх не продал его в нынешнем своем положении? Ведь мог бы существовать безбедно по меньшей мере пару лет, а то и сделать выгодное вложеньице. Нет, право, чудно ́. Должно быть тут что-то личное: родственное или сердечное. А ежели сердечное, то какое? Давешнее, отболевшее или же здешнее?       Вновь добравшись в своих размышлениях до чувствительного, Гелла запнулась. Извечный разумный интерес, вызванный природной пытливостью ума, вдруг сменился мещанским бабьим любопытством. Некстати вспомнилась прелестная ночная гостья на пороге участка. Ежели верить Леопольду Леопольдовичу, графская женушка. Нежная, свежая, еще совсем молоденькая – сущий ангел небесный. Зачем же такой являться среди ночи в село, лить слезы ручьем, а затем сбегать в спешке?       Ответ подсказало все то же склочное, бабье – всему виной провинциальный адюльтер! Не иначе как несчастная в браке, но богатая красавица познала прелести жарких ласк в объятиях ссыльного офицера. А в ту ночь явилась на свидание, узнала, куда направляется возлюбленный, переполошилась, принялась отговаривать... Ах, черт бы ее побрал!       В иных обстоятельствах дотошная путешественница нипочем бы не доверилась скороспелым догадкам, но тут как на зло вмешалась уязвленная женская гордость. Ну пусть милуются, поддакнул мерзкий голосок. Ты-то здесь не за этим. Сейчас главное, чтобы он делом занялся да под ногами не путался. А как выберешься, будут тебе и сильные, и горячие. Только обожди.       В самом деле, что это я, спохватилась Гелла. Совсем расквасилась, так и до беды недалеко. И только тут сообразила, что продолжает таращиться на гостя снизу вверх, а он пребывает оттого в совершеннейшей растерянности. По опыту зная, что подобные паузы в сто крат опаснее самых бесстыжих намеков, усилием воли затолкала поглубже все плотское, ревнивое и принялась щебетать о неважном. Мол де не извольте беспокоиться, царапина пустячная, но ежели что, имеется совершенно замечательная мазь, прекрасно избавляет от порезов и шрамов, вам, между прочим, будет тоже чрезвычайно кстати. Вскочила на ноги, протянула баночку.       Александр Христофорович, необычайно довольный уже тем, что его выдержку наконец-то перестали испытывать на прочность, слушал в пол-уха, кивал, где следует, но раздумывал исключительно о том, как бы поскорее ретироваться и восстановить душевное равновесие. Ни пользоваться доверием дамы, ни злоупотреблять её гостеприимством он был не намерен, тем более что приличествующие (и не только) беседе темы оказались исчерпаны, а ответы на интересующие вопросы получены.       А как поступает воспитанный человек, когда получает то, за чем пришел? Правильно! Благодарит за помощь, раскланивается и уходит.       Вот и Александр Христофорович поступил также, с той лишь разницей, что позволил себе чудь дольше положенного задержать в своей ладони тонкие девичьи пальчики и коснуться губами того места, где алел след от укола. А затем вышел, оставив госпожу Островскую в совершеннейшем смятении. [1] Женское имя Гелла имеет греческие корни и происходит от слова «гелиос» – «солнце», «солнечный». Гелиос (лат. Helius) – в древнегреческой мифологии солнечное божество, сын титана Гипериона и Тейи. Гелла – дочь Афаманта и богини облаков Нефелы, сестра Фрикса. [2] Легко сказать, трудно сделать. [3] На войне как на войне (нем). [4] Вяземская лавра – одно из самых злачных мест Петербурга, фактически государство в государстве, где насчитывалось более 20 тысяч жителей – воров, попрошаек и беглых каторжников и т. д. Здесь действовали свои законы, своя власть и свои правила. Большинство жителей «Лавры» прекрасно знали, где укрыться от правосудия, подделать документы, сбыть краденое, разжиться марафетом или дешевой выпивкой. [5] Речь идет о Константине Сазонове, убийце и грабителе, коим оказался служитель Царскосельского лицея. За годы службы он совершил (только доказанных) восемь или девять разбоев, а также шесть или семь убийств. Был арестован 18 марта 1816 года. Дальнейшая его судьба неизвестна. [6] Жеводанский зверь – прозвище волкоподобного существа, зверя-людоеда, терроризировавшего север французской провинции Жеводан (в Маржеридских горах на юге Франции) c июня 1764 по июль 1767 года. В течение трех лет было совершено до 250 нападений на людей, 119 из которых закончились смертями. Согласно другим источникам, было зарегистрировано от 88 до 124 нападений. [7] Наиболее почетной, уважаемой и престижной в русском обществе являлась военная служба. Статус офицера, защитника Отечества, был в России очень высок как в официальной, так и в бытовой жизни. Большинство дворян старалось отдать долг государству, послужив в армии, и лишь затем переходя на статскую службу или выходя в отставку.       Второй вид службы, самый многочисленный и распространенный во всех сферах общественной жизни – гражданская или статская. Чиновники составляли основу всей российской государственной машины. В гражданской службе существовали свои "специальности", возглавляемые девятью министерствами. Наиболее престижной считалась служба по министерству иностранных дел, дипломаты в общественном мнении приравнивались к военным. Остальные ведомства (министерство юстиции, финансов, народного просвещения, внутренних дел и т. д.) были менее почетны.       Ниже всего чтилась служба в полиции и жандармерии. Государство поддерживало престиж полицейских, но это имело незначительный успех, и в полицию шли самые "потерявшиеся" дворяне, а чаще выходцы из иных сословий. Необходимость полицейских не отрицалась, но общения с ними в частной жизни лучшие представители дворянства избегали.