Per fas et nefas

      Проводив Бинха в предрассветные сумерки, Гелла вновь взялась за колоду. Обыкновенно мудреные фокусы преотлично развивали не только подвижность членов, но и гибкость мысли. Однако на сей раз упражнение давалось скверно: пальцы дрожали, карты рвались, а мысли то и дело утекали в область таких материй, о коих и вспоминать было тошно.       Прежде всего заботили события минувших дней. Но ежели схватка на постоялом дворе и стычка с вдовой – чтоб ей, змеюке, самой руку оттяпали – казались наименьшим из зол, ибо были вынужденными и давно решенными, то вот демарш в участке – экскюзе муа – ни в одни ворота не лез и, главное, ни единым резоном не объяснялся.       Чем, спрашивается, думала, бестолковая, покуда рвалась пред ясны очи обер-полицмейстера? Видно, тем самым, чем решила Николая Васильевича стращать и на Тесака ни за что, ни про что бросаться – некогда цепким, а теперь изрядно захиревшим от лауданума умишком.       А ведь пристрастилась к опиумному зелью недавно, всего четыре месяца тому, прежде испробовав все мыслимые средства от своего недуга и едва не дойдя в том до самой крайности.       Перво-наперво давилась премерзкими сонными каплями, строго отмеряемыми братцем сообразно медицинской науке, после изнуряла себя гимнастическими экзерцициями, дабы ввечеру, добредя до постели и рухнув в нее ничком, мгновенно забыться спасительным сном, а закончила крепким вином, коим тайком заливала ужасы пережитого, окончательно утвердившись в бесполезности иных предприятий.       Однако ничего не помогло. И постепенно к еще не успевшим утратить красок воспоминаниям об арестантской камере и покоях его превосходительства прибавились кошмары о давно минувшем. Стоило остаться одной, как в комнате слышался тоненький, едва различимый писк, на улицах, в бакалейных лавках, кондитерских – всюду мерещился сладковатый запах мертвечины, в лицах случайных прохожих угадывались некогда знакомые черты, а однажды на ярмарке вместо капустных вилков привиделись отрезанные человеческие головы.       Но и тогда Гелла не пожелала признавать болезни, с каким-то неодолимым упорством скрывая от Мишеньки, что порой, глядя с моста в пенящуюся воду, воображала, будто вот-вот оступится и сорвется в скалистое ущелье.       Правда раскрылась случайно, серым апрельским днем, когда, борясь с очередной химерой, она замешкалась, поскользнулась и едва не угодила под колеса ландо, а увидав привставшего седока – свирепо нахмурившегося черкеса с черной разбойничьей бородой и такого же колера бровями, с визгом шарахнулась прочь и, кинувшись братцу на шею, в исступлении заголосила: он же умер, я видела! видела! Да так и не затихала всю дорогу, покуда Мишенька тащил ее полуживую до меблированных комнат, петляя закоулками, подальше от городовых и зевак.       В тот вечер он был мрачнее тучи. Сперва метался по крохотной гостиной кругами, будто дикий зверь в клетке, в бессильной злобе то разжимая, то сжимая кулаки. Затем желчно бранился, бросая гневные взоры исподлобья, и наконец, должно быть, несколько охолонившись, вылетел вон. Однако вскорости возвратился. Опустился на колени подле кресла и, вложив в нервные геллины пальцы крохотный флакончик, твердым голосом потребовал: – Пей.       Во всем его облике при этом: стальном блеске глаз, вздувающихся желваках, в бьющейся на виске жилке угадывалась такая нечеловеческая решимость, что первым порывом было подчиниться. Беспрекословно откупорить пробку, перехватить поудобнее и осушить одним коротким глотком. Однако поддев крышку и уловив едва заметный сладковатый аромат, Гелла насторожилась. И, будто стыдясь охватившей её мнительности, пробормотала: – Что это?       