Per fas et nefas

      В управлении сыскной полиции города Полтава несмотря на ранний час царило беспокойное оживление. За окнами едва занялся бледный рассвет, а по узехоньким коридорам ведомства уже вовсю сновали синие мундиры и деловитые господа в штатском. С видом чрезвычайной озабоченности на одинаково постных физиономиях они на ходу раскланивались с сослуживцами, разбирали утренние донесения, для пущей важности бормотали неразборчивое под нос и спешили скрыться за одной из нескольких десятков совершенно неотличимых друг от друга дверей. Всюду раздавались хлопки ящиков, бряцанье чернильных крышек, скрип перьев, обрывки распоряжений и гулкий стук каблуков. Необычайно тихо было лишь в доселе неизменно людной буфетной, курительной, да еще, пожалуй, в святая святых – кабинете начальника управления, следственного пристава, Савелия Парамоновича Пухтеева. Впрочем, вернее было бы сказать в бывшем кабинете, а ныне во временном штабе чиновника особых поручений при шефе жандармов и начальнике Третьего отделения его высокопревосходительстве Александре Христофоровиче Бенкендорфе.       Началась же небывалая ажитация с две недели тому назад, когда в Полтаву прибыл, а точнее обрушился, будто снег на голову, некий действительный статский советник Гуров. Явившись частным порядком, он с возмутительным небрежением минул приемные покои генерал-губернатора и обер-полицмейстера, а вместо церемонных визитов первым делом посетил почтовое отделение и лучшую в городе ресторацию, где с превеликим удовольствием откушал пяток кулебяк, наваристого борща, перепелочку, домашних солений и запеченного осетра. По завершению же плотного обеда направился прямиком в Сыскное, где без всяких церемоний сунул под нос следственному приставу распоряжение, в коем за подписью самого высокопревосходительства значилось «по первому требованию оказывать предъявителю сего всякое содействие» и прочее, прочее, прочее…       Будучи человеком многоопытным, начинавшим службу еще при государыне-матушке Екатерине Алексевне, Савелий Парамонович не дерзнул ершиться в ответ на вопиющую наглость, но и заискивать перед важным чиновником не стал. С неподдельным интересом оглядел столичного франта с ног до головы, выслушал требования, пожевал старческими губами и, скрепя сердце, распорядился временно передать картотеки Сыскного под начало действительного статского советника. Таким образом в ведение господина Гурова практически мгновенно перешел целый штат из двух десятков конторских, несуразно длинный, сплошь устланный коврами кабинет, а также личный помощник, чиновник четырнадцатого класса Родион Андреевич Ветлицкий, юноша хоть и молодой, но исключительно сообразительный и приятный в обращении.       Сам же Савелий Парамонович, оказавшись временно потесненным в правах, обосновался неподалеку, в небольшой, но светлой комнатушке, прежде служившей ему чем-то вроде диванной и сообщавшейся с кабинетом через приемную. Всеобщему помешательству в связи с прибытием высокого начальства Пухтеев не подвергся, а потому изображать кипучую деятельность и выставлять себя на посмешище пред большим чиновником не спешил. На службу, как и прежде, являлся ровно за четверть часа до начала присутствия, неторопливо выпивал чашку чая с бубликами, с вдумчивой медлительностью просматривал свежий номер «Ведомостей» и лишь затем принимался за текущие дела и прошения. По истечению отведенного на должностные обязанности срока неторопливо обедал и сладко дремал прямо в кресле – сказывалось старческое слабосилие. Домой же по давней привычке отправлялся ровно по окончанию присутствия.       Иными словами, распорядок Савелия Парамоновича был известен до мелочей и выверен едва ли не поминутно, чего никак нельзя было сказать о прочих обитателях штаба. К примеру, Родион Андреевич в ночь на пятое октября по старому стилю из управления не отлучался вовсе. Кое-как умостившись с ногами в глубоком кожаном кресле приемной, он по меньшей мере в десятый раз пролистывал составленную для обер-полицмейстера недельную сводку.       Исключительно безынтересное чтиво вкупе с Бог весть какой по счету чашкой чая действовало на письмоводителя убаюкивающе, но отправляться домой тот не спешил. Во-первых, страсть как не хотелось тащиться через весь город в убогую, сверху донизу пропахшую кислыми щами комнатушку, кою ко всему прочему приходилось делить с таким же нищим товарищем, из бывших студентов, ныне помощником судебно-медицинского эксперта, Мишкой Лемешевым. А во-вторых, как, спрашивается, можно преспокойно почивать в собственной постели, когда вокруг творится такое!       Впрочем, обо всем по порядку.       Лишившись отца еще в младенчестве, а матери – едва достигнув девятнадцати годов, Родион Ветлицкий остался круглым сиротой с тысячным долгом так и не научившейся жить по средствам родительницы. А посему в Сыскное поступил главным образом ради приличного жалования, и уж только потом из романтических соображений. Пустых иллюзий касательно службы не питал (в губернии из тяжкого случались лишь разбои да поножовщина), но к должностным обязанностям относился без небрежения и даже с известной долей рвения. Причиной тому была нерушимая вера, что розыск преступников – дело благородное, да еще, пожалуй, таившаяся в глубине души мальчишеская надежда, будто именно ему, Родиону Ветлицкому, однажды выпадет шанс проявить недюжинный следственный талант и, быть может, даже раскрыть какую-нибудь зловещую тайну. Но с шансами в провинции было скудно, а со зловещими тайнами и того хуже, а потому Бог весть, сколько бы еще молоденький письмоводитель корпел над протоколами и формулярами, ежели б не одно счастливое происшествие.       Случилось все промозглым, серым днем, когда на пороге приемной, служившей коллежскому регистратору кабинетом, возник удивительной наружности визитер в щегольском пальто и шелковом цилиндре. Удостоив растерявшегося чиновника легким, исполненным достоинства кивком, он окинул цепким взглядом небольшую конторку, три колченогих стула вдоль стены, непомерных размеров облезлый шкаф и два мягких, явно выбивавшихся из общего ансамбля кресла в нише. Не без насмешливой снисходительности покосился на вышитые салфеточки по подоконникам и аляповатый натюрморт над столом (за кой Родиону Андреевичу тут же сделалось непомерно стыдно) и, бросив короткое «к следственному приставу Пухтееву действительный статский советник Гуров», направился в кабинет. Шагая, удивительный визитер заметно припадал на левую ногу, отчего был вынужден опираться на трость.       Трость, к слову, у исключительного гостя также была совершенно исключительная: довольно массивная, но изящной работы, с замысловатым орнаментом по древку и серебряным набалдашником в виде орлиной головы, поблескивавшей в полумраке рубиновым глазом. Увидав такую красоту, коллежский регистратор несолидно приоткрыл рот от восхищения и уж был готов поспорить, что внутри непременно спрятан клинок, но от изумления совершенно лишился дара речи и отмер лишь тогда, когда за действительным статским советником захлопнулась дубовая дверь.       