Со мною вот что происходит

О, кто-нибудь, приди, нарушь чужих людей соединённость и разобщённость близких душ! *** Перерождение — болезненная вещь. Открываю глаза и сдерживаю стон, ведь всё просто ноет. Особенно челюсть. Очень хочется есть. И пить. И дышать. Вижу знакомый потолок. Не нужно задаваться глупыми вопросами: «Где я? Что случилось?» Хотя, нужно признать, ответ на второй вопрос меня всё же интересует. Помню нечёткий силуэт на моём пороге. Я сам его впустил, а потом меня ударили. Почему мне тогда было хорошо? Наркотики. Да, виной всему могли быть наркотики. Только не могу сказать, что от них мне когда-либо было так... счастливо. Другие, более запоздалые воспоминания. Я помню, что меня волокли вверх по лестнице. Шприцы, чьи-то громкие возгласы. Требуют, чтобы не терял сознания, а я... я уже давно без сознания. Холодный кафель, руки, придерживающие за плечи. Меня всего трясёт. Всё же проваливаюсь в беспамятство, периодически ощущая себя идущим в темноте, где единственным ориентиром служит голос, зовущий по имени. Сейчас мне доставляет удовольствие просто лежать и смотреть в потолок. Всё тело будто очень долго избивали, и скоро будет ещё хуже, но мне как-то без разницы; в прошлом мне удавалось абстрагироваться от подобных проблем. Когда до ушей наконец долетает звук, которого мне не приходилось слышать уже очень давно, внутри всё вздрагивает. Звук чужой жизни, способной функционировать рядом со мной. Прислушиваюсь. Звон стекла, огонь на плите, металлический стук чайника. Сейчас бы выпить чего-нибудь. Облизываю пересохшие губы и не могу сдержать кашля. На кухне на секунду замирают. Некоторое время во всей комнате царила тишина, пока не послышались шаги с кухни. Я пытался сделать вид, что не замечаю всего, что происходит рядом, снова уставившись в потолок, пока над моей головой не появилась кружка, сжимаемая чьей-то рукой. – Вот, выпей, – сухо сказал мне знакомый голос, и только сейчас я понял, насколько сильно хочу пить. – Спасибо, – я отпил и едва смог сдержать стон облегчения. Вода отдавала какими-то лекарствами. Второго глотка хватило, чтобы понять, что там намешано легкое обезболивающее. Вряд ли оно мне сейчас поможет, но и хуже не сделает. А просить что-то посильнее — нельзя. В организме и так слишком много наркотиков. – Ты откачал меня? – Угу, – мужчина напротив меня выглядел усталым и потрёпанным. Два, нет, три дня без сна. – Правда, не сам. Позвонил приятелям из «Скорой». Они приехали уже с адреналином, капельницами и помогли мне привести тебя в чувство. Уговорил их не забирать тебя. – Почему не отвёз меня в больницу? – Подумал, и так справлюсь, – равнодушно пожал плечами Джон, забирая у меня пустую чашку. – К тому же я знаю, что ты ненавидишь больницы, – я усмехнулся, – а ещё это предполагало бы встречу с Майкрофтом, а я... Я видеть теперь не могу твоего брата. – Аналогично. – Извини, что врезал тебе в челюсть. Я тогда был в состоянии... аффекта. – Я думал, ты мне её сломал, – я попробовал потереть щёку рукой, но тут же отдёрнул руку. Болело адски. Но на перелом не тянуло. – Странно, я точно слышал, как что-то хрустнуло. – А, – Джон надавил ладонью левой руки на костяшки правой и те громко хрустнули,– иногда бывает, да. Наступает долгое молчание. У меня ослабло всё тело, я давно не был в душе, ничего не ел. Наверно, видок ещё тот. – Паршиво выглядишь, – будто прочитав мои мысли, говорит Джон. – Ты тоже, – отвечаю я и понимаю, что абсолютно прав. У него синяки под глазами. Помятая одежда. У меня возникают подозрения. – Зачем ты здесь? Он молчит, смотрит пустыми глазами, будто перед ним никого нет. Начинаю