Должно быть вышло до того жалко, что Мишенька скривился: – Не дрейфь, не отравлю, – а затем приблизился и, подцепив пальцами подбородок, запрокинул голову. – В глаза гляди. Вот так. И запоминай. Это лауданум. По разумению аптекарей безвредная микстурка, по моему собственному – яд. Сладкий и медленный. Сама не заметишь, как пристрастишься. Но иначе теперь никак. Пить будешь, сколько разрешу. Пойму, что хватила лишку, своими руками удавлю. А про Захира брось! Нет его больше! И гадость эту сними! – он с силой рванул с ее шеи тонкий шнурок. – Дурость и идолопоклонничество!       Гелла вздрогнула. Мельком взглянула на болтающийся в руке братца оберег – медный пятак с дырой в полвершка посередке, и вскочив, отвесила хлесткую пощечину. – Не смей! Он мне жизнь спас!       Мишенька замер навытяжку, будто солдат на плацу. Мазнул пальцами по щеке, там, где на посеревшей от бешенства физиономии проступил пунцовый след и, склонившись к самому лицу, рявкнул: – Он! Эта вот медяшка? Может, это он за тобой в прорубь нырял? Он с того света вытащил? Он за беспамятной месяц ходил? Чего уставилась, дура?       Не ожидавшая столь яростной отповеди Гелла всхлипнула и отвернулась, дабы скрыть пылающие щеки. Ее душили стыд и обида, а еще нечеловеческая усталость. Хотелось броситься ничком на диван и нарыдаться вдоволь по-бабьи. А после забыться спасительным сном. Но даже эта малость без сжимаемой в руке отравы теперь была невозможна.       А потому, изнывая от собственного бессилья, она рухнула обратно в кресло и, будто ища защиты, обхватила себя руками за плечи. Грудина тут же отозвалось ноющей болью – это ломило не до конца зажившие ребра. Мишенька сломал их два месяца тому, пытаясь заставить биться ее остановившееся сердце. И даже тогда, ободранный, вымокший, продрогший на ветру, он, верно, не был и на десятую долю так взбешен, как теперь. Нынче же рычал зверем, глядел с отвращением и будто в заправду намеревался убить.       Вообразив, как братец душит ее своими стальными ручищами, Гелла вся похолодела, но не разрыдалась. Напротив, сжала кулачки и посильней стиснула зубы, с ожесточением подумав: и поделом дуре! Едва все дело не загубила, а теперь куксится. И до того на себя озлобилась, что встрепенулась лишь когда её настойчиво тронули за плечо. Вскинула голову и с удивлением уставилась на братца.       Тот сидел на ковре, сложив ноги по-турецки, и сосредоточенно вертел в пальцах давешний пятак, притом глядел напряженно и будто бы даже растерянно. – Почему? – вдруг позвал он осипшим голосом. – Почему не сказала? Я бы помог.       Гелла сморгнула, борясь с предательской слезинкой – все-таки разрыдаться очень хотелось, в особенности теперь, от неожиданной участливости тона, и через силу залепетала: – Боялась... Боялась, что не поймешь… Что не захочешь вместе. Дело испорчу. И потом привычка. Я ведь прежде одна… Разве вот пятачок. Думалось, будто оберегает кто-то. Но это я так, пустое… Ты пойми…       Она запрокинула голову, потому что теперь уж слезы неудержимо струились по щекам влажными дорожками. Хотела договорить, но Мишенька не дал. Рывком поднялся с пола, обхватил лицо ладонями и прижался лбом ко лбу. – Бедная моя, бедная… Что мы с тобой сделали. Стыдно…       Он бормотал что-то еще, сосредоточенно утирая большими пальцами ее щеки, а Гелла все дрожала и думала: а ведь и впрямь стыдно…       Стыдно уповать на небесного хранителя и жалиться тому на одиночество, покуда рядом есть человек, готовый ради тебя на любое безумство: и в огонь, и в воду, и в сточную канаву в февральскую черезпогодицу. И уж тем более стыдно оскорблять его за то недоверием и лупцевать по мордасам.       