Per fas et nefas

– Ян Тимофеевич, прошу простить, я, кажется, не вполне понимаю… – Ну что ж… Прискорбно! Тогда позвольте, я объясню, – действительный статский советник крутанулся на каблуках и даже изобразил на посеревшем лице подобие ухмылки. – Примите поздравления, мой юный друг, в одном вы оказались совершенно правы. Дражайшая Аглая Дмитриевна не может и не могла быть замешана ни в каких авантюрах хотя бы потому, что она мертва! Трагически погибла семь лет тому назад, а под ее именем давным-давно скрывается другой человек!       По комнате пронесся судорожный вздох, и сраженный письмоводитель кулем бухнулся в кресло. – Как? Почему? Откуда? – залепетал он, потрясенно глядя на разъяренного чиновника. – Отсюда, – сердито огрызнулся тот, для наглядности постучав себя костяшками по лбу. – Сопоставил вот только поздно, старый болван. Наслушался ваших россказней про убогих. От семи пять отнять не удосужился! Ох, везучая бестия... Ну ничего, в этот раз хоть с того света достану… Вы давеча хотели знать, с чего я взял, будто Ташкова вовсе не Ташкова? Что ж, извольте.       Он шагнул к чистой доске и наскоро расчертил ее поперек. – Здесь, – высверкивающий перстнем палец ткнул в левую половину, – составим образ барышни до трагедии. Тиха, богобоязненна, робка. Ничего не смыслит в управлении имением, потому как бесконечно далека от этого. Безропотно сносит все самодурства тетки, не предъявляет законных прав на наследство и даже не решается бороться за любовь! Эдакая несчастная сиротка, вечная страдалица, упивающаяся собственным горем. Мне довольно хорошо знакомы дамы подобного толка. Обыкновенно они чувствительны, жалостливы и склонны к бездумной жертвенности, что, собственно, Аглая Дмитриевна и подтвердила свои нелепым бегством в крепость. И что я, каюсь, сперва ошибочно принял за смелость. Смелости здесь нет ни на йоту. Одна лишь глупость: без соответствующего дозволения ни одну девицу, в особенности благородного звания, на пушечный выстрел не подпустили бы к заставе. И уж тем более к раненым! Бог весть, на что надеялась Ташкова, пробираясь в расположение, но ясно одно: руководствовалась она вовсе не планом, а сиюминутным порывом. А теперь, – проворный мелок в последний раз глухо стукнул о левую половину и перескочил на правую, – сравним портрет сбежавшей барышни с образом возвратившейся. Из реестров и вашего рассказа следует, что эта дама умна и дальновидна. В считанные месяцы приняла дела покойной тетки, переменила закостенелые порядки, сократила пожертвования до умеренных, затеяла строительство заводиков, а кроме того перестала жалеть увечных и начала принимать их в работники, тем самым преумножив состояние. Больно смело для христовой невесты, не находите?       Родион Андреевич рассеянно кивнул, и чиновник вновь обратился к доске. – Теперь учтем внешнее сходство, а также время падения и то обстоятельство, что после трагедии никто не видел ее лица… Ну и наконец сопоставим отъезд в Москву с появлением в Петербурге… Ветлицкий, в каком месяце ваша благодетельница навострилась в златоглавую?       Вопрос шефа застал письмоводителя врасплох. Шутка ли? Не успел толком обдумать услышанное, как уже новые подробности подавай. И это в шестом часу, после бессонной ночи. – Сходство? – невпопад переспросил он, скользнув растерянным взглядом по доске, и вдруг вскочил, сраженный запоздалой догадкой. – Ян Тимофеевич, позвольте! Вы что же, считаете, будто Ташкова и есть Дюпон? При всем уважении, но ведь нелепица какая-то! С чего вы вообще взяли, будто Аглая Дмитриевна мертва? Тому ведь нет ни единого подтверждения, одна сплошная метафизика! А характер и воззрения вполне могли перемениться вследствие трагедии. Но даже если допустить гибель и подмену, то причем тут Дюпон? Зачем бы ей сперва семь лет прикидываться законной хозяйкой, печься о людях, вести дела, а на восьмой вдруг взять и прибыть не в поместье, а в Полтаву? Да еще и селиться на грязном подворье маскарадным манером. Нет, вы как хотите, а я решительно ничего не понимаю, – и будто в подтверждение схватился руками за виски.       Но через мгновение встрепенулся и затараторил быстро-быстро, очевидно боясь, что перебьют. – Я про падение всего не знаю. Очень может быть, что-то там и стряслось, но только с мадемуазель Дюпон это никак не вяжется. Мне про нее в последние дни всякого довелось наслушаться. Дама хоть и алчная, но расчётливая. Стало быть, должна понимать, что к чему. Вот завладей она, положим, ташковскими капиталами. Неужто после этого решилась бы на прочие авантюры? Зачем? Ради чего, если в руках такие деньжищи! Одно имение, самое малое, тысяч на триста потянет. А еще ведь заводики... Да на эти средства всю жизнь припеваючи можно!.. – Можно что? Кривоногой уродкой прикидываться? Да еще трястись, чтоб полиция на след не напала? Оставьте, голубчик. Эдакое счастье – оно для мелкой сошки, а Инес у нас дама с фантазией. Ей такая жизнь не по нраву. Ей веселую подавай. Чтобы с блеском, с азартом. И с наваром… И чтобы дельце не абы какое, а позаковыристее.       Горько усмехнувшись, шеф отвернулся к окну и уставился на бледную полоску над горизонтом. Молчал долго, с минуту. Родион Андреевич весь извелся, но окликать не стал.       