Пробыл чиновник в кабинете недолго. Ветлицкий едва успел стереть с лица растерянно-наивную мину, упрятать подальше анатомический атлас, из любопытства выпрошенный у Мишеля пару дней тому назад, и вскочить, замерев навытяжку, как тяжелые створки вновь распахнулись, выпуская в приемную давешнего франта и одышливо ковыляющего чуть позади Савелия Парамоновича. Вид у следственного пристава был чрезвычайно удрученный, а вот незваный гость напротив лучился воодушевлением. Только тут Родион Андреевич смог разглядеть его как следует.       Вблизи оказалось, что действительный статский советник далеко не молод. Красивое, правильно очерченное лицо испещряли глубокие морщины, у рта залегла скорбная складка, а в гладко зачесанных по последней моде волосах серебрились тонкие нити. Левая бровь была будто бы подпалена (чуть короче правой), а к виску тянулся широкий, свежий рубец. Но особого внимания заслуживали глаза. Необычайно темные, с винным отливом, они обладали какой-то особой магнетической силой.       Будто почувствовав, что еще мгновение, и он вновь лишится способности здраво изъясняться, коллежский регистратор тряхнул головой, сбрасывая оцепенение, и по-военному пристукнул каблуками. Но чиновник лишь нетерпеливо взмахнул унизанной перстнями кистью: – Успеете еще, голубчик, доложиться. Не суетитесь. А атлас зачем убрали? Напрасно. Исключительно полезное на нашей службе чтиво. Шеин, если не ошибаюсь? Мартин Ильич? Неплохо, но на мой взгляд несколько старовато. Наука, мой друг, не стоит на месте. Ежели интересуетесь всерьез, могу порекомендовать Сарландьера[1], его, правда, еще не издали в России… Но пока что вот, – он вынул из внутреннего кармана сюртука тоненькую брошюрку. – Берите-берите, очень может быть, что вскорости она окажется вам чрезвычайно полезной. Кстати, чуть было не забыл! Поздравляю с новым назначением. С сего дня и вплоть до окончания следственных мероприятий вы, Родион Андреевич, переходите под мое непосредственное начало. – Как?.. То есть, так точно, – только и смог пролепетать совершенно ошарашенный Ветлицкий, рассеянно сжимая протянутую книжицу.       Страсть как захотелось расспросить новоиспеченное начальство, что это за загадочные следственные мероприятия такие и зачем собственно для них потребовался он, обыкновенный служащий четырнадцатого класса, но тут из-за спины чиновника высунулась постная физиономия Пухтеева, и коллежский регистратор смущенно умолк, алея скулами, – запоздало сообразил, что для подобных назначений требовалось согласие всех сторон.       Заметив разыгравшуюся перед ним пантомиму, Гуров снисходительно улыбнулся: – Зря тревожитесь, Родион Андреевич. У нас с Савелием Парамоновичем все оговорено.       Тут Савелий Парамонович до того сердито крякнул и задвигал кустистыми бровями, что коллежский регистратор без труда заключил – все договоренности со следственным приставом имели исключительно ультимативный характер. Но далее упражняться в физиогномики было некогда, действительный статский советник уже вовсю диктовал, нетерпеливо вышагивая по приемной: – … выделить троих конторских потолковее и вызвать архивариуса… Ветлицкий, ну что вы застыли? Мне рекомендовали вас как исключительно расторопного юношу. Архивариуса ко мне! Срочно! Марш-марш!       С тех самых пор служба в Сыскном стала протекать для Родиона Андреевича совершенно иным порядком. Новый шеф оказался человеком выдающихся аналитических способностей (два занятнейших ограбления и одно убийство раскрыл буквально за пару часов, не выходя из кабинета) и исключительной работоспособности. В первый же день затребовал из следственного архива несколько десятков дел. Преимущественно большого чиновника интересовали недавние растраты и мошенничество (оно и понятно, зачем же иначе было прибывать с негласной инспекцией), но попадались и другие, крайне занятные экземпляры.       Так, например, на третьи сутки в новой должности среди вороха закладных, векселей и долговых расписок, Ветлицкий обнаружил протокол из дела об убийстве дочери плотника Нечайло. Несчастную девицу полоснули по горлу клинком, совершенно обескровили, а затем распяли на дубе в трех саженях над землей. Приключилось эдакое святотатство то ли под Сорочинцами, тол ли близ Миргорода, а таинственного душегуба так и не нашли.       Будучи несколько сведущим в анатомии, коллежский регистратор усомнился в качестве медицинских и следственных выводов, а потому решил посоветоваться с шефом. Но тот, обыкновенно насмешливо снисходительный, повел себя странно: нетерпеливо выхватил дело, пробежался глазами, отшвырнул в дальнюю стопку. – Не забивайте себе голову бреднями. Никакой тайны тут нет, впрочем, как и ошибки. Взгляните на дату. Этому, с позволения сказать, делу по меньшей мере лет тридцать. Суеверия тогда имели характер едва ли не массового помешательства в связи с вступлением в новый век. Бьюсь об заклад, бедняжку прирезали сами односельчане, а затем обставили все так, будто бы это совершило невиданное чудище. А вот дубина-архивариус и впрямь что-то напутал… Оставьте, я сам к нему наведаюсь, – и едва ли не силком выставил помощника вон.       С тех пор дела вновь пошли привычным порядком.       Без малого неделю действительный статский советник разбирал случаи мздоимства, лишь изредка отлучаясь с важными визитами, а для отправки донесений и дознания в ведомствах без всякого зазрения совести использовал собственного порученца. На шестые сутки беготни из управления в управления (четвертной, щедро выделенный шефом на дорожный расходы, молоденький чиновник приберег) Родион Андреевич уже имел вполне сносное представление о круговой поруке, установившейся в городе, и оттого безумно расстроился, узнав, что господин Гуров отбыл из Полтавы по неотложному делу и теперь Бог весть когда возвратится. Но не успел письмоводитель как следует загрустить и изложить свои аналитические выводы в рапорте, как стряслось новое происшествие.       28 сентября около полудня на пороге Сыскного объявился запойного вида господин и не терпящим возражений тоном потребовал аудиенции у его превосходительства. Покуда дежурный раздумывал, спускать ли забулдыгу с лестницы, тот с завидным проворством отпихнул раззяву, прошмыгнул в холл, немного попетлял по коридорам управления и наконец, безошибочно определив нужную дверь, ворвался в приемную. Сунулся в кабинет Гурова – никого, в диванную – заперто, и, наконец, заметив подле конторки оторопевшего Ветлицкого, замогильным голосом объявил: – Она в городе! Я узнал ее.       