Со мною вот что происходит

И он не с теми ходит где-то и тоже понимает это, и наш раздор необъясним, и оба мучимся мы с ним. *** Я лечу. Нет, я падаю. Падаю с крыши больницы Святого Варфоломея. Падаю так долго, что могу повернуть голову и взглянуть обратно на крышу, где стоит Мориарти. У него дырка в башке, а он всё равно стоит и ухмыляется, как будто моя беда хуже, чем его. Я ведь выжил, Джим. А ты нет. Не тебе говорить мне, что я облажался. Слишком долго падаю. Я вижу небо, а в небо тянется протянутая рука. Интересно, чья она? Дедуктивные способности сейчас бесполезны. Это же... Я всегда знал, что останусь один. Я делал всё, чтобы оттолкнуть от себя людей. Не то чтобы я ненавижу их. Возможно, где-то в глубине души я способен был терпеть всю их глупость, мелочность, замкнутость в собственноручно воздвигнутые рамки. У меня они теперь тоже есть. И я не могу обвинить в этом никого. Пока не могу. Подождите, осталось увидеть вену и воткнуть иглу. Свою собственную ориентацию я тоже воспринимал как свободу от рамок. Асексуалу не нужно постоянно пребывать в зависимости от глупых телесных желаний. Мне не важно, кто с кем спит, и с кем сплю сам – тоже. Свобода от болезненных человеческих отношений — вот что это такое. Вот только все, наверное, думают, что асексуалы – это такие эмоциональные импотенты. Когда-то я и сам так думал. Но никто, кроме них самих, не знает: асексуалы могут любить. Яблоко падает мне в руки. Красное, цвета крови в проколотой вене. Правда, сама кровь давно не красная. Это чёрная слизь, которая течёт по моей руке. Я забыл затянуть жгут? Да нет вроде. Яблоко большое, радостное. Оно улыбается мне вырезанной на нем улыбкой. Пустые глазницы взирают на меня. Я улыбаюсь в ответ, а глаза такие же пустые. Фрукт начинает плавиться в моих руках. Я отбрасываю его, хотя на руках остаются ожоги. Ничего. Заживут. Руки — не душа. А яблоко расплывается кровавой лужицей. Она становится всё больше, начинает набухать, будто что-то пробивается через эту плёнку, лезет наружу. Стремительно это нечто вытягивается, дорастая почти на уровень глаз, резко бледнеет, чернеет, приобретает очертания консультирующего злодея. Только улыбка всё та же. А из глаз лезут черви. Видимо, червивое-то яблочко попалось. Я не чувствую онемевших пальцев, когда они мёртвой хваткой вцепляются в шею Мориарти. Зато чувствую отвращение и ненависть. Давно такого не было. Столько эмоций. Интересно. От этого тоже, оказывается, можно ловить кайф. «Лучшие из нас могут найти счастье в несчастье»*. Это ещё откуда? Если бы не ты, мне бы не пришлось прыгать с той чёртовой крыши. Если бы не ты, Джон (кто-то знакомый, но сейчас не вспомнить кто) всё так же жил бы на Бейкер-стрит. Если бы не ты... Моя хватка крепнет, и кажется, что сейчас я раздавлю эту хлипкую шейку в своих пальцах. Джим продолжает улыбаться, глядя на меня прогнившими глазами. «Ты только сейчас догадался?» – как эхо раздаются его слова, и меня, кажется, сейчас стошнит. Перья со всех сторон окружают нас. Это мои, от крыльев, что я отдал, чтобы иметь возможность упасть. Я падаю и вижу небо. Я вижу и не могу дотянуться рукой, потому что знаю – оно в любой момент может исчезнуть совсем. Снова протянутая рука. Мне её жалко. Я знаю, что она никогда не коснётся того, к чему тянется. Как я и думал, небо отпрянуло, стало уменьшаться на глазах. Я вижу чёрную дыру в середине, и понимаю, что это человеческий глаз. Не смотрит на меня. Мне никогда не получить этот взгляд. Психологи — идиоты. Я знаю это, на собственном опыте прочувствовал всю их бесполезность. Переносят свои проблемы на клиентов. Выбирают одну тактику и