Наконец Гуров вздохнул и заговорил, медленно, с запинкой. – Вы вот, верно, думаете, что она в свои авантюры свои ради одной наживы пускалась. И Нифонтова покойного на тот свет из-за миллионов спровадила? Черта с два! Нет, из-за них, разумеется, тоже. Еще из-за бумаг, что у него хранились. Деликатнейшего свойства… Но прежде всего из любопытства. Жадная она до ощущений – чем острее, тем лучше. Вот и покуролесила вдоволь… А что до появления в Горках, так ведь при всей рисковости Инес не дурочка. Понимала, что после того раза на перевале я в ее смерть нипочем не поверю. Во всяком случае пока тело не увижу. И покамест его не будет, стану искать. И рано или поздно найду. На поместье выйду. Вот и состорожничала.       Нервно усмехнувшись, шеф вновь уставился в окно, и на сей раз молчал дольше прежнего. А обернувшись, подцепил с сукна депешу. – Здесь ответы на все ваши вопросы, ибо по нахмуренному лбу вижу, что совершенно вас запутал. Хотя сперва, признаться, и вовсе не собирался посвящать. А теперь понимаю, что без толкового помощника не обойтись... Да и потом вы умный, рано или поздно все одно догадаетесь. Так что лучше уж от меня, без утайки.       Выложив перед письмоводителем несколько исписанных убористым почерком листков, Гуров с видимым усилием опустился в кресло. Холеные пальцы сжали подлокотники. – Впервые я услышал об Инес восемь лет тому назад, в самом начале Кавказской кампании. Впрочем, тогда ее звали иначе, но к нашей истории это не имеет ни малейшего касательства. В то время к южным границам стягивалась не только армия, но и толпы всякого сброда. Писаки, бретеры, продажные девки. Кто бежал от долгов, кто искал славы, а кто наживы за казенный счет. Среди них и наша мадемуазель. Объявилась в Тифлисе по осени. Наскоро разведала, что к чему, выправила подложный документец и по нему отправилась к некоему артиллерийскому полковнику. Назвалась дальней родственницей по материнской линии, да так мастерски заморочила старику голову, что тот принял «кровинушку» с распростертыми объятиями. Друзьям и сослуживцам представлял племянницей, а за глаза и вовсе звал доченькой. И даже будто бы намеревался отписать имение под Зарайском. Но только Инес столь хлипкий куш был без надобности. Она целила в куда более жирную добычу, а потому на наследство не зарилась и «дядюшку» до поры опекала. Следила, чтоб вовремя принимал микстуру, не ел жареного, не засиживался допоздна и чтоб адъютанты среди ночи не беспокоили. Иначе сказать – берегла.       Признаться, было отчего. Полковник по натуре своей был мужчина тучный, одышливый, от нервов багровел и обещался через год, наибольшее два, слечь с апоплексией. Но «племянницыными» стараниями несколько оправился: опал с лица, постройнел и вскорости, проявив недюжинное служебное рвение, был назначен комендантом в один из кабардинских фортов. Однако разлучаться с кровинушкой не пожелал и, выхлопотав ей при гарнизоне – немыслимое дело! – место и жалованье, с началом зимы перевёз в крепость.       Вот тут-то она развернулась в полную силу. Не сразу, конечно, сперва пообвыклась, пообжилась, присмотрелась к новому устройству и… начала приторговывать кой-какими весточками. Первое время осторожничала: за хороший бакшиш извещала немирных князьков о намеченных карательных миссиях, однако вскорости до того осмелела, что начала совать свой нос в детали диспозиции. Задачка эта была не из простых, ибо комендант «племяннице» хоть и доверял, но в штабные дела не посвящал, и даже всячески ограждал.       Но Инес была барышней сообразительной. По мельком подсмотренному плану и обрывку донесения умела воссоздать цельную картинку, а то и вовсе предугадать маневр. Исключительный талант при совершеннейшем отсутствии убеждений. Она добывала схемы укрепрайонов и фортов, переброски частей, движения обозов. Собирала сведения по крупицам, а торговала со всеми без разбору: с чеченцами, аварцами, кабардинцами.       Еще немного погодя стала поглядывать в сторону Турции, а чтобы передавать весточки и при том не отлучаться от дядюшки, обзавелась пособниками: ушлым журналистишкой, что вечно крутился в крепости ради историйки попикантнее, да местным головорезом, по-ихнему – абреком. Промышляла сия честная компания дольше года.       Покамест дело ограничивалось набегами и пропажей обозов, командование списывало потери на происки «хищников», однако, когда по весне в засаду угодили две пехотных роты с кубанской сотней, жандармские кинулись искать предателя. Ниточку к Инес протянули довольно быстро, но арестовывать не стали – не могли поверить, что действует в одиночку.       Осведомителя искали всюду, от военных до статских, от генералов до ефрейторов. В конечном счете под подозрение угодили пятеро: трое штабных, адъютант командующего Средне-Кавказской линией и один особенно прыткий унтер. На проверку всех требовались месяцы, но впереди маячила большая наступательная миссия и медлить было никак невозможно.       