Тут подоспел дежурный. Хотел скрутить наглеца, но тот вновь явил необычайную ловкость и, лихо вывернувшись из захвата, громко зашипел: – Гадина! Змеюка! Всех обманула, все перехитрила. А я знал, я чуял, что жива… Ларион Пантелеича не проведешь. Не на того напала. Думала, ежели в мужское нарядится, не замечу. А я все вижу, все замечаю… Я жизнь положил!       На шум из бывшей диванной высунулся Савелий Парамонович, сладко позевывая ото сна, зычно прикрикнул и в кабинете сделалось тихо. Вопивший умолк первым, вытянувшись во фрунт. Дежурный от удивления выпучил глаза, но последовал примеру, а заметив, что начальство не шибко гневается, отрапортовал: – Вот-с, выше высокородие, дебоширят-с. К его превосходительству просятся. Я не пущал, да он, шельма, вертлявый. Не извольте беспокоиться, сей момент выпровожу.       Но Пухтеев только рукой махнул: – Оставьте, Котов, без вас управимся. Ступайте лучше распорядитесь, чтоб нам чайку организовали. С коньячком, – и хитро подмигнув замершему на вытяжку Ларион Пантелеичу, поманил за собой. – Зря расшумелись, голубчик, право слово. К чему такие трагедии. Пожалуйте лучше вот сюда, в креслице. Здесь и потолкуем. И вас, Родион Андреевич, милости прошу.       Не успел дежурный уточнить, неужто и психическому полагается коньячок, как перед его носом захлопнулась дверь.       Спустя четверть часа и пару чашек чая по особому рецепту Савелия Парамоновича взгляд допрашиваемого сделался осмысленным, речь приобрела связность, и история начала проясняться. – Нынче утром я по обыкновению столовался в Горках, это подворье близ Крестовоздвиженского, да, впрочем, вы знаете, – нервно озираясь, будто через силу ронял Ларион Пантелеевич. – Публика там собирается известная, хоть и не совсем пропащая… Актеришки, певички, проигравшаяся шушера. И вот сегодня объявился один, по виду будто бы из студентиков. Молод, строен, опрятен, но беден как церковная мышь. Впрочем, немудрено, без особой нужды в эдакой клоаке ни один приличный господин нипочем не поселится. Это ведь даже не нумера толком, так, лабиринт из флигельков и бараков. Единственное, что славно – для каждого нумера имеется отдельный вход со двора, приватность, так сказать. А в остальном трущобы, смрад и гнилость. Мне иной раз мерзостно делается, а вот новому постояльцу хоть бы хны. Стоит, с хозяином толкует, а сам все глазами зырк-зырк по сторонам. Казалось бы, мальчишка совсем, должен от такой пакости нос воротить, а он ничего, не брезгует. Снял нумер с корытом заместо ванной (в Горках таких семь штук, в них иногда певички селятся), оплату дал за неделю вперед. Ну, думаю, стало быть, вы, милостивый государь, вовсе не из студентиков, а заезжий гастролер, из тех, что обдирают в штосс купчин или дурят головы почтенным вдовушкам… Тогда я решил присмотреться к новому соседу получше. Подобрался к стойке, гляжу…       Тут голос наблюдательного пропойцы дрогнул, руки затряслись, да так, что из чашки выплеснулась добрая половина содержимого.       Недавно был апоплексический удар, определил Ветлицкий, и чтобы хоть как-то подбодрить беднягу, попросил: – Ну что же вы? Не робейте, мы слушаем. – Да, разумеется, – подобрался Ларион Пантелеевич, – тем более что нужно спешить! Видите ли, когда я подкрался ближе, я увидел глаза! О! Эти глаза я никогда ни с чьими не спутаю! Чернющие, огромные. Во всем свете они могут принадлежать лишь одному человеку. Это она! Вне всяческих сомнений! Болваны в сыске уверены, что эта фурия мертва, затянуло течением. Мол, ни одной живой душе не под силу выбраться из полноводной Невы. Но я-то знаю, это не человек, это изворотливая, живучая тварь! Пять лет безнаказанно орудовала в Петербурге и вот теперь маскарадным манером явилась сюда… О! По части актерства ей нет равных! Эта бестия прикинется кем угодно, хоть самим сатаной, но меня не проведешь!       Тут Ларион Пантелеевич поперхнулся, закашлялся и умолк, затравленно оглядываясь по сторонам. А Пухтеев будто только того и дожидался. С видом крайне озабоченности подцепил письмоводителя под локоток и поманил к двери. – Ступайте-ка, Родион Андреевич к Терентьеву, пусть соберет десяток своих ребят поопытнее. А я покуда выясню, в каком из номеров обосновалась наша мадемуазель.       И без того большие глаза Ветлицкого едва не вылезли из орбит. – Савелий Парамонович, к чему вам филеры? Вы что же, верите этому забулдыге? С полгода тому назад у него был сильнейший удар. Вероятно, затронуты некоторые области мозга. Подержим его здесь подольше, он нам таких баек понарасскажет… Мы же понятия не имеем, что эта за дама такая, чем она так опасна, да и существует ли вовсе… – За дурака старика держите, – незлобиво нахмурился пристав, – нехорошо. Старый конь борозды не портит. Вы хоть знаете, милостивый государь, с кем сейчас толковали? Это же Ларион Пантелеевич Рыков. Гроза Петербуржской разбойной братии. Служил в жандармском, числился на особом счету, до тех пор, покуда у него прямо из-под носа не сбежала задержанная. Только вообразите себе, выскочила из арестантского экипажа и прямо с моста в Неву. А на реке, меж тем, только лед вскрылся… Как бишь ее звали-то? Кажется, Дюпон! То ли Инес, то ли Агнес, теперь уж не припомню. Впрочем, не уверен, что это ее настоящее имя. Отчаянная дама, авантюристка и мошенница, наделала много шума в столице. Поговаривали даже, будто пять лет тому назад отравила и ограбила фабриканта Нифонтова. Да-да, того самого! Сперва подозревали то ли докторишку, то ли племянникова гувернера, но потом вскрылось… Так вот ежели про ограбление правда, то мадемуазель Дюпон сорвала огромный куш. В чемодане, похищенном у убитого, будто бы был почти миллион рублей… Бедняга собирался пожертвовать на строительство храма. Но это все дело прошлое, а поймали нашу ловкачку всего полгода тому назад. Случайно. А потом таким же манером и упустили... Лариона Пантелеевича как виновного разжаловали, едва не отдали под суд, но тут, как вы совершенно справедливо заметили, беднягу настиг удар. Доктора рекомендовали полный покой, и верного служаку спровадили в родовое именье. Дальнейшая его судьба была мне неизвестна плоть до сегодняшнего дня. Впрочем, подозреваю, что от апоплексии Рыков оправился довольно быстро, и хватку, и выправку нам с вами довелось лицезреть… А вот иных ударов не снес, пропился, проигрался вдрызг. Оттого и обитает в Горках. Впрочем, заболтались мы с вами, – Савелий Парамонович нахмурился. – Пора бы поспешать. Проверим, что это за студентик такой. Ежели бедолага не обознался и мадемуазель Дюпон в самом деле каким-то чудом выжила, нас с вами ждут изрядные преференции. А ежели нет, то сцапаем шулера или налетчика. Все одно славно.       Ночи решили не дожидаться, а проверять сразу, покуда подозрительный гость (или все-таки гостья) отдыхает с дороги. Задержанием руководил лично Алексей Кондратьевич Терентьев. Нумера обложили еще с половины третьего. В первом, ближнем кольце отцепления выставили пятерых агентов, во втором, растянувшемся почти до самого Крестовоздвиженского, – еще семерых. И кроме того, десяток синих мундиров, но по чрезвычайности случая тоже в штатском. Вышло славно, по всей науке – мышь не проскочит.       