раздражаться. – Ты, вроде, должен быть дома, с Мэри, вести свою скучную жизнь и ждать, когда у тебя появится ещё одна обуза. Его взгляд стекленеет. Не смотрю на него, пытаясь накрутить себя ещё больше. – Ты пришёл натренировать на мне свои отцовские навыки? Сам же не знаешь, что будешь с этим делать. Дети, что можно придумать более утомительного? – «Заткнись, Шерлок, заткнись!» – Слушай, ты... – Нет, это ты меня послушай! Он прерывает меня, схватив за воротник и сильно встряхнув, будто тряпичную куклу. Моя голова откидывается, а когда я снова на него смотрю, то впервые, наверно, в жизни жалею о сказанных словах. Джон не просто злой, он в ярости. Я никогда его таким не видел, хотя часто наблюдал, как он злится. – Уж кто себя здесь и ведёт как ребёнок, так это ты! Избалованный мальчишка, у которого забрали игрушку, и он начал гробить себя, чтобы напакостить миру. «Вот я умру, и тогда вы поплачете!» И Майкрофт тебе во всём потакает, пытался притащить меня сюда, чтобы ты, наконец, взял себя в руки! А ты же просто ребёнок. Ты ничего не знаешь о настоящей утрате. От тебя никогда не уходили безвозвратно люди, которых ты по-настоящему любишь! Его пальцы дрожали. Мне сейчас было страшно на него смотреть, хотелось быть где угодно, только не рядом с раненным зверем, глядящим на меня из глаз Джона. Тех самых, что я так часто видел в бреду. Опускаю взгляд, не в состоянии справится с такой внезапной атакой. И тут-то меня наконец пронзает ужасная догадка. И как я мог так долго до этого доходить? Наркотики меня убьют. Смотрю на его руки. Обручальное кольцо. На пальце его нет, а Джон не из тех, кто просто так снимает кольцо. Он из тех, кто при любой возможности будет показывать: «Видите, есть человек, которого я люблю. Я занят. Я верный солдат Джон Ватсон»; чуть поднимаю взгляд. И тут вижу очертание кольца в левом нагрудном кармане. Человек, которого бросили, или который бросил, не будет хранить кольцо в таком месте, возле сердца. Максимум, если не успел от него избавиться, положит в карман штанов. Значит... «уходили безвозвратно»... – Господи, – напряжённо хватаю Джона за рукава, в горле комок, который мешает говорить. Я шепчу: – Джон, боже, я... что я только что сказал!? Мне так жаль. Мне... прости. Я говорю сейчас абсолютно искренне. Надеюсь, он поверил мне. Неверно. Отпускает меня, высвобождается из ослабевших от детоксикации пальцев. Отступает, ставит чашку на захламлённый стол. Я пристально наблюдал за ним, чтобы он ничего с собой не сделал. Джон опускается на своё старое, ставшее таким привычным, как только он в него сел, кресло. – Мне очень жаль, – повторяю беспомощно. И тут его прорвало. До этого он их не оплакивал. Никогда не показывать себя слабым — вот его пожизненный солдатский принцип. Он и на моих похоронах почти не плакал, быстро взяв себя в руки. Человек-кремень. И вот он дал трещину. Ненавижу, когда плачут в моём присутствии, особенно те, кто не безразличен. Обычной человеческой реакцией должны быть успокаивающие объятия, а я всегда отталкивался от обычного. Да и потом... Джон меня сейчас ненавидит, мое объятие может его только сильнее разозлить. Но вдруг ему это нужно? А вдруг нет? Ненавижу выбирать. Сижу и смотрю, как он опустил голову, закрыл лицо руками, даже сейчас пытаясь хоть чуть-чуть скрыть свои эмоции. Я и сам не могу ничего с собой поделать. Чтобы стало хоть немного легче и ему и мне, быстро выхожу из комнаты, направившись в ванную. Мне нужно принять душ и смыть с себя всю гадость, что накопилось, всю, щеткой соскрести, желательно вместе с кожей. А Джону... такое тоже нужно пережить одному. Одиночество