Тогда в жандармском решили выманить предателя, подсунув наживку поаппетитнее редких разъездов и фуража. Пустили слух, будто при строительстве нового форта было обнаружено золото, якобы пропавшее вместе с экспедицией еще в Суворовскую кампанию. И будто бы этот самый клад, не меньше трех пудов чистого весу, в самом скором времени будет тайным путем переправлен в Тифлис. Само собой, сообщили и путь – каждому из подозреваемых свой. А дальше куда как просто: снарядили обозы, выставили засады. Оставалось одно – дождаться нападения. – И что же «хищники»? Клюнули? – не выдержал сгоравший от нетерпения Ветлицкий. – Клюнули, друг мой, хорошенько клюнули! – рявкнул шеф, и в голосе его, обыкновенно бодром и зычном, прорезалось прямое ожесточение. – Аккурат в самое темечко и клюнули. Да так, что мы еще полгода оправиться не могли. Ожидали их, шельмецов, на перевалах, подняли в ружье едва не половину крепости, ибо там находились самые боеспособные части… А они, вместо того, чтобы охотиться за кладами, в эту самую крепость и ударили! Вошли скрытно, без единого выстрела. В ту ночь под кабардинскими шашками погиб весь гарнизон. Имеются у вас соображения, кто открыл ворота? – Боже Милостивый! – вздохнул в смятении Родион Андреевич. – Да погодите вы изумляться. То ли еще будет! – хищно осклабившись, шеф рывком поднялся из-за стола. – А, впрочем, понимаю. В тот день многим казалось, будто Господь навеки отринул от себя Россию. Захватив крепость, горцы собирались двинуться к Военно-грузинской дороге и отрезать нас от единственной сухопутной связи с Закавказьем. К счастью, обошлось – подоспели резервные части.       Что же до вашей femme fatale, то она бежала той же ночью, не забыв прихватить с собой карту укрепрайонов, последние штабные донесения и все казенные средства. Сумма была внушительная, однако скверно делилась на троих, поэтому от журналиста Инес избавилась еще в форте. Не пожалела, даром, что прежде были полюбовники. Подговорила абрека прирезать бедолагу, а уже после расправилась с самим головорезом. Его тело нашли в ущелье, в двадцати верстах восточнее крепости. Это навело жандармских на мысль, что наша мадемуазель подалась вовсе не в Турцию, а на север – охотничьими тропами, через горы. Этот путь был в разы опаснее степного, ибо там частенько орудовали «хищники», однако позволял обойти кордоны. Единственным местом, куда могла направиться Инес, был Кизляр. Пестрый, неспокойный – в сущности, не город, а базар. Там было просто затеряться, найти покупателя для бумаг, выправить документец, а после уйти с случайным караваном. Прекрасно сознавая опасность подобного исхода, жандармские направили на поиски лучших агентов. Те отыскали беглянку в два дня. Хотя, вернее сказать, то, что от нее осталось…       Поудобнее переступив с больной ноги на здоровую, Гуров приподнял трость и ткнул набалдашником в депешу. – Вот здесь, полюбуйтесь. Сверху. Не доезжая тридцати верст до крепости Грозная, на перевале… нет, не то. Ниже… Погибшая – девица. Предположительно благородного звания, от восемнадцати до двадцати восьми годов. Роста среднего, сложения стройного, волосы русые. Более ничего путного установить не удалось, ибо тело сильно пострадало при падении. Рухнуло с обрыва, а потом еще два дня кисло на солнцепеке. Сами понимаете, что за натюрморт.       Родион Андреевич не ответил – не хватило духу. Несмотря на сухость казенного извещения, характер «натюрморта» он вообразил себе предельно живо и теперь попросту боролся с постыднейшим приступом тошноты. Казалось бы, уж и депешу отложил, и отвернулся, и даже глаза для верности прикрыл, а проклятая писанина все одно продолжала всплывать под веками. Было там и про раздробленные позвонки, и про лопнувшие внутренности, и про гематому меж седьмым и девятым ребром, и много чего еще, но более всего запомнилось одно, про обезображенное лицо, и в особенности левую его половину. Нехорошее совпадение, настораживающее. Да и совпадение ли вовсе?       Окончательно запутавшись в своих и чужих теориях, Ветлицкий нервно зашагал вдоль стены. – Что-то я вовсе ничего не пойму. Ян Тимофеевич, позвольте! Как так «установить не удалось»? А как же одежда? Платье, туфельки, шляпка в конце концов. По ним ведь можно почти доподлинно установить личность – барышень в округе всего ничего, едва сыскались бы два одинаковых туалета! Лошадь опять же! Не пешком ведь она пробиралась через перевал … – Да том-то вся и штука, что не было при ней ничего! Ни шляпки, ни туфелек, ни карты с донесениями. Лежала меж камней в чем мать родила. Даже исподнего не имелось. Но для дефиниции личности и этого оказалось довольно. Как вы совершенно справедливо заметили, молодых барышень на передовой – раз, два и обчелся. Разъезжающих тайными тропами того меньше. А уж походящих по антропометрике на преступницу… Иначе сказать, причин сомневаться в том, что погибшая и есть Инес Дюпон, решительно не было.       Красноречиво взмахнув руками, шеф опустился в кресло и, коротко вздохнув, продолжил сухо, без всякой театральности. – После обнаружения тела следствие всего за два дня полностью восстановило цепь событий. Решили так: Дюпон была заранее предупреждена о готовящейся ловушке и обернула ее в свою пользу. Желая сорвать куш понаваристее, известила горцев, что в назначенный день основные силы крепости будут переброшены к ущельям для устроения засад и обещалась открыть ворота (само собой не задаром), а когда кабардинцы вошли в форт, воспользовалась создавшейся паникой, пробралась в кабинет коменданта и выкрыла карту укрепрайонов с тем, чтобы потом перепродать ее более щедрому покупателю. Но далеко уйти не успела. Осознав, что их лишили законной добычи, горцы кинулись в погоню и настигли Инес на перевале. Завладев картой, убили, а тело скинули с обрыва. Не удивляйтесь, друг мой, у «хищников» заведено раздевать мертвый врагов. В горах с материей скудно – любая тряпка в цене. Позже, при более детальном осмотре, – Гуров качнул подбородком в сторону депеши, – судебно-медицинский эксперт установил, что смерть наступила в результате перелома шеи со скручиванием позвонков, что, как вы наверняка знаете, совершенно невозможно при естественном характере падения. Иначе говоря, девице попросту свернули голову.       