Для того, чтобы филеры не обманулись маскарадными уловками, Ларион Пантелеевич вызвался составить словесный портрет подозреваемой. Подошел к заданию со всем усердием, но трясущаяся пятерня все никак не желала слушаться. В итоге записывать пришлось Ветлицкому. По правде говоря, молоденький чиновник был только рад послушать про роковую особу, целых пять лет водившую за нос лучших агентов сыска и будоражившую воображение света. В своих фантазиях он рисовал мадемуазель Дюпон умопомрачительной красавицей и был чудовищно разочарован, услыхав, какова мошенница на самом деле.       В словесном портрете значилось: разыскиваемая Инес Дюпон, девица двадцати восьми годов, роста среднего (два аршина и четыре вершка), телосложения худосочного, нос прямой, без горбинки, уши маленькие, правильной формы, левое чуть оттопырено, с выпирающим противокозелком, волосы тёмно-русые, глаза карие, и прочее в том же духе. Из особых примет имелся лишь тонкий шрам над губой.       Покончив с протоколированием, Родион Андреевич растерянно перечитал написанное дважды, сперва нетерпеливо, перепрыгивая со строчки на строчку, затем с нарочитой вдумчивостью, силясь найти хоть одну мало-мальски привлекательную черточку. Не заметил и совершенно сник. А как, спрашивается, было не сникнуть, когда мнилась настоящая femme fatale, а вышла плюгавенькая барышня-перестарок, да еще и с уродством.       Нет, тут решительно что-то не клеилось. Быть может, болван Рыков все спутал?       Дабы развеять сомнения и беспрепятственно продолжить лелеять в воображении образ роковой красавицы, Ветлицкий обратился за советом к приставу. Но многоопытный Савелий Парамонович лишь пожевал старческими губами и миролюбиво заключил: – Уверяю вас, голубчик, никакой ошибки здесь нет. Внешности эта особа и впрямь может быть самой заурядной. Зато манеру поведения, акцент, голос, цвет волос способна менять с легкостью. Да даже и рост, пожалуй, с помощью каблуков. Единственно важные для нас приметы, кои невозможно подделать, это цвет глаз и шрам над губой. На них и будем полагаться. А все остальное мишура и фикция… Уж поверьте старику, роковые обольстительницы редко бывают красавицами. – Но позвольте, – не желал сдаваться разочарованный письмоводитель, – в описании значится, что мадемуазель Дюпон – девица двадцати восьми годов, а Рыков в Горках видел едва ли не безусого юнца. – Ну это уж совсем просто, – пристав расплылся в добродушной ухмылке, – для такой бестии скинуть десяток годков – пара пустяков. А кроме того, бьюсь об заклад, что никакая она не Инес, а простая русская Маша… А, впрочем, как арестуем, тогда и поглядим.       Но поглядеть не удалось. Ровно в четыре часа по полудню, когда филеры ворвались в махонькую, скверно обставленную комнатушку, та оказалась совершенно пуста. Ни брошенной за ненадобностью поклажи, ни позабытых в спешке мелочей. Лишь смятая постель, опрокинутое вверх дном корыто да клочок цветастой обертки на полу. Негусто.       Перевернувшие нумер едва ли не сверху до низу агенты только диву давались: комнатушка выглядела нежилой, а меж тем старший группы несколько раз докладывал, что видел в окне отчетливый силуэт.       Выходила совершеннейшая чертовщина.       Допрос хозяина Горок не дал ровным счетом ничего. Тертый калач Лука Лукич едва только заметил начальника филерской службы Терентьева, как тут же открестился от подозрительного постояльца: знать не знавал, видать прежде не видал, разве что, когда ключики выдал-с. А ежели они-с отлучались куда, так о том не ведаем, дверка-то, она ж во двор. На том же стояли половой и кухарка Павка.       Пришлось отправиться в управление не солоно хлебавши, а на следующий день доложиться так некстати возвратившемуся начальству.       Новость о восставшей из мертвых мадемуазель Дюпон Гуров воспринял странно. Не проронив ни слова, пару минут испепелял Пухтеева и Ветлицкого немигающим взглядом, а затем сорвался в Горки. Пробыл в нумере от силы четверть часа, а по возвращению учинил в ведомстве разнос.       Орал большой чиновник будто за язык повешенный, попеременно грозясь то острогом, то каторгой, то богадельней, а чуть поостыв заявил, что берет Сыскное под личный контроль. Еще немного погодя вызвал письмоводителя и потребовал список лиц, осведомленных о деталях задержания и личности разыскиваемой. Помимо самого Родиона Андреевича таковых оказалось пятеро.       Отставной пропойца Рыков, первым признавший в студентике почившую полгода тому назад авантюристку, следственный пристав Пухтеев, начальник филерской службы Терентьев, судебно-медицинский эксперт Кукин и его ассистент Лемешев.       Последние очутились в списке случайно, а точнее по недосмотру Ветлицкого и Терентьева, вздумавших обсуждать план задержания прямо в мертвецкой, куда Алексей Кондратьевич повадился захаживать по нескольку раз на дню ради шахматной партейки с экспертом.       Балаган, да и только. Именно так заключил действительный статский советник, наскоро изучив рапорт. А потом добавил, что поиском загадочной femme fatale займется самостоятельно и для сего требует переоборудовать кабинет.       Тут же по особому распоряжению в Сыскное были доставлены несгораемый шкаф, несколько огромных, почти во всю стену, карт и две ученические грифельные доски. Последние были реквизированы в ближайшей гимназии в такой жутчайшей спешке, что директор вероятно решил, будто в полиции служат психические.       Обосновавшись новым манером, Гуров поручил агентам разыскивать беглянку по всем злачным местечкам Полтавы и близлежащих городков, не упуская ни единого трактиришки, ночлежки или склада, а сам засел в кабинете строчить депеши. На резонный вопрос, отчего его превосходительство убежден, будто бы мадемуазель Дюпон не покинула губернии, лишь бросил короткое «Приезд не случаен. Её здесь что-то держит. Ищите в городах, в них проще затеряться».       На том и порешили.       Поиски длились пятеро суток. На шестые пришел ответ, к глубочайшему удивлению Ветлицкого отчего-то из Тифлиса.       Не дожидаясь, покуда письмоводитель справится с волнением и доложит по всей форме, Гуров выхватил пакет, наскоро пробежал глазами и желчно выплюнув «болваны» выставил помощника вон. А чтобы тот не маялся без дела, поручил заняться недельной сводкой для обер-полицмейстера.       К восьми часам сводка была окончена, к девяти вычитана до мелочей, к полуночи переписана дважды, а шеф все не показывался.       Сгорая от нетерпения, Родион Андреевич не находил себе места: то метался по приемной, строя предположения о содержимом депеши (одно невероятнее другого), то падал в кресло и вновь принимался машинально листать бесполезную писанину (сообщать в рапорте о результатах двухнедельной инспекции было категорически запрещено), то, весь обратившись в слух, пытался разобрать, что творилось в кабинете. Тщетно.       