переживают в одиночку. И это я знаю не понаслышке. В отражении в зеркале я вижу на щеке большущий фиолетовый синяк. Синяк и только.A чувствовал, что сломал. "Чувствам нельзя доверять"- сказал мне Майкрофт, когда я радостный прибежал к нему в семилетнем возрасте похвастаться удачными результатами опыта. Я просто чувствовал успех эксперимента, а Майкрофт сказал: "не доверяй чувствам. Они могут оказаться такими же фальшивыми, как вот эти монеты",- он тогда работал над изобличением работы фальшивомонетчиков. Он был умным, мой старший брат. Результаты опыта и в самом деле через час съежились и протухли. Майкрофт оказался прав, и я ненавидел его за это. Меня нет целый час. Очень старательно, как никогда, моюсь, вытираюсь и надеваю домашнюю чистую одежду. Казалось, ещё неделю назад я всё испачкал до отвратительного состояния, но вот уже кое-что выстиранное и аккуратно сложенное находится в шкафу. Благословите все боги миссис Хадсон. Выхожу из своей комнаты в кухню и вижу Джона, пьющего чай и с отсутствующим видом глядящего на использованный шприц и жгут, разорванный мною в порыве драматизма прямо на руке. До сих пор след остался. Поднимает на меня глаза; они красные, наполовину от недосыпа, наполовину от горя. Синий и красный. – Ты бросишь это, – сказал он механическим голосом и указал на шприц и жгут. – Считай, уже бросил, – сказал я, театральным жестом отправляя оба предмета в мусорное ведро. – И отправишься в клинику. Некоторое время молчу, мрачно обдумывая перспективы. – Ладно. – Ты знаешь...– Джон начал говорить и замолчал, не решаясь договорить. – Твой брат сказал мне... – начал он снова, и я ощерился. – Не слушай ничего, что говорит Майкрофт. Он долбаный манипулятор. – Он соврал мне про то, что тебе меня не хватает? – хитро прищурился Джон, и я почти потерял дар речи, но тот сразу отмахнулся от этой фразы. – В общем, он сказал, что фамильная черта Холмсов — чёрствость и пренебрежение к чужим эмоциям. Неправда. – И что я сам стал одним из вас, когда оставил тебя накачиваться наркотой. – Это не твоя вина. Неправда. – И вот теперь я виноват в том, что ты сорвался и чуть не умер. Неправда. Во всём виновата моя собственная... – Ты ни в чём не виноват. – Так же как и в смерти Мэри, – язвительно ответил Джон, его лицо снова исказилось на короткий момент. – Если бы я не согласился поехать с Майкрофтом уговаривать тебя бросить наркотики, она бы не взяла то такси. У меня внутри всё сжалось. – Так изначально это моя вина? Если бы не я... – Да какая уже разница?! Кто знает, что на самом деле было виной. Может, ты, может, я, может, таксист был разиней или пьяницей, может, это была вина другого водителя, может, его отвлекла Мэри, у неё есть... была привычка разговаривать в машине. Я не знаю, кто виноват, понимаешь? Никогда не узнаю, что убило единственное, что я в этой жизни любил. Он ненавидит свою работу, сразу видно, ненавидит то, что снова постепенно возвращается хромота, ненавидит так много, что его почти разрывает изнутри, и Мэри... была единственным, что держало его. «Безвозвратно». – Зачем ты пришёл ко мне? Тебе нужно было только оставить меня умирать там, на крыльце. – Я не знаю, почему пришёл, – спокойно сказал он. – Я был пьян, я не помню. Помнится только, что я очень хотел убить кого-то. – Плохие дни? – спросил я, вспоминая одно из его старых выражений, пытаясь проглотить комок в горле. – Да, если хочешь. И я пришёл к тебе... Я думал, что на самом деле тебя ненавижу. Руки сжались в кулаки, я опустил взгляд, ожидая новых, вполне заслуженных обвинений. Детям нужна периодическая выволочка за то, что они делают, да? – Я