ни к чему больше не хотят прислушиваться, яро, как фанатики, отстаивая своё мнение. Один из них сказал мне, что истоки человеческих комплексов нужно искать в раннем детстве. Жалко, что не могу его найти и врезать по морде. Когда я был ребёнком, моя мать сторонилась меня. Не любила прикосновений, и когда мне хотелось приласкаться к ней, она морщилась и отстранялась. Не важно. Я и сам с возрастом понял, что в прикосновениях нет ничего приятного. Я даже благодарен ей за этот урок. Не знаю, почему так часто замечаю на себе ее виноватые, печальные взгляды. Старший брат всегда был в фаворе у родителей, и меня тоже заставлял плясать под его дудку. После очередного издевательства я хорошенько пораскинул мозгами и понял, что в брате, кроме пристрастия к пирожным, нет ничего особенного, так что он может пойти лесом. В школе я был влюблён в одну девочку. Рыженькую, с тугими косичками, похожую на лису. Глупое и бессмысленное создание, как я потом, не без урона для своего эго, узнал. Привязанность, даже любовь, если хотите – тоже глупое и бессмысленное средство времяпрепровождения. Спасибо моему университетскому другу Виктору Тревору**. Без него я не смог бы сделать окончательных выводов по поводу своей асексуальности. Правда, я и до него успел всё понять. Я же не дурак, мне не нужно нескольких лет и кризиса самоопределения, чтобы взглянуть правде в глаза, но так стало проще. Психологи — идиоты. Никаких детских травм. Я родился с таким интеллектом, а всё остальное сформировалось вокруг него, и в этом нет ничего психологичного. Я вижу два глаза, смотрящих на меня. Синие, как небо. И ничего больше. Не могу понять, почему глазам присваивают такое важное эмоциональное значение. Я как-то раз очень тщательно изучал этот вопрос. Ещё до появления вот этих конкретных глаз. Ставил эксперименты. Даже прокрутил в микроволновке парочку карих глаз, которые очень занятно взорвались. Я решил потом, на досуге, повторить этот опыт. Дело в том, что в глазах нет ничего необычного. Просто два белых шарика, парящих сейчас передо мной. По ним, конечно же, нельзя определить никаких эмоций. Только возбуждение по расширенным зрачкам, но это не считается. Физиология, не больше. Но вот особенными человеческие глаза делаются от морщинок, от прикрытых век, быстро порхающих ресниц. Получается тогда, всё, что писатели связывают с самими глазами обман? Я беру, нежно, осторожно, как котят два маленьких шарика в руки. Они смотрят на меня и ничего не выражают. Это не мои. Это не то, что мне нужно. Их хозяин мёртв. Умер там, у больницы, когда увидел полёт одного обманщика. Я сам убил его. Сжимаю руки. Вы знаете, что такое ломка? Чувствовали когда-нибудь, как растягиваются мышцы, будто зажатые в пыточные машины Средневековья; как что-то мерзкое, склизкое уселось на груди и не слезает, не даёт продохнуть, как бы ты ни ворочался, чтобы стряхнуть его; когда уже не различаешь бред и реальность, и вроде слышишь свои слова, чувствуешь, как произносишь их, но они тебе не принадлежат. А мышцы тянет, тянет и ты уже готов на всё, чтобы это наконец прекратилось. Я знал такую ломку. Она тоже заставляет мозг работать живее, выискивая пути выхода. Мне доводилось слезать с иглы, и это оказалось более болезненным, чем оно того стоило. За счастье приходит расплата, но цена была слишком высока. Поэтому я слез. Давно уже не видел иглы в своих руках. Но пальцы всё помнят, со второго раза уже действуют, как в старые времена. Зачем я это делаю, можно спросить, если уже знаю, что оно того не стоит? Если бы было кому ответить, сказал бы, что та боль, что приходит после наркоты – просто ничто... в