Решившись, осторожно отстранилась от братца и протянула склянку. – На вот. Отмерь. А то руки дрожат.       И пока тот, озадаченно хмурясь, возился с каплями, подобрала с пола брошенный пятак. Повертела в пальцах, погладила острый край. Сперва подумала выбросить, ибо мнимому небесному хранителю не место подле живого, но потом пожалела – все ж таки память. Заместо этого отнесла в спальню и спрятала на самом дне дорожной сумки – авось когда пригодится, а затем, возвратившись, в два глотка осушила бокал.       С тех пор жизнь потекла иным порядком. Не сразу, но довольно споро некогда веселая и бойкая Гелла сделалась рассеянной и вялой. Забросила все экзерциции и чтение – даже новенький томик Адама Смита остался на столе неразрезанным, на предложенные братцем прогулки выбиралась с большой неохотой, спеша скорей возвратиться домой и забиться в полумрак спальни, дела имения вела  без прежнего сердечного стремления, из одного лишь долга, а в мишенькиных «предприятиях», именуемых им на французский манер «operation», участвовала вполсилы, без выдумки и куража. Так и брела в полусне, будто прихваченная февральским морозцем, хоть промозглая весна давно уж сменилась жарким летом: газет не читала вовсе, на письма отвечала с ленцой, а новости выслушивала с усталым равнодушием. Кошмары, разве не беспокоили. Ну и на том спасибо.       Однако блаженное оцепенение не могло длиться вечно. Вскорости после Троицы Мишенька объявил, что «дело сделано» и теперь ему должно ехать, дабы покончить с заставлявшим их осторожничать все прошлые годы. Гелле же предстояло остаться одной и уладить все, что не успелось.       Для исполнения плана и сохранения притом ясности рассудка настойки решили пить вдвое меньше прежнего. Однако послабление повлекло с собою новую напасть: на смену рассеянной меланхолии явилась тревожная мнительность, а легкости нрава не осталось вовсе. Прощаясь с братцем, некогда сдержанная Гелла дрожала осиновым листом, рыдала белугой и всем своим затравленным обличьем умоляла: оставьте всё, уедемте скорее!       Но то была лишь малая толика волнений. Настоящие удары ждали впереди. Первым же стало известие, что их выверенный, почти безукоризненный план на последней своей ступени каким-то непостижимым образом дал осечку.       Прибыв в город и едва не тотчас получив тревожную записку, Гелла так переполошилась, что напрочь позабыла обо всем. Легенду состряпала впопыхах, сама толком не веря, что выгорит, едва разобранную поклажу рассовала по сумкам скопом, уже не разделяя по важности, и оскудевшие запасы лекарств само собой не пополнила.       Потом, уже немного пообжившись на новом месте, не единожды распекала себя за глупость. Особенно когда, схлестнувшись с вдовой, разом опорожнила треть опиумной склянки. Но после, сколь могла, крепилась – берегла на чёрный день. Будто чуяла…       Чертыхнувшись сквозь зубы и отшвырнув ставший ненужным пузырек, невезучая беглянка плотней завернулась в плащ. В избе стояла парная духота, а ее морозило, будто в лихорадке. Но то была плата за прилив сил, который дарило дурманное зелье.       Обыкновенно дело обстояло так: сперва всё существо выпившего охватывала необычайная лёгкость, дыхание замедлялось, сердце билось размеренно, а тело обретало столь исключительную подвижность, что постепенно происходящее вокруг начинало казаться лишь удивительным сном, в котором душа не ведает страха, а тело делается нечувствительным к боли. Но стоило зелью ослабнуть, как разум затапливала вялая плаксивость, а тулово слабело и ныло, будто изломанное в суставах. Порой к слезливой меланхолии примешивалось гнетущее предчувствие, а иной раз все члены сковывал безотчётный, животный ужас.       