Несолидно ойкнув, Родион Андреевич вновь плюхнулся в кресло, но пересилив себя, потянулся-таки за донесением, а Гуров тем временем продолжил с безжалостным равнодушием: – Со смертью главной подозреваемой оборвалась и единственная ниточка к предателю. Операция оказалась провалена, наступательная миссия сорвана и наше положение на Средне-Кавказской линии сделалось крайне шатким. В создавшейся обстановке с покойницей решили не церемониться, рассудили, что Бог шельму метит, да и зарыли под ближайшим кустом. А спустя семь лет повстречали живехонькую в Петербурге, в доме прокурора Артюхина. При каких обстоятельствах – раскрыть не могу, ибо дело крайне деликатное. Скажу лишь, что вел его ваш покорный слуга, а Артюхин – уж на что ушлый! – очутился в роли стороны пострадавшей.       Ветлицкий аж подпрыгнул от неожиданности: – От кого же? Неужто от Дюпон? И вы ее узнали? Шеф усмехнулся. – Разумеется, нет. Во-первых, я искренне полагал эту особу мертвой, во-вторых имел крайне смутное представление о ее внешности, ибо касался того дела семилетней давности исключительно по вопросам своего ведомства и мошенницу прежде никогда не видел, ну и в-третьих, в дом прокурора я прибыл арестовать самого Артюхина, а не девиц сомнительного звания. Так что непременно отпустил бы мерзавку, если б не один жандармский унтер, очень кстати переведенный из Тифлиса. Опознал «воскресшую» несмотря на маскарад! Ну уж тогда мы взялись за нее как следует: подняли нераскрытые дела о мошенничестве, отобрали сходные по почерку и размаху, (таковых только в столице за последние пять лет набралось с дюжину), вызвали свидетелей. Трое из них оказались на редкость наблюдательны и узнали ловкачку, остальные пребывали в растерянности, ибо Инес большая мастерица по части перевоплощений. – Но позвольте! – запротестовал Родион Андреевич. – Все это безусловно печально, одна не доказывает причастности задержанной к гибели крепости. Вдруг унтер попросту обознался? Вдруг это разные дамы? В конце концов семь лет миновало… – Бросьте молоть вздор, – раздраженно дернул подбородком Гуров. – Прежде чем выдвинуть обвинение, я вызвал людей, знававших Инес во время ее Кавказского приключения. Все как один подтвердили личность. А после опознания я отрядил в Кизляр своего лучшего человека, дабы тот выяснил, как Дюпон удалось бежать и что за несчастную похоронили вместо нее. Взгляните, что он пишет.       Все еще пребывая в некоторым смятении от обрушившихся на него новостей, Ветлицкий расправил многострадальные листки депеши, отложил первый, с заключением медицинского эксперта, и принялся изучать рапорт. Лучший человек сообщал следующее:       «Его превосходительству действительному статскому советнику Я. Т. Гурову в ответ на запрос от октября 1 дня, полученный в 1 час 43 минуты пополудни. Сверхсрочно. Сверхсекретно.       Докладываю, что за время проведенного мною расследования, среди туземного населения Кизляра был найден человек по прозвищу Юрюк (настоящее имя Бакир Мезин), семь лет тому назад вызвавшийся сопроводить в крепость Грозную некую девицу, походящую по описанию на известную вам особу. В ходе допроса он не смог вспомнить ни имени, ни звания девицы, однако показал, что та (по ее словам) была родом из Полтавской губернии и направлялась в крепость с богоугодной миссией. Путешественница показалась Мезину дамой состоятельной, поэтому в надежде на щедрый бакшиш он согласился сопроводить ее в форт. Однако, заметив на одном из привалов следы «хищников», никогда прежде не заходивших так далеко вглубь оборонительной линии, перетрусил, бросил свою подопечную и удрал со всеми деньгами и поклажей.       Очевидно, допрашиваемый надеялся, что девица сгинет где-нибудь в горах, однако та не только выжила, но и не побоялась возвратиться (среди ночи!) в его дом с тем, чтобы (угрожая пистолетом!) потребовать назад свое имущество. Примечательно, что из-за темноты и плотной вуалетки хозяин не смог как следует разглядеть ее лица, однако опознал по платью. Также он показал, что при отъезде из Кизляра у путешественницы совершенно точно не имелось при себе оружия».       Далее шли детали с указанием последнего места привала трусливого проводника, подробнейший маршрут его передвижений, словесный портрет девицы, в коем превосходно угадывались черты юной Ташковой, описание ее туалета (насколько смог вспомнить спустя семь лет перепуганный Юрюк) и прочее, и прочее. Заканчивалось же донесение так:       «На основании вышеизложенного, а также повторно изученного заключения судебно-медицинского эксперта (кое прилагаю к депеше) могу с высокой долей уверенности предположить, что особа, погибшая и захороненная 13 дня июля месяца 1822 года, есть состоятельная уроженка Полтавской губернии, ныне возраст который мог бы составить от 25 до 35 годов.       