Наконец, когда идей набралось с десяток, а сводка оказалась вызубрена едва не наизусть, терпение Ветлицкого лопнуло. Выбравшись из кресла, он помялся пару минут подле двери, снедаемый муками совести, и, очевидно придя к согласию с собой, припал к замочной скважине.       В кабинете было темно и совершенно тихо: ни шороха, ни скрежета, ни вздоха, и даже допотопные напольные часы, обыкновенно омерзительно скрипящие, будто почувствовав настроение нового хозяина, не издавали ни звука. В любой другой день Родион Андреевич, непременно поинтересовался бы, как удалось сладить с адской машиной, возвещавшей о наступлении нового часа будто о пожаре, но теперь было не до инженерных ухищрений – внимание письмоводителя целиком захватил шеф.       Скрестив руки на груди и опершись на край такого же несуразно длинного, как и кабинет, стола, он сосредоточенно глядел на грифельную доску. В отблеске зеленого абажура на угольной поверхности отчетливо выделялись ровные колонки под заголовками «Тифлис», «Кизляр», «Петербург», «Москва» и несколько десятков проведенных наискось линий с отметками имен и дат.       Эту схему Родион Андреевич видел и прежде, но только теперь к четырем аккуратным столбцам прибавился еще один. Кривенький, расчерченный явно впопыхах, косо помеченный «Полтава», он ютился в самом углу доски и соединялся с прочими такими же кривыми стрелками. Над каждой значился вопросительный знак.       Тут же сообразив, что содержимое последней депеши было связано с перемещениями таинственной femme fatale, Ветлицкий еще ближе припал к замочной скважине, и, кажется, даже перестал дышать. Страх как хотелось поучаствовать в поисках роковой и, вероятно, чертовски опасной преступницы, но столичный чиновник слишком ревностно охранял все, что было связано с именем мадемуазель Дюпон, и посвящать помощника в детали следствия был явно не намерен. Вот и сейчас заперся в кабинете и чах над своей схемой, точно Кощей над златом. Бирюк, да и только!       Расчувствовавшись от обиды и вопиющей жизненной несправедливости, письмоводитель несолидно шмыгнул носом и уже собрался отвернуться, как вдруг шеф отмер. Схватил со стола давешнюю депешу, перечитал и принялся вышагивать вдоль стены, торопливо бормоча под нос.       Ветлицкий так и распластался по двери в надежде разобрать хоть что-то, но промеж стуком каблуков и трости смог различить лишь бессмысленное «…два года! Черт побери! Два года…». Затем все стихло.       Алчущий до тайн Родион Андреевич тщетно прислушивался еще несколько секунд, и наконец, сообразив в чем дело, шарахнулся прочь. В то же мгновение тяжелые дубовые створки распахнулись и на пороге приемной воплощением неутомимой энергии возник действительный статский советник. По птичьи склонив голову на бок, он со всегдашней насмешливостью оглядел суетящегося письмоводителя от макушки до пят и без тени удивления изрек: – А, Ветлицкий! Необычайно кстати. Вы-то мне и нужны.       Застигнутый на месте преступления чиновник залился стыдным румянцем и залепетал: – Ваше превосходительство, сводка для обер-полицмейстера составлена. О результатах проверки… – К черту проверку! Сводка обождет! – Гуров нетерпеливо поиграл тростью. – Скажите, любезный, не известно ли вам часом, случалось ли кому-нибудь из уездных дам семь лет тому назад бывать на Кавказе?       Немедля сопоставив услышанное с подсмотренным в кабинете, но еще не вполне уловив направление мысли, Родион Андреевич оживился: – Разумеется, ваше превосходительство. Отлично известно. Восемь лет тому назад под Павлоградом квартировал Ахтырский полк. Здешние барышни имели у гусар головокружительный успех. Некоторые офицеры даже умудрились жениться, а позже были командированы к местам службы. Кто под начало их высокопревосходительства [2], а кто совсем недавно, в Молдавию и Валахию. Некоторые же, напротив, подали в отставку, возвратились с супругами и проживают в уезде. Иными словами, едва ли не в каждом втором семействе… – Нет-нет, замужние меня не интересуют. Лишь состоятельные и одинокие, покидавшие Полтаву семь лет тому назад. Подходят вдовы, сироты, старые девы. Как ныне покойные, так и здравствующие, непременно благородного звания, возрастом от двадцати пяти до тридцати пяти годов.       Силясь припомнить хоть одно имя, Родион Андреевич наморщил высокий лоб. Вот уж где пригодилась бы извечная матушкина стрекотня. Покойная Мария Диогеновна слыла первейшей во всем уезде кумушкой и оправдывала свое далеко не лестное звание, что называется, с лихвой: число слухов, хранившееся в ее прелестной головке, поражало многообразием, а в точности иной раз соперничало с картотекой Сыскного. Но теперь прибегнуть к помощи некстати почившей родительницы было решительно невозможно. Приходилось рассчитывать на собственные силы.       Наконец умственные потуги письмоводителя увенчались успехом. Пробормотав невразумительное, он кинулся к шкафу, распахнул облезлые створки и выволок наружу с десяток пыльных фолиантов. Порылся в стопке, отыскал нужный и с видимым удовольствие принялся шуршать страницами. – Сию секунду, ваше превосходительство. Сейчас отыщем. Это реестры с пожертвованиями на благоустройство города. Прежде они хранились в приемной генерал-губернатора, но потом там затеяли перестановку, часть бумаг перевезли сюда да так и не вернули. Вот, извольте взглянуть, – сияя точно начищенный самовар, Ветлицкий распрямился и сунул под нос шефу найденный разворот. – Тут имена и суммы, внесенные за последние десять лет. Учтены все, даже самые скромные, потому как не жертвовать вовсе – моветон. Ежели в строке значится женское имя, стало быть, эта особа распоряжается капиталом самостоятельно, то есть или девица-вековуха, или вдова. В любом случае одинока. По внесенной сумме можно определить всех мало-мальски состоятельных дам, а из указанных отобрать тех, кто бывал на Кавказе. Полагаю, список будет не велик.       Пробежав глазами по выцветшим строчкам, Гуров довольно осклабился. – Что ж? Недурственно, мой друг. Вы делаете успехи. Эдак в самом деле куда быстрее, чем по метрикам и архивам. Продолжите в том же духе, буду рекомендовать вас к повышению. Но ради всего святого! Перестаньте обзываться! Какое я вам превосходительство? Давайте-ка запросто. Ян Тимофеевич. – Да! Разумеется… То есть я хотел сказать… – польщенный чиновник захлопал было по-девичьи длинными ресницами, но шеф вновь уткнулся в фолиант. Наскоро перелистнул несколько страниц, с видимым удовольствием поцокал языком и, распрямившись, поманил за собой обратно в кабинет. Там отпер несгораемый шкаф, достал внушительных размеров папку, кою Родион Андреевич прежде никогда не видел, раскрыл и принялся сверяться с записями. – Так-с, что тут у нас. Кавелина Софья… сто рублей… восстановление храма… восьмидесятого года… Нет, пожалуй, старовата. Дерябьева Ольга… Имеется сестра и тетка… Тоже не то. Вдова Савушкина, в девичестве Шульц… Целых три сотни. Экая щедрость! Но из города, кажется, не отлучалась… Захарова Глафира Пантелеевна. Пожалуй, но бедна… Ранцова? Знаю, знаю, обзавелась семейством… Меркулова? Нет, снова не то! А это кто? – унизанный крупным перстнем палец бесцеремонно ткнул в середку разворота. – Двадцать пять рублей на памятную стелу. Взгляните-ка, голубчик.       