Отправляясь с казаками в лес, Гелла превосходно знала об этом, ибо успела не единожды испытать на себе действие лауданума, но отказаться от чудодейственного снадобья не смогла. Понимала, что без него нипочем не сунется в душегубово логово, а ежели и совладает с собой, то рухнет без чувств, едва завидев рогатого. И потому теперь, ощутив первые признаки ломоты, готовилась в полной мере вкусить все последствия опиумного дурмана.       В носу, по правде сказать, щипало уже давно: с той самой минуты, как за стремительно ретировавшимся приставом захлопнулась сенная дверь, и натерпевшаяся за ночь путешественница очутилась один на один со своими страхами.       Покамест он был рядом – надежный, смелый, насмешливый – всё было проще. Хотелось суетиться, петь, говорить! Любую чушь, без умысла и толку, лишь бы вновь не сидеть в тишине, лишь бы слышать в ответ его голос: обволакивающий, низкий, чарующий.       Безвольно растворяясь в нем, Гелла едва поспевала направлять рассужденья собеседника к намеченным целям, но мыслями все блуждала в лесу. В полумраке горницы ей мерещились тени, в каждом шорохе снаружи – перестук копыт. Мгновеньями чудилось, будто высоченная трава вновь холодит спину, а отсыревшее платье липнет к груди. И тем острее хотелось сбросить с себя все воспоминания: выпутаться из неудобного, влажного, тесного, прильнуть к горячему и сильному, ощутить кожей жар чужого тела…       Вот же змеюка! И тут будешь путаться! В сердцах неудачливая фокусница отбросила колоду – бубновая дама в золотистых кудряшках слиплась с королем, ни по чем не желая обращаться шестеркой – и, запустив пальцы в волосы, яростно взъерошила их. Теперь уж разрыдаться хотелось немыслимо, и не столь от поражения в делах амурных, ибо в них была задета одна лишь гордость, сколь от фатального невезения, что творилось в жизни последние месяцы.       Это что же получается, начала Гелла, подсчитывая ущерб: душегуб не пойман, вещички как в воду канули, и братец ненаглядный Бог весть где обретается. Жив? Не попался ли? И как теперь известить, что сама до места не доехала? Все для маскарада в лесу оставила, захудалого платьишка – и того не сберегла, а без этого в город теперь ни ногой. Днем филеры выслеживают – по утру, чуть свет, облавы, по дорогам кордоны с разъездами, а ночами чёрт рогатый вкруг села рыщет, отчего кровь в жилах стынет.       И вот ведь чудное дело: вроде и жизнь пожила, и пороху нюхнула изрядно, а ни единожды не пугалась как нынче. Быть может от того, что прежде чуяла за собой силу. Будто стоял за спиной кто-то невидимый и направлял в пути, не давая отчаяться сердцем. А по весне не осталось заступника, будто отринул от себя. Душу наизнанку вывернул: ни надежды в ней, ни любви. Один страх лютый, и тот аки зверя прочь гонит. А ведь не была такой прежде: еще год тому нипочем бы не позволила Августу утаить личину. Ужом бы извернулась, а мерзавца на чистую воду вывела. И крепостных на растерзание не оставила б. А нынче что? Зачерствела, озлобилась.          За то и наказал, пробормотала Гелла, чувствуя, как по спине вновь пробирает холодком. За то и отвернулся. Рывком поднялась из-за стола, покачнулась, будто во хмелю, и двинулась прямиком в комнату. На цыпочках прокралась мимо Василины – не добудиться бы – и к сундуку. Бухнулась подле на колени, раскрыла и, вытащив дорожную сумку, зашарила на дне. Вскорости достала на свет – круглое, серебристое, с дырой посередке. Расцеловала, прижала к груди и прочь из спаленки. В горнице шлепнулась на лавку и зашептала: ты прости меня, прости! За глупость, за самонадеянность, за то, что возомнила, будто не нужен больше. Мишенька – он добрый, он славный, однако ж человек. А ты сызмальства подле, навроде ангела-хранителя. В стольких обличьях мне являлся, от стольких напастей уберег. Смертного греха не допустил, матушку не дал возненавидеть, сердца людские разбирать научил, а сколько раз пули отводил – и не счесть.  