сравнении с другой ломкой. Впрочем, нет. Ничего бы я не сказал. Идите все нафиг. Это личное. Я раньше не знал, но... душевная ломка куда хуже. Я понял, что люблю, принял это осознание, на секунду прижал поближе к пустой груди, а потом отпустил, как птицу в свободный полёт. Такая любовь не требует взаимности. Я давно знал, что не буду ничего хотеть, потому что никогда не получу этого. А, следовательно, зачем желать подобное? Такие, как я (если есть ещё в мире такие) всегда придерживаются более высокого уровня чувств. Из уровня быта переходит в уровень идей, высокой мысли. Всё слишком недосягаемо. Обычным людям просто не дотянуться, но почему... я просто на секунду позволил себе поверить... Вижу звёзды и на этот раз на самом деле лечу. Это что-то забытое, из сказок. «От второй звезды направо и прямо до самого утра***». Или там была третья звезда? Почему я вообще помню что-то такое? Это из чердаков сознания, где давно забытые и ненужные воспоминания, которые нет сил удалить. К чёрту третью звезду! Я ведь скоро умру. Скорее всего. Недоедание, бессонница... что я ещё забыл? Ммм, наркотики. Это ни для кого не проходит бесследно. Интересно, почему раньше было по-другому? Мне очень плохо. Мне очень хорошо. Меня разрывает изнутри и ничего не хочется. Протягиваю руки к пустоте и нахожу дыру в груди. Она сквозная, края ещё дымятся. Испуганно вскакиваю. – Я же тебе говорил, – слышу голос за спиной и оборачиваюсь. Мориарти лениво раскинулся в моём кресле и разглядывает нанизанное на нож яблоко. – Я говорил, что сердце тебе выжгу. – Это не твоих рук дело. – Да, а кто недавно душил меня, обвиняя во всех смертных грехах? – Ты умер. Бесполезно теперь говорить, что ты скотина. – От этого никогда особой пользы не было, – хихикнул он, – так что же теперь? Ты вымещаешь злость на Джонни-бое? – Кто это? Пошатываясь, подхожу к окну, отдёргиваю штору в сторону и начинаю шипеть от сильной боли, которую причиняет глазам дневной свет. Ещё и отражённый от заснеженных поверхностей. – Когда успела наступить зима?! Мориарти громко расхохотался, весело, почти по-детски заливаясь. – Ты здесь торчишь безвылазно уже пять месяцев, чудила! Пять месяцев? Не может такого быть! Пять месяцев без дела. Пять месяцев практически беспрерывного принятия наркотиков. В памяти, вроде, остались короткие мгновения от посещений миссис Хадсон. Её грустные глаза, бесполезные уговоры, она даже пыталась меня покормить, укладывает в кровать, только я опять перебираюсь в гостиную. Она такая добрая, миссис Хадсон. Почему она до сих пор не вышвырнула меня на улицу? Помнятся посещения Майкрофта, тошнотворные, тягостные, сдобренные едкими нотациями. Он проводил обыск в квартире. Лестрейд ему помогал, предатель, участливо спрашивая: «Как жизнь, дружище?» А то сам не видишь? И у меня нет друзей. Я это уже говорил. Ко мне много кто приходил. Кажется, я видел даже Андерсона, хотя скорее это был кошмарный бред. Помнится прикосновение прохладной ладони ко лбу. Открываю глаза и вижу грустный знакомый взгляд. Прости, мамочка. Ты точно не настоящая. Только одного человека не было среди посетителей. Я поэтому отказался ехать в клинику. Понадобилось два выстрела в стену, чтобы они отступили. А ещё я приставил дуло к виску, чтоб быстрее дошло. Прохладное, почти приятное ощущение. Никуда я не поеду, Майкрофт. Можешь засунуть свой проклятый зонтик себе в зад. Может, тогда с твоего напыщенного лица пропадёт эта снисходительная жалость? Я вымещаю зло на тебе, проклиная. Я просто хочу знать, что тебе если не так же как мне, то хотя бы наполовину плохо. Тогда я бы смог тебя простить. «Может, тебе нужно найти