Обрадованный скорой находкой Ветлицкий сунулся было в книгу, но, прочтя указанное имя, только разочарованно вздохнул. Из адресованных ему вопросов нетрудно было заключить, что содержимое депеши навело шефа на след мадемуазель Дюпон, но соображения, побудившие подозревать ее связь то ли со старыми девами, то ли с зажиточными вдовицами губернии, покамест оставались неизвестны.       А меж тем страсть как любопытно было разузнать все подробности! Разобрать, разложить по полочкам, повертеть и так, и эдак, а потом взять да и разыскать ловкачку. Самому, единственно собственным своим умением. Экое вышло бы incroyable [3]. А после глядишь и награда. Новый чин или же того хлеще!       От блестящих перспектив у Родиона Андреевича захватило дух, но придаваться мечтам было некогда. Прежде следовало разъяснить большому чиновнику, что его внимание ошибочно пало на совершенно безобидную особу. – Это Ташкова. Аглая Дмитриевна. Дама в самом деле не бедная, содержит на попечении сиротский приют. Семь лет тому назад действительно побывала на Кавказе в качестве милосердной сестры. Но только она решительно не та, кто вам нужен. Во-первых, потому что двумя годами старше означенного, а во-вторых, – Родион Андреевич явственно запнулся, – это чистая и светлая душа. И с мошенницей ничего общего иметь не может!       Но не успел он толком договорить и уж тем более сообразить, что выбрал крайне неудачный момент для демонстрации своих аналитических талантов, как Гуров, несолидно присвистнув, захлопнул фолиант. – Чистая душа, говорите? Ветлицкий, вы, часом не из духовной семинарии? Нет? Тогда откуда такая потрясающая наивность? Зарубите себе на носу, покровительство и меценатство для одиноких дам – отнюдь не добродетели, а способ законного обогащения. Задумывались ли вы хоть однажды, откуда у хорошеньких вдовушек берутся энные суммы на содержание убогих? Кто платит по счетам и предоставляет ссуды? Каким характером наделены особы, способные раскрутить десяток-другой толстосумов на пожертвования для оравы калек. Неужто и впрямь считаете, будто пузатые генералы расстаются с миллионами ради спасения души, а не радостей плоти?       Не выдержав стыдной отповеди, молоденький чиновник залился гневным румянцем. – Ян Тимофеевич, как можно! Вы говорите о даме! – Остыньте, юноша! Я говорю правду, нравится оно вам или нет. И не желаю выслушивать мальчишеских истерик. Вы служите в сыске. Наивность и рыцарство здесь неуместны. Как говорится, à la guerre comme à la guerre. А в нашем деле и подавно все средства хороши. Кстати помнится, давеча вы были не слишком щепетильны в их выборе.       Сообразив, что шеф намекает на вынюхивание под дверью, Родион Андреевич из малинового сделался свекольного оттенка, но отпираться не стал – глупо. Да и зачем, ежели Гуров почти мгновенно перешел от отповедей к насущному. Вновь раскрыл реестр, перелистнул несколько страниц и озадаченно сдвинул брови. – Позвольте, милейший! Как-то нескладно у вас получается. Говорите, Ташкова – дама состоятельная, к тому же одинокая и сердечная. А меж тем пожертвования вносит более чем скромные. На фоне прочих даже мизерные. Куда ж все тратится? Неужто на одних сироток? Это, знаете ли, уж как-то очень… любопытственно…       Родион Андреевич, однако, сомнений шефа не разделил.       Будучи натурой романтической, даже чувствительной, впрочем, как и подобает всякому воспитанному юноше девятнадцати годов, в попечении сирот он не видел ничего предосудительного и уж тем более подозрительного, о чем и бросился доказывать со свойственной лишь молодости горячностью. Само собой, сперва повел речь о милосердии и человеколюбии, а также не преминул упомянуть, что забота об обездоленных есть занятие куда более благородное, нежели устроение фонтана (на кой с усердием жертвовали средства все городские тузы), однако вскорости несколько переменил направление и устремился в область таких материй, от которых ноздри действительного статского советника хищно затрепетали, а глаза опасно сузились. – Ян Тимофеевич, поймите же, – нетерпеливо горячился он, в запале позабыв о всякой осторожности, – ведь речь идет о судьбе России! А Ташкова… и такие, как Ташкова, призваны сыграть в ней огромную… Ежели даже не решающую роль! Ведь вдумайтесь только, едва ли ныне во всей империи сыщется хотя бы с полсотни помещиков, наделенных в равной мере широтой души и взглядов. Тех, кто бы истинно пекся о благе вверенных им жизней и будущности народа. Ведь как они ведут дела? Страшно представить! Одни готовы три шкуры с крестьян содрать, лишь бы имение дало в год прибыли вдвое против предыдущего. И методы у них сплошь палочные: чуть чем не угодил – зуботычина, вздумал перечить – кнут. Людей стращают, калечат, продают по одиночке! И все это ради барышей, а то и пуще – забавы.       Немудрено, что крестьяне от такого обращения делаются не человеком, а скотиной! Тупой, бессловесной, озлобленной, у которой во всю жизнь только две заботы: как утолить хозяйские аппетиты да набить собственное брюхо. А помещик при виде этого стада и вовсе шалеет, чует полную свою вседозволенность и обращается в совершеннейшего зверя. Гоняет свою отару аки волк по полю да отгрызает куски полакомее. Стадо болеет, хиреет и вместо прибыли дает один лишь убыток.       К счастью, существуют и те, кто сознают пагубность подобного устройства и кнуту предпочитают пряник. Но и они не умеют распорядиться своим знанием с толком – норовят одним только внушением наставить мужика на путь истинный, а он, лапотный, разумеет его как мягкотелость. Почувствовав барскую слабину, ленится, ворует, пьет и вскорости сам доходит до крайности.       Как видите, оба подхода ведут народ к оскудению и разорению, как денежному, так и нравственному, а вследствие того – к отощанию империи, ибо при сем положении казна не пополняется и в половину возможного. Должно быть вы скажете, что эта беда не нова и рассуждать тут не о чем. Надлежит всего-навсего чередовать кнут и пряник да обращаться с народом с той отеческой строгостью, с коей вели дела наши пращуры. Но увы! Это невозможно.       