не ненавижу тебя, чтоб ты знал, – задумчиво признал он. Я поднял голову. – Мне просто... иногда хочется, чтобы ты не был собой, понимаешь. – Да, – киваю, – мне тоже иногда этого хочется. И тут я теряю сознание от бессилия. – Тебе в бреду мерещится Мориарти? – спросил меня Джон, когда вечером мы сидели возле камина. Тот пустовал так долго. Я успел соскучиться. Джон читал книгу, а я просматривал заброшенную почту, лежа на диване и укрывшись покрывалом. Он очень ненавязчиво остался ночевать. К счастью, уговаривать его не пришлось. Когда я очнулся, было уже слишком темно, чтобы куда-то уходить. – Я не могу пойти к себе домой... там сейчас, из-за похорон, ну, ты понимаешь... – Конечно, – избавил его я от мучений, а себя от большого душевного груза. Я был накормлен, и мне в кои-то веки это понравилось. Никогда не было особого повода оценить кулинарные способности Ватсона. Некоторый период холостяцкой жизни пошёл ему на пользу. И вот теперь, сидя возле камина и задумчиво осмысливая пищеварительные процессы, я получил от него этот вопрос. – С чего ты взял? – Ты постоянно приказывал ему заткнуться, – хмыкнул Джон, – но, видимо, это не помогло. – Даже после его смерти и разгрома всей его преступной шайки он не может оставить меня в покое. – Война. Он был твоей личной войной. Как мне снится Афганистан, тебе мерещится Мориарти. – Надеюсь, в клинике это подправят. Не хочу больше возвращаться к этому. Потрескивали дрова в камине. Двадцать первый век на дворе, а мы всё ещё находим это замечательным — сидеть у камина. Очень успокаивает, и я, кажется, опять отключусь. – Джон... – говорю, сильнее кутаясь в халат. – Ммм? – спросил он, не поднимая взгляда со страницы. – Ты же будешь здесь, когда я проснусь? В этот раз он поднял глаза и внимательно посмотрел на меня. – Конечно, – отвечает он. – Нужно будет помочь тебе собраться. Ты же и собираешься как ребёнок, честное слово. Меня это успокаивает. Наконец позволяю соскользнуть уставшему сознанию в сонное беспамятство. У выхода ждёт машина Майкрофта. По телефону они с Джоном обговорили, где мне лучше будет лечиться. Я осторожно спускаюсь по лестнице, замечая, что кто-то приклеил обратно кусок оторванных обоев. Выглядело ужасно. – Нужно будет переклеить, – заметил Джон. Как у него в последнее время получается угадывать мои мысли? – Да, нужно. – Я бы мог, не знаю, зайти на днях и... – Джон. Ты же солдат, – я резко прервал его и поворачиваясь к нему в проходе. Он отступает, чтобы было приемлемое расстояние. – Солдаты не мямлят. – Что? – смущённо спросил Джон. – Ты можешь просто спросить. Незачем ломать комедию. – Могу? – я нетерпеливо киваю. – Я могу... здесь остаться? – Сколько хочешь. Это была и твоя квартира, если помнишь. – Да, но... – Если ты так сильно мучаешься даже в моё отсутствие, то я тебя не заставляю. Конечно, ты можешь жить здесь, пока меня нет. Или совсем не здесь. Я не настаиваю, я... – Шерлок, – прервал мой уже несвязный поток речи Джон и немного усмехнулся. Впервые. – Спасибо. Конечно, я дождусь тебя здесь. Подготовлю всё к твоему возвращению, а потом подумаю, что делать дальше. – Хорошо, – сказал я и уже хотел было выйти из дома, но быстро развернулся, на секунду прижав Джона к себе и сказав: «Спасибо», а потом уже стремительно вылетел на улицу. Чуть не споткнулся на ступеньке. Я не оборачивался, но знал, что в дверном проёме стоял низкий светловолосый мужчина и смотрел мне вслед. Всё-таки смотрел. Официально рассказ закончен. У меня кончились строчки стиха) Но будет ещё эпилог, безусловно, будет, и я дам им немного романтично-пронзительное завершение. Они его заслужили.