Также довожу до Вашего сведения, что Бакир Мезин арестован, содержится под надзором и может быть переправлен к Вам для допроса по первому требованию. Я же продолжаю расследование с тем, чтобы доподлинно установить личность убитой и путь, которым она прибыла в Кизляр. Б. Радевич».       Чудно. Ни должности, ни звания, ни даже упоминания ведомства, по которому служит. Только имя, да и то, небось, ненастоящее. Родион Андреевич по своему обыкновению еще раз скользнул взглядом по депеше. Ничего примечательного: идеально ровные, дрогнувшие лишь однажды, на имени шефа, строки (но это должно быть от благоговения), вольное, несколько цветистое изложение. А в остальном толково. Непонятно только одно. – Отчего вы уверены, что Бакир не лжет? А вдруг это он? Приметил одинокую барышню, вызвался сопроводить. Завез в горы, ограбил, убил, тело – со скалы. А нам про возвращение сочиняет. – Не сочиняет, – отрезал Гуров, заметно помрачнев. – У Радевича как на исповеди – врать не заведено.       Ах, вот оно что! Услыхав подобное прежде, Родион Андреевич непременно проникся бы глубочайшим отвращением к лучшему человеку за его варварские методы. Однако теперь, зная, что на допрос угодил мерзавец, ограбивший и бросивший на произвол судьбы беззащитное создание, вдруг с удивлением обнаружил, что ощутил что-то очень похожее на признательность.       Шеф же тем временем поднялся и подошел к одной из карт: – Девица, кем бы она не была, погибла именно от рук Дюпон. Полагаю, они столкнулись тут, – набалдашник трости коснулся едва заметного выступа, – где кружной путь на Кизляр сходится с прямым до Грозной. Инес спасалась от горцев, ей нужен был простой и быстрый способ скрыться. Оставленная Юрюком путешественница умирала от страха и была готова довериться любому, кто посулил бы ей спасение. Инес не могла не оценить их сходства. Сперва расспросила бедняжку о случившемся, иначе откуда ей знать, что вся поклажа с деньгами у проводника. Затем пообещалась помочь, а после выбрала момент, раз – и дело с концом. Уж поверьте, по этой части она большая мастерица. Дальше просто: нарядилась в платье покойной (дабы Мезин признал, а мы заподозрили «хищников»), тело – со скалы, сама – в Кизляр, а оттуда – в бега. Схоронилась, набралась сил, подготовилась, ибо следующее преступление – убийство Нифонтова – датируется только двадцать четвертым годом, июлем месяцем. Что же до личности убитой… то вы по-прежнему уверены касательно Ташковой?       Родион Андреевич только мученически вздохнул. Понял: прав действительный статский советник, сто крат прав! Битый час толкует ему, непутевому, что не случается в жизни таких совпадений, а он дурень, втемяшил себе в голову, будто Ташкова есть лучшая в мире из женщин, и хоть трава не расти! А ее, быть может, и не существовало никогда, этой лучшей из женщин. Была девица-богомолка, да и та сгинула где-то в Кавказских горах. А заместо нее явилась гадина, оборотистая, ловкая, сделалась в имении полноправной владелицей, преумножила состояние на увечных, да и сбежала утолять свои непомерные аппетиты. И ведь все, все до единого сходится! – Не уверен, – наконец пробормотал Ветлицкий, пугаясь тому, как страшно и глухо прозвучал его голос. – Не уверен, ибо теперь и сам вижу, что все здесь один к одному: и сходство, и бегство, и юрюков рассказ. И лицо у покойницы с левой стороны разбито, там, где у Ташковой родинка. А история с увечьем очень может быть маскарад, чтобы дворня не признала. Тетка то еще прежде померла. Но главное отъезд! Она ведь из имения по весне укатила, как только дороги от дождей просохли. Аккурат перед убийством Нифонтова, получается. Одного не могу понять: отчего вы решили, будто в Горках поселилась именно Дюпон? Мы ведь с филерами нумер сверху донизу обшарили, а зацепок, кроме слов Рыкова, никаких. – Ну так уж и никаких? – иронически улыбнувшись, шеф склонился к несгораемому шкафу, пошарил там между папок и выложил перед письмоводителем мятое, бирюзовое, с золотистой искоркой. – А это что же по-вашему?       Ветлицкий придвинулся ближе, аккуратно расправил уже виденный однажды клочок – единственную, но, увы, совершенно бесполезную улику из комнаты лже-студентика. В растерянности пробормотал: – Обертка. От шоколаду. – Какого же? – Так известно, от какого. От Павлова. Дорогущий: по полтине штучка. – Так-так, прекрасно. И что же?       Родион Андреевич нахмурился, поглядел на клочок внимательнее, повертел со всех сторон, даже принюхался – ничего. Разве что в животе заурчало. Но то от голода. Шутка ли: с прошлого утра не евши, один чай, и тот пустой. А в остальном шоколад как шоколад, хотя… – Дорогой ведь. Откуда же ему в Горках взяться?       Шеф лишь неопределенно качнул головой, мол де: а вот это, любезный, вы мне сами расскажете, и направился к дальней стене кабинета, где еще в бытность Савелия Парамоновича за шторкой располагался буфет. Чем-то там позвенел, пошуршал и в следующую минуту выставил перед письмоводителем блюдо с пирожками, сладким тестом и кулебяками. – Угощайтесь, друг мой, а то битый час здесь торчим. Сытный завтрак способствует работе ума, – и тут же, без всякого перехода. – Придумали, как обертка в нумере очутилась?       