Я слабая, трусливая, я без тебя пропаду. Заклинаю, не отрекайся. Вернись ко мне, только вернись… И тут уж разрыдалась неистово, уронив голову на локти.       Но вдруг в сенях заскрежетало, будто кто-то пытался отпереть затвор, и под тяжелыми шагами заскрипели половицы. Неужто за мной, встрепенулась Гелла, пытаясь на слух определить, каков из себя нежданный гость. По тому, как прогибались плохо прилаженные доски и шуршало развешанное под самой крышей разнотравье, выходило, что не менее пяти пудов весу и росту три аршина без шести-семи вершков. Такое сложение было весьма внушительно и, хоть по антропометрике не походило на рогатого беса, пугало не менее. А может быть даже и более, ибо неизвестность страшит сильней всего. Ведь поди разбери, кто там притаился: то ли душегубов пособник явился довести до конца начатое, то ли какой казак осерчал на заезжую панночку, то ли беглый удрал и решился напоследок покуражиться. А гадай, не гадай, все равно ответ один – за стеной враг, ибо кто ж еще станет пробираться крадучись в рассветный час в чужую избу, покамест людской сон сладок и не чуток.       Видно, придется самой защищаться, вздохнула всеми покинутая путешественница, вспоминая, что караул с аксиньиного двора услали еще ночью, однако от этой устрашающей мысли не перепугалась еще пуще, как следовало бы, а напротив успокоилась и затихла, прислушиваясь – даже влажные дорожки на щеках высохли будто сами собой. Убедившись, что незваный гость не пытается немедля проникнуть в горницу, приладила к пятачку новый шнурок, завязала узлом и, надев на шею, спрятала за корсажем. После перекинула ноги через лавку, задрала юбки, стянула высокие сапоги. От левого голенища открепила малый двуствольный пистолет – два курка, два спуска, две свинцовых пули – осечки быть не должно, от правого – тонкий стилет. В ближнем бою с таким верзилой без надобности, но для метания в самый раз. Изготовившись, задула свечи и зажмурилась, чтоб глаза скорей привыкли обходиться без света. Немного обождав, ступила босиком на пол и неслышно подобралась к окну.       Во дворе было тихо и покойно, ни движения, ни шороха, только над горизонтом ширилась алая полоска. Тогда, убедившись, что незваный гость скорее всего один, Гелла скользнула к двери и, встав на четвереньки, припала к щели между досками. Этой немудреной хитрости она научилась давно, еще в первой своей схватке, узнав, что ежели противник тебя не видит, но предполагает за стеной, то палить или колоть станет непременно на уровне груди. С тем и скрючилась на полу, чтоб шальной пулей не достали, но не сумев ничего разглядеть в темени сеней, заняла позицию с подручной стороны и тронула засов. Тот подался легко, не лязгнув – предусмотрительная постоялица в первый день смазала его конопляным маслом.       За стеной, кажется, ничего не заметили, продолжали поскрипывать и переминаться, будто что-то искали. А Гелла меж тем рассуждала так: ежели «гость» обходится без света – без лампы или свечи, стало быть, бывал в доме прежде и преотлично его знает, или же… или же не нуждается в нём, потому как видит в темноте. От последнего предположения по спине проняло морозцем, но постоялица отогнала прочь крамольные мысли – довольно на сегодня чертовщины. Вместо этого взвела оба курка и, выдернув из скобы деревяшку, толкнула дверь. Высунувшись на половину, велела: – Замри, не то выстрелю! – и только тут, в свете, просочившемся из горницы, разглядела противника.       