mon amour

      Балы. Как же любил их Александр. Но сегодняшний вечерний прием, на который их с Наташенькой позвал барон Геккерн, почему-то не приносил радости или же облегчения, такого привычного для поэта ранее. Наблюдая за тем как собиралась его жена, как убирала свои легкие, по-детски слегка завивающиеся волосы, как надевала платье в лучших традициях того времени, платье, убранству которого позавидовала бы сама княгиня Трубецкая, он вспоминал их с Наташенькой первую встречу.       Саша помнил как впервые увидел Наталью, в тот вечер, на том волшебном балу она была совершенно другой женщиной, правильнее было бы сказать девушкой, в совершенно ином платье , которое, возможно и выделяло ее из безликой толпы светских барышень с высокими прическами и веерами из дорого украшенных страусовых перьев. Платье это было ничем непримечательно, оно было светлым, легким и неведомо почему напоминало платья молодых крестьянок, любивших по утрам собирать полевые цветы. От Наташеньки в тот вечер так и веяло молодостью, но не той молодостью, за которой гонятся женщины в годах, а молодостью душевной и, как ни странно, полевыми цветами. Этот запах выбивался из запахов других, ударял в нос, окутывал целиком. Невозможно было пройти мимо Наташеньки и не вдохнуть полной грудью этот аромат.       «Сашенька, поедемте, карету подали» - эта фраза вырывает Александра из собственных воспоминаний и заставляет вернуться в мир реальный, мир, полный проблем. Уже по дороге на бал он все еще рассуждал и анализировал всю свою жизнь прошлую и настоящую. Нет, конечно же, поэт любил свою жену, ведь невозможно не любить того, кто ждет тебя каждый вечер, но любовь эта, безусловно, была не той, которой страстно жаждал поэт. Александр любил Наташеньку, как брат любит сестру. Откровенно сказать, ему было жаль Наталью, порой, заглядывая в ее светлые, пропускающие солнечные лучи глаза, он видел мысли, полные искренней любви к нему, и в эти моменты все его существо трепетало пред красотой этой чистой и незапятнанной еще пороками девичьей души.       Бальный зал был освещен, казалось, несколькими тысячами самых ярких свечей, паркет был начищен до блеска и отражал желтоватый свет, слепящий глаза. Музыка, ах, эта музыка! Она была так прекрасна в исполнении одного из самых знаменитых оркестров Петербурга, и когда заиграла наконец мазурка, Александр подхватил под локоть жену свою, с высокой прической и веером из страусовых перьев, и ринулся вглубь толпы, намереваясь танцевать прямо в центре зала, где мелодия была слышима отчетливее всего. Кружась в танце, Саша замечает десятки глаз, что смотрят на него с откровенным восхищением или немой ненавистью: дамы шепчутся, прикрываются веерами и краснеют, а мужчины оценивающе прищуриваются. Но вот слышатся последние отзвуки мелодии, поэт останавливается, придерживая жену за талию, грудь его часто вздымается после быстрого танца, а глаза бегают по толпе, в которой вдруг выхватывают знакомое, даже слишком знакомое лицо.       Дантес зол. Не нужно быть гением, чтобы это понять, Александр видит, как враз потемневшие глаза француза мечут молнии, темные брови его сдвинуты, а губы превратились в тонкую нитку. Уже играет другая мелодия, люди вокруг кружатся в танце, а двое мужчин стоят на расстоянии друг от друга, почти недвижимо, только эмоции на их лицах сменяются. Пушкин растерян, не думал он, что вот так просто все решится, Наташенька стоит вдалеке и растерянно смотрит на своего мужа, она не понимает что произошло здесь, на этом балу между двумя «друзьями», которые еще утром вместе были в кабинете Саши.       А для Жоржа все решено, Александр сделал свой выбор, и за него придется ответить.       В половине одиннадцатого Саша приезжает в усадьбу и идет в кабинет, освещенный голубоватым светом луны. В этой небольшой комнатке все еще полно духом французского офицера: в холодном воздухе кружит самый лучший для поэта аромат терпкого одеколона, в углу криво стоит отодвинутое Дантесом кресло. Пушкин стоит посреди кабинета, вдыхает знакомый запах полной грудью , и садится в кресло, чтобы записать давно уже крутящиеся в голове несколько строк: «Bizarre déité, brune comme les nuits, Au parfum mélangé de musc et de havane, Oeuvre de quelque obi, le Faust de la savane, Sorcière au flanc d'ébène, enfant des noirs minuits, Je préfère au constance, à l'opium, au nuits, L'élixir de ta bouche où l'amour se pavane; Quand vers toi mes désirs partent en caravane, Tes yeux sont la citerne où boivent mes ennuis.»* А в двенадцать пятнадцать ему приносят письмо. Александр читает поднесенную ему записку, и чем дальше он заходит, тем сильнее дрожат его руки. Таким знакомым почерком написано на чуть мятой бумаге о дуэли, которая назначена на утро 27 января. А внизу на французском мелкими буквами подписано: «Votre amour et votre cher ami Georges Dantes» *Кто изваял тебя из темноты ночной, Какой туземный Фауст, исчадие саванны? Ты пахнешь мускусом и табаком Гаванны, Полуночи дитя, мой идол роковой. Ни опиум, ни хмель соперничать с тобой Не смеют, демон мой; ты - край обетованный, Где горестных моих желаний караваны К колодцам глаз твоих идут на водопой.