Родион Андреевич, едва откусивший от кулебяки, замер с набитым ртом, закивал и принялся еще усерднее работать челюстями, при этом размахивая, будто помогая себе, рукой. Дожевав, заявил: – Никому из прочих постояльцев принадлежать не может – не по карману. Выходит, что студентик принес. Стало быть, при деньгах. То есть не тот, за кого себя выдает. Только чудно. Он ведь все вещи до единой вывез, даже самой малости не забыл. А обертку бросил. Или все же не он?       Рассуждение вышло путаным, но Гуров, кажется, понял. Даже закивал. – Так-так, положим. Кто же вместо него? – Тот, кто мог заглянуть в нумер без всяческих подозрений. Хозяин, например. Да только что ему там делать? И с чего бы постояльцу угощать его шоколадом?       Шеф в притворной задумчивости поджал губы, подцепил с блюда пирожок и, откусив разом добрую половину, спросил: – Ну а вы бы павловским шоколадом кого угостить изволили?       Родион Андреевич вспыхнул. Имелся у него некий сердечный интерес, да только едва ли столь воздушное, воспитанное в строгости создание приняло бы сие подношение. Вот если бы барышня была положением и нравом попроще… – Погодите-ка, – осененный догадкой, он даже кулебяку отложил. – Девица! Ну точно. Девиц обыкновенно угощают сластями. Девиц да малых деток. Но детям в Горках взяться неоткуда, горничных не держат – накладно. Остается одна кухарка. – Интере-есно, – протянул будто в сомнении Гуров, однако тут же сжалился и объявил, – впрочем, не буду вас больше пытать. Верно рассуждаете. Слушайте.       Далее последовал короткий, но занимательный рассказ о том, как шестого дня шеф прибыл на постоялый двор, провел короткую рекогносцировку и, придя к тем же выводам, что и письмоводитель, отправился потолковать с Павкой. Круглолицая, статная, вся раскрасневшаяся от жара печи девка сперва, как водится, божилась, будто слыхом ни о чем эдаком не слыхивала, однако безошибочно уловив, как большой чиновник хрустнул в кармане ассигнацией, сделалась куда разговорчивее.       Оказалось, что после заселения, к новому постояльцу прибежал малец с запиской, но не рассыльный, а уличный оборвыш. Передал, и был таков. Даже монетку за расторопность не клянчил. Вскорости куда-то засобирался и студент. Вышел из нумера, весь чистенький, гладенький, столкнулся с Павкой (так аккурат подле двери крутилась, подслушивала), поглядел странно («будто сердце ожог») и вдруг хвать под локоток.       Знаешь, говорит, кто я? Думаешь, студентишка нищий? Чушь! Я человек фартовый, лихой, и денег у меня немерено. А что живу не авантажно (трудное слово Павка повторила по слогам), так то для дела надо. А ты девка ладная, сдобная, глянулась мне. Сговоримся, будешь барыней жить, аки сыр в масле кататься. Апартамент сниму, модистку выпишу, ну и приласкаю, как водится. А сам, бесстыдник, уже руками под юбкой шарит! А руки мягкие, умелые.       Ну Павка сперва отбиваться, потом хохотать. Брешешь ты мол все, мил человек. На что тебе дворня неотесанная? Да и какое такое дело в энтой дыре? А он ей: не ори, дура. В свой черед узнаешь. А сам из-за пазухи шоколад достает. Бери, мол, не робей. Будешь слушаться, серьги подарю алмазные и шляпку с плюмажем.       Тут девичье сердце и растаяло. Возвратились в нумер. Лихой человек в самом деле коробку протянул (там как оговорено – шляпка с павлиньим пером). Сиди, говорит, тут, жди меня. Как на новом месте устроюсь, за вещами пришлю. А за тобой сам прикачу, франтом, на лаковой коляске. Но чтоб из нумера ни-ни!       Павка подивилась, но все исполнила в точности. Сперва нежилась в постели, ела шоколад, воображала всякое. После заскучала. Захотела на себя в обновках поглядеть. А так как в Горках зеркал не водилось, решила у постояльца поискать: должен же он был перед чем-то виски с усами бриолинить. Полезла по сумкам – все на мудреных замках, не подступишься. И только в кармашке на боку зеркальце: маленькое, простенькое, в деревянной оправе, да еще и с трещинкой. Но чтобы шляпку рассмотреть и его довольно.       Налюбовалась, натешилась, а тут и за поклажей прибыли. Плюгавенький мужичонка в ливрее. Павка его и не разглядела толком. А чего глядеть, коли за тобой такой видный кавалер ухлестывает? После еще долго ждала, часа два, пожалуй. Даже вздремнуть успела. А как во дворе загалдели, в дверь забарабанили, встрепенулась, смекнула, что неладное стряслось, доску не прибитую в стене отодвинула (про нее она одна во всех Горках и знала, отыскала случаем) и шасть на задний двор. А на допросе соврала – очень уж боялась, особливо что шляпку отнимут. – Знаем мы таких боязливых! – воскликнул в сердцах Родион Андреевич. – Сама же небось эту доску приладила, чтобы постояльцев поприличнее ощипывать. А как жареным запахло – в отказ. Я мол не я, и ведать ничего не ведаю. Да только выходит, что это мы ее силуэт в окне видели! И обертку она впопыхах выронила! Однако ж все одно не пойму: Дюпон то тут при чем? – Да при том, – огрызнулся шеф, видно, ничуть не удивленный заключением о Павкином ремесле, – что это зеркальце мне отлично известно! Слева на крышке царапина, и скол у завитка. Вот полюбуйтесь, – он вытащил из нагрудного кармана маленькое, переливчатое. – Самолично в камеру принес – женщине ведь, даже арестованной, без зеркальца никак невозможно. Думал тем самым снискать к себе доверие, вызвать, так сказать, на откровенность… А после думал, будто оно вместе с ней в Неве потопло. Дважды, выходит, ошибся.       