Вместо ожидаемого верзилы в углу копошилось нечто круглое, сгорбленное, с островерхой головой и торчащими патлами. На окрик оно дернулось, чем-то хрустнуло и стало оборачиваться.       От увиденного Гелла вся похолодела, шагнула назад, раз, ругой и, запнувшись о лавку, хлопнулась вверх тормашками. Хотела перекатиться в сторону и пальнуть наугад, но тут из угла окликнули: – Обождите, Олена Константинна, – и из темноты сеней шагнул Тесак. Сдернул гречневик, по ошибке принятый за голову, смял, сунул за пазуху. Протянул свою огромную лапищу, должно быть, желая подсобить, но, покосившись на пистолет, замер. С сомненьем загундосил, – чего это вы удумали?       Вместо ответа Гелла одернула юбки и вскочила. Убрать оружие не убрала – мало ли, что нежданному гостю взбрело в голову – но за спину все же спрятала. – Напугал, дурень! Будто вор в ночи крадешься. Зачем пришел?       Тесак на грубость даже не насупился. – Думал травок набрать, да будить не хотел. Кабы знать, что вы не спите, – и, отвернувшись, побрел прочь из горницы.       Только тут Гелла приметила у него под мышкой холщовый сверток и на мгновенье растерялась. Но вскорости совладала с собой. Малое время послушала, не проснулись ли Василина с Аксиньей, а убедившись, что в хате тихо, схватила со стола свечу и кинулась вслед за писарем.       Нагнала у самых сенных дверей, поймала за локоть. – А ну ка обожди! Что за травки? Для чего нужны?       Тесак дернулся, будто его спросили о чем-то непотребном, и затряс головой. – Пустое, Олена Константинна. Вам без надобности. Пойду я, – и потянул на себя засов.       Но улизнуть от почуявшей неладное постоялицы было не просто. Быстро смекнув, что разговорить писаря одной настойчивостью не выйдет, она решила переменить тактику. Выпустив локоть, негромко позвала: – Обожди. Скажи хотя бы, как тебя звать.       Подействовало превосходно! Опешивший хлопец замер в дверях, обернулся и уставился на барышню как на малахольную. Это Гелла уже видела преотлично, потому как, воспользовавшись коротким замешательством, успела запалить свечу и теперь с любопытством разглядывала его озадаченную физиономию. – Дык ведь Тесаком кличут, – наконец пробормотал он, должно быть гадая, что делать со съехавшей с глузду панночкой.       На это Гелла только рассмеялась и покачала головой. – Нет, не то. Тесак – это разве имя? Так, прозвище… Ты мне настоящее скажи. Каким матушка в детстве называла. В мгновение писарь посуровел и нахмурился, что стало видно глубокую складку меж бровей. – Мамка родами померла. Меня бабка ро́стила. Но она все более олухом кликала. А в крещении, коли вам потребно, Степаном нарекли. – Степа, стало быть, – ласково, но в то же время печально повторила Гелла. – Вот что, Степа, хочу у тебя прощения просить, – и вздохнула, тяжело-тяжело.       У ошарашенного хлопца от услышанного глаза и вовсе полезли из орбит. – Господь с вами, пробормотал он, – не подозревая, что только что заглотил умело закинутую наживку. – Испужались, с кем не бывает. Иной другой за такое из хаты взашей бы вытолкал. А вы дурнем всего-то. Да и по чести говоря, я пред вами виниться должен. Що без стуку, тайком.       И вновь потянул засов. Но постоялица опередила. Нырнула под его рукой и очутилась аккурат перед дверью, отрезав тем самым путь к отступлению.       