Я много думал о причинах того, почему прежняя манера управления более не дает результата и пришел к выводу, что история целого народа в некотором приближении подобна единому человеческому организму и обращаться с ним нужно сообразно каждому «возрасту». Судите сами. Сперва он, то есть народ, является на свет будто несмышленое дитя, опекаемый любящей матерью, то бишь природой. Учится созерцать, понимать, говорить. Делает первые шаги. Растет под приглядом строгого, но справедливого отца и постепенно вступает в отрочество, где первейшая его задача – научиться отличать худо от блага, узнать ремесло, напитаться мудростью и направиться в зрелую жизнь, где, уже будучи смелым и сильным, он сам позаботится о прежних наставниках.       Увы, всеобщая беда нынешнего дворянства кроется в том, что мы не понимаем, а, быть может, не желаем понимать, что наш русский народ наконец-то перестал быть неразумным дитятей и вступил в пору юности. Довольно стращать его розгами! Но и держать спрос как с равного покамест преждевременно. Сперва нам должно взрастить и развить в нем все доброе, славное, что было заложено от рождения. Русский мужик ведь по природе своей усерден, смекалист, не суетен. Довольно лишь направить его, подтолкнуть, дать возможность честно трудиться да сделать так, чтобы в тяжкую годину он не остался один на один со своей бедой. Тогда и отдачи будет в сто крат больше.       Аглая Дмитриевна понимает это как никто другой и ведет свои дела сообразно велению совести. Телесных наказаний не допускает, захворавших лечит на собственные средства и не притесняет поборами. В неурожайные года пашню дозволяет не возделывать, а барщину заменяет оброком, справедливым и умеренным, по количеству работников в доме. При таком послаблении мужик сам волен выбирать, куда ему податься на заработки. Некоторые отправляются в город, кто-то на фабрику к Евсееву, но более всего тех, кто трудятся у Ташковой на заводике. У нее их два, кирпичный и свечной, благо и глины, и медоносных лугов в наших краях предостаточно. Работа там не сложна, прибыльная, однако требующая аккуратности, а с этим у Ташковой строго. Пьянства и невоздержанности она не любит, но в ином ни в чем не неволит и даже не препятствует желающим выкупиться. Все одно потом к ней на завод возвращаются, потому как выгоднее места попросту не найти. Ташковский кирпич неказист, но прочен, и расходится по всей губернии, а уж свечи – прямиком по монастырям. Такой подход даже в плохонький год дает прибыли вдвое против урожайного.       Но самое примечательное, что Аглая Дмитриевна печется не только о собственных крестьянах, но и о нуждающихся – сиротах и болезных. Дозволяет наниматься к себе на завод. Да что там дозволяет… Всячески поощряет! Принимает всех, за исключением, пожалуй, буйных, тифозных и чумных. Платит им ровно как и здоровым, кормит, одевает, лечит, а тем, кто по скудоумию не может распорядиться вырученными средствами, учреждает полный пансион. Вот убогие и рады стараться, фитили ведь крутить – дело нехитрое. Аглаю Дмитриевну почитают не иначе как благодетельницей. Не за жалование и спасительные беседы, а за то, что, быть может, одна во всей губернии сознает, что даже самому худому, немощному и пропащему потребны посильный труд и собственный угол, а не бездумная подачка с барского стола. Подачка, которой он и распорядиться толком не сумеет, пропьет, промотает в тот же день, а к утру – сызнова на паперть.       Зная за подопечными такой грех, Аглая Дмитриевна побирательства на дух не выносит, пресекает со всей строгостью и тем самым взращивает в них лучшее, что только может быть в человеке – достоинство! А, кроме того, собственным своим примером демонстрирует всей просвещенной части общества, что настало время переходить от разрушительности к созиданию – образовывать лапотного мужика и воспитывать в нем самоуважение. Это и есть самое основа, залог того, что вместо новых испытаний Россия обретет великое будущее.       Однако каковым это будущее станет, Родион Андреевич так и не раскрыл, ибо спохватился, что выложил сиятельному чиновнику более положенного. Хотя вернее было бы сказать – все. И даже такое, о чем и с родной матушкой не откровенничал.       А тут вдруг пленился настороженным вниманием незаурядного слушателя, да и вообразил, будто бы его превосходительству станут интересны мятежные теории коллежского регистратора. Рассказал все – обдуманное, наболевшее, то, что с трепетом вынашивал в сердце многие месяцы, и даже грешным делом понадеялся заинтересовать своими идеями важного петербургского человека. Удивить, так сказать, изяществом и простотой мысли.       А когда наконец сообразил, что именно натворил, и, внутренне содрогаясь, приготовился расстаться с едва забрезжившей карьерой, до сих пор хранивший сосредоточенное молчание шеф вдруг встрепенулся и взглянул на прожектера с нескрываемым удовольствием. – Что это вы, друг мой? Оробели? Жаль … Ведь как славно начали! Смело, толково, я бы даже сказал, основательно... Единственное скверно, что дворян с волками равнять взялись. Нехорошо-с. Все-таки на государевой службе состоите, в губернские секретари метите, и вдруг… А в остальном прелюбопытно. Убежден, что далеко пойдете, ибо нам люди с государственным мышлением страсть как нужны! Но это все после… А покамест скажите мне вот что: как сыскать вашу благодетельницу? – Т-ташкову? – пробормотал Ветлицкий, решительно сбитый с толку нежданной похвалой. – Боюсь, что сейчас никак невозможно. Пять лет тому назад Аглая Дмитриевна по слабости здоровья перебралась в Москву, поближе к видным докторам, и в имение с тех пор не наведывается. Вместо себя присылает поверенного, но и того весьма редко, обыкновенно на Троицу и Успение. Во всем остальном полагается на управляющего, что на мой взгляд несколько опрометчиво. Донат Саввич безусловно человек достойный и совестливый, однако столь безоглядное доверие… Нет, на это способна лишь ангельская душа, ибо она одна не ищет зла в чужом умысле!       Однако действительный статский советник размышлений об умыслах не поддержал. Постоял в задумчивости с минуту-другую, поглядел на расчерченную доску, а потом вдруг, неспешно приблизившись, по-отечески твердо сжал плечо письмоводителя. – Вот что, Родион Андреевич. Вы, в сущности, еще очень молоды и плохо знаете жизнь, а потому послушайте совета: не приписывайте людям несуществующих достоинств. Это всегда чертовски больно, когда превознесенный едва не до небес оказывается мерзавцем… Или того хуже, обыкновенным человеком, со своими грешками и страстишками. Вот взять хотя бы вашу Ташкову. Благоразумная особа, быть может даже не лишенная милосердия и сострадания, но меж тем всего лишь женщина, а не святая. Очень может быть, что порядки она установила не по совести, а по расчёту – сытый работник ведь половчей голодного. А в Москву навострилась вовсе не за докторами, а, за женихом. Побогаче да породовитее здешних. Знаете, какая публика в златоглавой обретается? Посолидней столичной будет. – То есть как посолиднее?.. – в смятении выдохнул Ветлицкий, у которого от нежданных советов шефа вдруг предательски защипало в носу. – Ян Тимофеевич, помилуйте! За что вы так с Аглаей Дмитриевной? Нет, право слово, я признаю: порой забота о немощных есть ключ к обогащению, и нечистые на руку господа… Да что уж там! И дамы тоже… Прибегают к нему ради наживы. Но Ташкова не имеет с ними ничего общего! Она покинула губернию по причинам глубоко личным и искать замужества никак не может! Видите ли, в чем дело…. Она… она совсем нехороша собой!       