Криво усмехнувшись, он отшвырнул безделушку на стол. Та жалобно звякнула, но не разбилась.       У Родиона Андреевича сжалось сердце: не справедливо ведь, что такой человек сам себя из-за какой-то гадины изводит. Хотел было даже ободрить, сказать что-нибудь приятсвенное, но вместо этого забормотал такую околесицу, что шеф лишь отмахнулся. – Кончайте ваши душеспасительные бредни. Подумайте лучше о том, кто ее известил. Прислал же кто-то эту чертову записку! Кто-то из управления. Из своих.       Родион Андреевич насупился, но смолчал – кто он такой в конце концов, чтобы читать нотации его превосходительству. А задумавшись, как было велено, вдруг понял такое, отчего внутри весь похолодел.       Получалось следующее: шесть дней тому назад Гуров самолично проверил каждого, кому было известно о деталях ареста, и, убедившись, что ни один не имел ни резона, ни возможности помочь Дюпон, объявил ее бегство «досаднейшим стечением обстоятельств». Теперь же выходило, что он доподлинно знал о переданной записке. Знал, но отчего-то смолчал.       Нехорошее предчувствие кольнуло под ложечкой и, должно быть, отразилось на лице письмоводителя, ибо шеф вдруг смягчился и спросил: – Ну полноте, друг мой. Неужто в самом деле думали, будто Инес сбежала, просто почуяв неладное? Нет, разумеется, она ловка… Умна, талантлива, но не провидица. Вот я сперва решил, что попросту узнала Рыкова. И лишь потом услышал про письмо. – И теперь полагаете, будто у ней в управлении есть сообщник. Не имеете прямых улик и оттого смолчали. Отрядили филеров выслеживать по ночлежкам, а сами взялись за версию с предателем. Умно, однако вы же видели список... – Merci за похвалу, – Гуров отвесил шутовской поклон, но вместе с тем смерил Ветлицкого таким тяжелым взглядом, что тот невольно поежился и зарекся впредь перебивать. – Хотя про сообщника вы все же погорячились. У Инес их не бывало с самого Тифлиса – не доверяет. Прибыль опять же делить не хочется. Нет, тут скорее всего невольный пособник, из нуждающихся. Вот, скажем, Кукин. Человек азартный, увлекающийся. Запросто мог проиграться по-крупному, а после в обмен на долговую расписку оказать небольшую услугу. Или, к примеру, Лемешев. Тот беден, почти что нищий. – Позвольте! – вскричал Ветлицкий – так его залихорадило от домыслов против товарища, что даже обещание свое позабыл. – Мне про Кукина всего не известно, но за Мишеля головой поручусь! Он честный человек. И Алексей Кондратьевич тоже. Порой суров, но бескорыстен. И дело свое знает! Да и Савелий Парамонович тоже. Нет, это не они! – Вот как? Тогда кто же? Может быть вы?       Гуров прищурился, и Родион Андреевич без труда уловил в его голосе звенящую сталь. Уловил и понял: этот возьмется за любого, хоть за начальника Сыскного, хоть за черта лысого – лишь бы результат. А потому попытался усмирить праведное возмущение, и очень кстати, ибо шеф продолжал: – Видал я ваших знатоков! Нет, мы-то хороши, упустили. Но вы-то! Вы! Не суметь врасплох застать! На чучелку клюнуть! Подле нумера кружили аки тетерева на току! Это вы называете «дело знают»? Да она нас всех в дураках оставила! Сперва кухарку заместо себя подсунула, чтоб силуэт в окне виден был. А после еще и вещички вывезла. Бьюсь об заклад, и мужичонкой в ливрее сама прикинулась. По росту и сложению сходится. Впрочем, это еще должно проверить… – Так давайте я займусь! – оживился Родион Андреевич, которому до сего момента дело казалось крайне темным и путанным. А тут хоть какая-никакая зацепочка. Опять же возможность избавить от подозрений Мишеля, который и угодил то под них из-за его, бишь Ветлицкого, болтливости.       Но шеф покачал головой. – Посыльным и оборвышем займусь сам. Тем более что мальчишка – ниточка к пособнику. А вы у нас лицо хоть и доверенное, но заинтересованное. Начнете, чего доброго, товарища покрывать – беды не оберемся. А так займетесь другой версией, сиречь Ташковой. Я по понятным причинам заявиться к ней не могу, а вы человек молодой, в Сыскном без году неделя. В имении вас не знают. Не знают, так ведь? Славно. Что ж, явитесь туда, назоветесь, попросите принять. Объявите, что ищете места, положим, конторского. Ничего удивительного, при заводиках их всегда десяток-другой состоит. Документ и рекомендательное письмо вам состряпаем. Покуда будете дожидаться, осмотритесь: каковы порядки, как мужики себя держат, о чем дворня судачит, нет ли чего подозрительного. Но более всего приглядитесь к управляющему. Пусть даже он вам заочно знаком. Что за человек, чем дышит, как решает: по барской указке или собственному разумению. Не боится ли хозяйки. О ней тоже справьтесь, как бы ненароком: не обещалась ли часом быть. Впрочем, даже если и обещалась, теперь в имении нипочем не появится. Так что прежде всего попытайтесь разузнать о ее московской квартире и о поверенном. Кто таков, как выглядит и проч. Действуйте по ситуации, но не зарывайтесь. Инес дама опасная… – и тут же, – в скольких верстах отсюда имение? Как называется? – В восьмидесяти, – обреченно вздохнул Ветлицкий, несмотря на доводы рассудка никак не желавший мириться с гибелью взлелеянного в душе идеала. – Зовется Ольховское. Стоит близ Ворсклы. – Да-с, неблизко, – усмехнулся Гуров, очевидно неверно истолковавший помощниковы вздохи, – но и вы чай не на моцион. Вот что. Даю вам два часа на сборы и отдых. А после зайдете к Линькову, получите пятьдесят рублей на дорогу и рекомендательные письма. В костюмную вам без надобности, отправляйтесь в своем. После Ольховского сразу в управление. В любое время. И никому ни слова! Поняли? А теперь прошу меня простить. Дела! – шеф вернул бумаги в несгораемый шкаф, сдернул со спинки кресла пальто, подхватил трость. – Заприте кабинет. И вот еще что. Про пирожки не забудьте.       