Рассчитано было верно. Тесак не Бинх. Ежели не по указке, то барышни и пальцем не тронет, с дороги не оттащит – оробеет. Он и в самом деле отступил, даже потупился. И о побеге, кажется, более не помышлял. А Гелле только того и было нужно. – Не о дурне речь. За другое прощения просить хочу. За то, что начальство твоё едва под монастырь не подвела. Во всяком ведомстве ведь как? Столичная дама не девка сельская. За неё спрос иной. Зарезал бы меня нынче всадник, и Александру Христофоровичу службы не видать. На него, пожалуй, еще за смерть Гуро зуб точат. Вот и выходит, что из-за своеволия двух человек едва не погубила. И пристава подставила, и тебя чуть начальства не лишила. А более того, обоих жизнью рисковать заставила.       Последнее вышло несколько топорно, без выдумки, но Тесака, кажется, тронуло. Зашмыгал носом, засопел – видно, расчувствовался. – Вы, Олена Константинна, напраслину на себя возводите. Дело-то благое затеяли, пособить хотели, прежде всего самое собой рисковали. Так що я на вас зла не держу. И Лексан Христофорыч, промеж нами говоря, тоже. Вот кабы он сам на то дозволение дал, быть может, и поимка сладилась, – и тут вдруг всполошился. – Ах ты, Господи! Заболтался зовсим. Посторонились бы вы?       Но Гелла не двинулась с места. Она уже чувствовала: после краткого, но душевного объяснения писарь проникся к ней ежели не доверием, то уважением, а для казака и это дорогого стоит. Потому до цели остался все один невеликий шаг. Вложив в голос, сколь могла, сочувствия, спросила: – Да что с тобой, Степа? Что стряслось? Не подумай дурного, я в душу не лезу, но ежели не таимное, скажи. Может, помогу чем.       Тесак вновь взглянул с изумлением, видно, не привык, чтоб господа дозволяли мужику самому решать, когда говорить, а когда смолчать. И тут уж сдался, затараторил: – К Лексан Христофорычу спешу. Жар у него, лихорадит. Вот лабазника набрал, отвар сделаю. У меня то прежде всегда запасец был, а с душегубствами энтими нарвать запамятовал. Сперва к Ульяне сунулся, думал у нее разжиться, так запропастилась где-то злыдня, не отворил никто. Тогда к Аксинье кинулся, а тут вы… Поспешать бы.       Теперь настал геллин черед изумляться. Отступив с дороги, она забормотала: – Отчего же жар? Неужели от ожога? Нет-нет, не может быть. Тот же затянулся почти. А кроме хвоща я его нечем и не поила…  Да ты точно знаешь, что делать? Может Бомгарт поглядит?       Но Тесак перебил, успокоительно махнул рукой. – Не пужайтесь, вашей вины в том нет. И дохтура не треба. С Лексан Христофорычем и прежде такое случалось, когда в год раз, когда в полгода. Вот сколько состою при нем, столько и помню.  Голова болит, тело ломит, да лихорадка бьет. Ночь может так пластом пролежать, а на утро будто не бывало. С юности, говаривал, токмо так и хворал, иная лихоманка не цеплялась. А когда к нам в село пожаловал, так бабка моя и с энтой напастью пособила – научила особому отвару. С ним жар в два часа сходит. Дык поспешу я, – и пользуясь тем, что путь наконец свободен, едва не опрометью кинулся вон, обдав напоследок утренним морозцем.       Но переступив порог, оглянулся, утешил. – Не извольте беспокоиться, энто я мигом. Пособлю и сей же час ворочусь. Мне ведь подле вас теперь быть велено. Неотступно.       И припустил напрямки, через двор.       А у Геллы же от таких утешений подкосились ноги. Казалось бы, только замирилась с полицмейстером, сколь могла, втерлась в доверие, едва придумала, как известить братца, и тут на тебе – соглядатая приставили. И ладно бы кого из прежних караульных. Но нет же – Тесака! Сметливого, старательного, из тех, кто служит не за страх, а за совесть. Такого наскоро не проведешь и со двора вон не выставишь – Бинх узнает, в самом деле в околотке запрет. А оттуда поди, передай кому весточку.         