Видит Бог! Своим ответом Родион Андреевич желал лишь одного: избавить несправедливо оклеветанную особу от стыдных подозрений, однако большой чиновник истолковал душевный порыв по-своему. – Ба! – воскликнул он. – Яхонтовый мой! Вы что же? Зачем же даму поносить? Неужто считаете, будто семейного счастья достойны лишь красавицы? Нет-нет, не отвечайте. Уверен, в скорости какая-нибудь прелестница развеет ваши фантазии, а покамест извольте поверить на слово – очарование женщины вовсе не в красоте. Порой самая заурядная внешность с лихвой восполняется незаурядными талантами, а курносый нос и оттопыренные ушки кружат голову хлеще кукольных мордашек. Но уж если природа поскупилась на обаяние, то положение легко поправить щедрым приданым, коего у Ташковой, полагаю, предостаточно. Так что помяните мое слово, не успеете глазом моргнуть – выскочит ваша благодетельница замуж, ежели конечно ещё не исхитрилась. Да что вы сникли? Неужто имели виды? Ах нет! Тогда кончайте миндальничать и выкладывайте все, что знаете. Когда и как она унаследовала состояние, с кем состоит в родстве, как давно покинула Полтаву. И главное – про милосердных сестер. А после займемся остальными.       Тут уж Родиону Андреевичу ничего не оставалось, кроме как подчиниться.       В ходе долгого, изобиловавшего нелепостями разбирательства он с грехом пополам растолковал большому чиновнику, что Аглая Дмитриевна – единственная дочь скончавшегося пятнадцать лет тому назад предводителя губернского дворянства, Дмитрия Ивановича Ташкова. После смерти отца формально вступила в права наследования, однако в действительности очутилась под надзором деспотичной тетки, Прасковьи Ивановны. Иссохшая старуха буквально в одночасье прибрала к рукам внушительные средства, учинила в поместье новые порядки и отвадила всех женихов племянницы.       Семь лет Ташкова промаялась затворницей в собственном доме, безропотно снося все притеснения, а на восьмой решилась принять постриг и, верно, провела бы остаток жизни в Спасской обители, если бы однажды, следуя из Петербурга в часть, в имение по-родственному не вздумал заглянуть некий гусарский поручик. Бравый, щеголеватый и, как водится, проигравшийся вдрызг.       Касательно вспыхнувшего меж молодыми людьми романа, у Гурова и Ветлицкого случился спор. Первый утверждал, что причиной бурной страсти красавца-повесы послужили вовсе не сомнительные прелести истомившейся без общества девицы, а изрядные Ташковские капиталы. Второй доказывал, что офицер был сражен кротостью и душевной чистотой троюродной сестры.       Но, как бы то ни было, сошлись в одном – история закончилась трагически. Узнав о богопротивной связи, Прасковья Ивановна в тот же день выставила родственничка вон. Тот отбыл в расположение, а позже – в Преградный Стан[4]. Полгода о нем не было ни слуху, ни духу, а по весне пришло извести о гибели. В обществе поговаривали, будто поручик был ранен в живот и еще двое суток промаялся в лазарете в предсмертной горячке.       Узнав об этом, Аглая Дмитриевна, должно быть, единственный раз в жизни взбунтовалась и заявила, что если уж Господь не сберег для нее любимого, то дозволит хотя бы спасти других от страшной кончины. В тот же день она бежала из дому и направилась в крепость милосердной сестрой.       Услыхав последнее, Гуров даже присвистнул (должно быть, от изумления). – Из христовых невест и сразу в полк! Charmant… Признаться, так сразу и не подумал бы. Рисовалась, знаете ли, такая серенькая перепелочка… И вдруг! Что ж, смелая мадемуазель. Чудно еще, что прямо там не отхватила генерала потолковее. Видно, в самом деле дурна собой, потому как на войне в чести даже крокодилицы. Что у нее? Косоглазие, бородавки, родимое пятно? – Да при чем тут бородавки! – взвился измученный начальственной бесцеремонностью Ветлицкий. – Ян Тимофеевич, помилуйте! Она ведь даже не доехала до крепости. Проводник-шельма удрал с деньгами, Аглая Дмитриевна очутилась совсем одна. Кое-как отыскала дорогу, собиралась возвратиться в город. Тут лошадь напугалась – взбрыкнула, понесла. Аглая Дмитриевна всегда была скверной наездницей, а там камни кругом… Выжила чудом, но осталась изувечена. Перебитая при падении нога худо-бедно срослась, но вот лицо совершенно обезображено. С тех пор она скрывает его под вуалью.       Не успел Родион Андреевич договорить, как смертельно побледневший шеф вихрем кинулся к нему: – Опишите девицу! Какова была из себя? – До трагедии? Так самая обыкновенная. Телосложения стройного, роста среднего, волосы… Волосы, пожалуй, что русые. Из особого только родинка на левой щеке… – Assez! Где именно это стряслось? – Близ Кизляра. Верстах в тридцати.       Желая указать место, Ветлицкий шагнул было к карте, но оказался схвачен за рукав. – Не сейчас! После! В каком месяце? – В июле. – А, merde! Что со старухой?       Не поспевая за ходом мысли чиновника, Родион Андреевич захлопал ресницами. – С Прасковьей Ивановной? Скончалась, узнав о побеге. Апоплексия. – И вы молчали? – едва не задохнувшись от бешенства, Гуров метнулся прочь и вдруг, будто не помня себя, что есть силы хватил тростью о хрустальный графин. Осколки брызнули на пол. Ошарашенный письмоводитель замер навытяжку. – Ян Тимофеевич, прошу простить, я, кажется, не вполне понимаю… – Ну что ж… Прискорбно! Тогда позвольте, я объясню, – действительный статский советник крутанулся на каблуках и даже изобразил на посеревшем лице подобие ухмылки. – Примите поздравления, мой юный друг, в одном вы оказались совершенно правы. Дражайшая Аглая Дмитриевна не может и не могла быть замешана ни в каких авантюрах хотя бы потому, что она мертва! Трагически погибла семь лет тому назад, а под ее именем давным-давно скрывается другой человек! *** Дорогие мои! Прошу прощения за большие перерывы между главами. Если несмотря на это вы не потеряли интерес к работе, то смело ставим "жду продолжения". А еще лучше черкнуть несколько слов о сюжете и новых персонажах) ваши отзывы - лучшее вдохновение для автора. *** [1] Речь идет об анатомических атласах, созданных в XVIII и XIX Мартином Ильичом Шеиным и Жаном-Батистом Сарландьером соответственно. Атлас XVIII века называется “Словник, или иллюстрированный указатель всех частей человеческого тела” и является первым анатомическим атласом в мире. [2] Алексей Петрович Ермолов, главноуправляющий гражданской частью и пограничными делами в Грузии, Астраханской и Кавказской губерниях; командующий Отдельным Кавказским корпусом. [3] Дословно с французского – невероятно. [4] Преградный стан – левый фланг Кавказской линии