Родион Андреевич тоскливо поглядел вслед удалившемуся чиновнику и потянулся к блюду. От одного упоминания Линькова, въедливого, докучливого, с нервно бегающими глазками и потными ладонями, которыми он отсчитывает казенные денежки, и без того неважное настроение сделалось совершенно паршивым, а от мысли о том, что придется по меньшей мере часов восемь тащиться в тарантасе по разбитой колее и вовсе подурнело. Но ничего не попишешь, служба есть служба: шеф вон вовсе с искалеченной ногой и то не жалуется. Дожевав пирожок, он поднялся, прибрал на столе, еще немного поглазел на карты, а когда наконец изготовился запереть кабинет, дверь в приемную распахнулась и на пороге возник человек в пенсне, с бородкой клинышком, в сером дорожном костюме. – Послушайте, это же черт знает, что такое! – объявил он скрипучим, будто каркающим голосом. – Моя фамилия Штерн. Вы здесь главный? Мне указали!       Родион Андреевич хотел было возразить и возмутиться, но вспомнил, что начальства на месте нет и еще нескоро появится, а потому, сам не зная, зачем, кивнул. – Превосходно! – объявил скрипучий, притом заметно картавя. – Извольте видеть! Это же совершеннейший балаган! Никто ничего не знает! Я торчу здесь уже полчаса, меня отсылают по всему управлению. А меж тем убийство! – Какое убийство? – захлопал глазами Родион Андреевич. – Как какое? Самое обыкновенное! Ножом в сердце. Третьего дня. – Погодите, – затряс головой Ветлицкий. – Почему же вы сообщаете об этом только сейчас? – Когда нашел, тогда и сообщаю, – отрезал нетерпеливый визитер, но взглянув на озадаченную физиономию чиновника, смягчился. – Моя фамилия Штерн. Иван Карлович. Я врач. Живу здесь, в Полтаве, в доходном у Калитина. Давеча меня по обыкновению затребовал к себе господин Авилов. Они-с перед этим праздновали.       Родион Андреевич рассеянно кивнул. Несдержанность в еде, всяческие злоупотребления, а вследствие – печеночные колики и подагрические мытарства Кирилла Власьевича были известны едва не всей губернии. Однако связь с убийством, да еще и третьего дня, пока никак не прослеживалась.       Штерн же меж тем продолжал: – Своего экипажа у меня нет, поэтому обыкновенно приходится брать в наем. Но ежели ему совсем невмоготу, господин Авилов посылает бричку. Собственно, так было и в этот раз. На обратном пути, на развилке, не доезжая десяти верст до города, кучер остановился по естественной надобности. Спустился от дороги к ручью. Вдруг крик, вой. Убили! Помилуйте! Я сразу туда, гляжу: лежит за кустами приличного вида господин, тридцати пяти-сорока годов, с бакенбардами, в дорогом сюртуке, золотой брегет на цепочке, но отчего-то в шлафроке. В груди глубокая колотая рана, прямо в область сердца. Заколот! Заколот, говорю я вам. Третьего дня заколот острейшим клинком с короткой рукоятью. По ней вязь, как у горцев, и будто бы даже монограмма. – Погодите, – поморщился Ветлицкий. – Про время смерти теперь, положим, ясно: вы доктор. Про клинок тоже: определили по характеру раны. Но про рукоять с вязью вы с чего взяли? – Как с чего? – изумился Штерн. – Он ведь подле тела лежал. Клинок. В крови весь. Я сколько мог, рассмотрел. И сразу же к вам. Кучера оставил на станции. Лошади все одно в мыле, нужно сменить. К тому же он теперь, кажется, несколько нездоров душевно… Все плачет и крестится. – Погодите с кучером. Что тело? Вы его с места не двигали? Доктор насупился. – Как можно! Я порядки знаю, – и немного погодя с видом знатока прибавил. – Сдается мне, что разбой.       Родион Андреевич не ответил, только метнул быстрый взгляд. Какой же тут разбой, ежели золотой брегет не тронули? На ревность тоже непохоже. От ревности стреляются. На месть – тем паче. Какой дурак оставит подле убитого клинок с монограммой? О случайной встрече и говорить нечего: с чего бы бедняге разгуливать в шлафроке вдоль ручья? Должно быть, привезли. Или принесли. Эх, взглянуть бы хоть разочек на место, вдруг следы волочения остались! Ветлицкий мечтательно вздохнул. Чутье подсказывало ему, что дело обещалось быть интересным, однако его, раба Божьего Родиона, никак не касающимся. Его удел – тащиться за восемьдесят верст по ухабам в место, которое прежде мнилось едва ли не земным раем, а теперь вдруг разом сделалось враждебным и опасным. И мало того, что тащиться. Нужно же еще и шпионить, глядеть в оба, дабы шефа не подвести. Эх! Вот если можно было б хоть немного отсрочить! Съездить к развилке, поглядеть на убитого, обнаружить зацепку, ежели повезет. Разумеется, сие не в его обязанностях, но ведь в управлении из начальства сейчас никого. Одни приставы с урядниками. А ими руководить должно. Ежели умеючи, и пары часов хватит. – Погодите как! – вдруг встрепенулся Ветлицкий, и глаза его заблестели. – Где, говорите, тело нашли? В десяти верстах? Так на то и двух-то с избытком. Да не стойте же! Едем!       И первым поспешил к двери.