Подумав о том, что и впрямь может оказаться под арестом, путешественница сперва поежилась, но вспомнив сам участок и клетку, вдруг хмыкнула. Представила, как торчит там за решеткой, среди сена о опилок, вся распрекрасная, в атласном платье по последней столичной моде, а напротив, в ровно такой же клетке, киснет разукрашенный сотоварищами сельский забулдыга, и прыснула. Потом и вовсе вообразила, как по кабинету меж столом и конторкой мечется щипаный гусь, а писарь выдергивает у него из хвоста перья и очиняет прямо на пол, и тут уж совершенно покатилась со смеху.       Хохотала долго, без удержу, покамест из глаз не брызнули слезы, а живот не свело от колики. Но тут уж успокоилась, выдохнула и занялась насущным.       Возвратилась в дом, перевязала плечо – его после бессонной ночи ломило сильней обыкновенного, умылась подогретой в печи водой, тщательно прихорошилась и, спрятав наконец свои снадобья, принялась шарить по избе в поисках съестного, ибо теперь уж живот подводило от голоду. В самой горнице нашла только давешние яблоки, в леднике – молоко и творог, в подполе – соленья и прочую снедь, однако всю сплошь постную. А после опиумных капель немыслимо хотелось мяса.       И потому, когда за окном мелькнул гречневик Тесака, Гелла кинулась к нему как к родному. Наскоро справилась о здоровье пристава, пощебетала о пустом и едва ли не силком утянула в шинок. Там, как и полагается щедрой барыне, от всей души напотчевала своего соглядатая – тот даже малость окосел. Сама же, с превеликим аппетитом откушав жаркого и пирогов с потрошками, сразу преступила к делу.       Еще ночью, составляя операсьон по извещению братца, она придумала, как прошмыгнуть в город незамеченной. Для того всего-то и требовалось что наведаться в Черный камень да хорошенько перетряхнуть хозяйские сундуки. В том, что у верткого змееныша навроде Августа в изобилии остались маскарадные наряды, даже сомнений не было – не первый год ведь промышлял по преступной части, стало быть, и побегал, и попрятался изрядно. Должны были иметься у него и подложные документы, но на них путешественница предпочла не надеяться – вдруг обер-полицмейстеровы прихвастни уже обшарили поместье на предмет свидетельств против его превосходительства. Тогда все бумаги несомненно вывезли.       А вот полицейской засады в имении Гелла не опасалась: после давешних воплей Шпёкина она была уверена, что тот непременно захочет позабыть все случившееся в весёлом доме как страшный сон, а стало быть, попытается уничтожить и само поместье, и всякое упоминание о нем. А зачем, спрашивается, в таком случае выставлять людей в караул, разжигая при том ненужное любопытство, ежели куда как проще пустить красного петуха под дверь?       Все верно – решительно незачем! А, значится, нужно поторапливаться, покуда единственное место, где можно разжиться всем необходимым для вылазки, не обратилось в пепелище, и весть о том, не разнеслась по всей округе…       Еще ночью задумка казалась превосходной даже несмотря на малые трудности. Но когда утром к ним нежданно прибавилась еще одна, преогромная, едва ли не трехаршинного росту, лопоухая и усатая, Гелла не на шутку перетрусила. Но потом успокоилась, обмозговала все как следует и решила так: ежели от оберегателя нельзя отделаться, стало быть, нужно взять его с собой. Рискованно конечно и подобраться к братцу сложнее, но в некотором смысле даже безопасней.       Ежели сыскное до сих пор пребывает в ажитации, то одинокий человек, прибывший в город, непременно вызовет подозрения, а вот двое – едва ли. Что ж? Дело оставалось за малым: убедить Тесака, что им нужно нынче же отправиться в Полтаву, и сделать это непременно маскарадным манером.