кого-то ещё, Питер Пен?» Нету никого другого, идиот! Когда я вижу других людей и подумаю что... На самом деле это всё бред, знаешь. Мориарти в моей голове. Не хочу, чтобы тебе было плохо. Не хочу тебя знать. Кто ты? Никогда не думал, что опущусь так низко и попробую убедить самого себя в такой никчёмной лжи. Звук разрывает уши, а прекратить его не могу. Я всадил себе последнюю дозу из того, что так и не смог найти наивный Лестрейд, и эта была уж слишком большой. Может быть, даже фатальной. А звонок в дверь всё никак не заткнётся. Почему миссис Хадсон никак не проснётся и не пошлёт их куда подальше? Неужели уехала? Как она могла? Я лежу и меланхолично обдумываю всё, что хочу сделать с этим мудилой, который никак не уймётся. Ты же видишь, никто не открывает дверь, никого нет дома, никто не хочет тебя видеть, неудачник хренов. Смутно слышу, как кто-то со всей силы долбанул ногой в дверь, кто-то позвал меня по имени. Скорее это был надрывный крик, делающий голос кричавшего неузнаваемым. Я подорвался на диване. Зашипел от бессилия, чуть не упал, но ухватился за спинку дивана и удержался. – Это ничего не значит, – сказал Мориарти, уже давно облюбовавший моё кресло. – Это может быть ещё один глюк. Нет смысла перед самой смертью тратить все силы на то, чтобы добраться до двери и откинуться там в луже блевоты. – Пошёл ты. Я переживу что угодно. Я пережил тебя. Буду жить, пока... Меня вывернуло на ковёр. На удивление, стало полегче. Поднявшись на дрожащие ноги, я пошёл открывать дверь, в которую всё так же продолжали яростно стучать и звонить, будто от этого зависела их жизнь. – Какой нелепый способ умереть, – Джим опёрся на косяк, наблюдая за тем, как я, шатаясь, иду к лестнице и чуть не скатываюсь вниз. Больно ударяю ногу о стену, счёсываю кусок обоев. Когда наконец добираюсь до двери, за ней замирают, будто почувствовав близкое присутствие. Я пришёл, что ты теперь сделаешь? Мне кажется, скоро отключусь. Совсем уже не чувствую пальцев ног. Когда открываю дверь, понимаю, что мне пришёл конец. Только перед самой смертью может стать так хорошо. Улыбаюсь, переполненный эйфорией то ли от наркотиков, то ли от вида ангела, что стоит прямо передо мной. На улице темно, грязно и сыро, по-британски. Подтаивающий серый снег, окрашенный зимним смогом Лондона. Я этого совсем не вижу. Я вижу освещённого тонким лучом фонаря невысокого мужчину. Крылья распахнуты за его спиной. Одна рука опирается на косяк. Ничего, это нормально. Он так устал, пока добирался сюда. Самое красивое, что я видел в своём бреду. Я знаю, что это бред. Это не может быть правдой. Я чуть не плачу от умиления, глядя на замечательные волосы, на крепкие пальцы, сжимающие уже ручку двери. Протягиваю свою руку. Осторожно, чтобы не спугнуть видение, но знаю заранее, что ничего не почувствую. В замедленном действии вижу другую руку пришельца, сжатую в кулак и направляющуюся к моему лицу. Успеваю улыбнуться, прежде чем ощутить жгучую боль в подбородке. Кажется, челюсть хрустнула. Уже падаю назад под инерцией удара и смеюсь. Смеюсь, пока совсем не погружаюсь в забытье, потому что я счастлив. Я чувствую это. Чувствую кровь во рту и прикосновение руки. Ее я особенно чувствую. Я живой. Я чувствую. Я... лечу. * «Best of us can find happiness in misery» – фраза из песни «I don't care» Fall Out Boy. Песня фику не очень подходит, а вот сама фраза вполне. ** Виктор Тревор – персонаж из рассказа «Глория Скот» Конан Дойля, коллежский друг Шерлока. *** Отсылка к «Питеру Пену». «Третья звезда» – это отсылка к очень слезоточивому фильму, где играл Бенедикт. (Я не посылаю сам фильм, я очень его люблю).