***
Когда Люциус и Мирелла вернулись в зал и заняли свои места за столом, где рядом с Керберосом всё ещё сидел Гарри, Гермиона не подала виду, что их совместное отсутствие каким-либо образом встревожило её. Хотя она не смогла не заметить, появившийся на запястье Миреллы, весьма красноречивый красный след, и то, как у Люциуса нервно подрагивала верхняя губа всякий раз, когда женщина принималась что-нибудь говорить. — Так вы, значит, стали мракоборцем, мистер Поттер, — сказала Мирелла, когда они с Гарри наконец-то были представлены друг другу. — Что ж, нельзя сказать, что это неожиданность… — Скажите, мисс Мальсибер, когда новость о смерти вашего брата настигла вас, где вы были в тот момент? — без тени смущения спросил Гарри. Мирелла уставилась на него несколько удивлённым взглядом, она даже прекратила жевать. — Прошу прощения? — переспросила она. — Мне просто стало интересно, — пожал он плечами. — Что вы почувствовали, узнав, что ваш самый близкий родственник, и одновременно человек из-за которого, по сути, вы и покинули Британию, наконец, умер? Рот у Миреллы приоткрылся. — Гарри, — Гермиона тронула его за руку. — Ну что за вопросы такие к нашей дорогой гостье? Простите его, у Гарри это профессиональное. — А, да, — протянул Гарри, будто бы только сейчас осознав, что задавать подобные вопросы было невежливо. — Да, это было бестактно с моей стороны, конечно! Простите! Вы вправе не отвечать на мои вопросы. — Ах, ну, нет, ничего страшного, — дёрнула головой Мирелла, машинально потирая своё красное запястье. — В тот момент… Дайте-ка вспомнить. Я только прибыла на Балканы, кажется… Да, именно! После этой новости-то я и отправилась на Крит. — Где и познакомились, очевидно, с господином Калогеропулосом? — кивнул Гарри. — Именно так, — улыбнулась Мирелла. — Простите, — сказала Гермиона, смущённо улыбаясь. — Но господин Калогеропулос сказал, что вы знакомы с ним уже три года, а ваш брат умер — поправьте меня, если я не права — только два года назад? — Действительно, — кивнул грек. — Я так сказал. Три года назад умерла моя жена, а с дорогушей я, конечно, встретился несколько позже. В июле, кажется… — В конце июня, если быть точной, — кивнула Мирелла. — Ах, простите мою настойчивость, — Гермиона снова изобразила крайнее смущение. — Но вы также сказали нам вначале вечера, что пробыли на Балканах почти два года, прежде чем добрались до Крита… — Ну, что ж, быть может, я и преувеличила немного! — всплеснула руками Мирелла, в её голосе послышалось недовольство. — Что, впрочем, не удивительно. Когда ты одинок и находишься в весьма отчаянном положении, может казаться, что время тянется гораздо дольше, чем есть на самом деле… — Да, действительно, — согласилась Гермиона. — Такое и правда бывает. — Так, что вы почувствовали? — настойчиво уточнил Гарри, не отрывая своего пристального взгляда от лица женщины. — Когда я узнала, что мой брат погиб? — уточнила она, уже не скрывая раздражения в голосе. Гермиона заметила, как грудь её начала вздыматься чаще. — А что, позвольте спросить, чувствовали вы, когда умирали ваши близкие люди? — Часть из них уже были мертвы до того, как я стал способен осознавать смерть, — спокойно сказал Гарри. — Однако те люди, чью смерть я пережил уже позже, всё же не принуждали меня становиться Пожирателем. — Так что вы хотите от меня услышать? Что я была рада? Или испытала некое облегчение?.. Он всё-таки был мой брат. Единственная моя близкая родня. Я слышала, что вы, мистер Поттер, провели детство среди магглов. Жили у родственников, которые не понимали и не принимали вас таким, какой вы есть. Наверное, вы мечтали избавиться от них. Хотели, чтобы эти мучения, наконец, закончились. Но желали ли вы им смерти? Обрадовались бы, узнай, что кто-то из них умер, да ещё и в тюрьме? — Нет, этого я не желал, — мотнул он головой. — Я понимал, что они просто другие. Что они не могут жить по-иному и не могут изменить своего мышления. — Вот и мои родственники не были способны принять другой уклад, они не понимали, как можно не следовать семейным традициям. Моё детство, мистер Поттер, было тоже не самым обычным. До одиннадцати лет я жила с родителями, конечно. Мой отец был открытым Пожирателем Смерти, но я в силу возраста не до конца понимала происходящего. Когда же мой брат, учась на старших курсах школы, тоже примкнул к Волдеморту, я гордилась им. Я любила своего брата и была счастлива, что тот пошёл по стопам отца. Мы были очень близки… Ральф был для меня всем миром, если хотите, который в одночасье рухнул для меня, после того мгновения, когда Волдеморт пал, совершив свою неудачную попытку вашего убийства, и их вместе с отцом, посадили в Азкабан. Это был мой первый год обучения в Хогвартсе. Стоит ли говорить, какими были мои последующие годы?.. Мать пила. Она оказалась слабой, не вынесла удара и моим воспитанием не занималась. Я жила сама по себе, терпя нападки и унижения со стороны окружающих меня сверстников, потому что они не были детьми Пожирателей, а я была. Потому что у них был кто-то, кто мог их защитить, а у меня не было никого!.. Хогвартс стал для меня адом, который длился семь лет; родной дом, был клоакой депрессии и тлена. Поэтому я не знаю, что ответить вам на ваш вопрос, мистер Поттер. Я не знаю, что я чувствовала, когда мой брат, в конце концов, умер. Потому как на самом деле он умер для меня ещё тогда, когда в первый раз попал в Азкабан, променяв меня, свою собственную сестру, на Тёмного Лорда. За столом воцарилась тишина. Керберос, молча, взял Миреллу за руку, и она благодарно её пожала. — Простите, что вынудили вас вспомнить всё это, — тихо сказала Гермиона. — Я хочу выразить вам благодарность за то, что вы поделились, хотя и не были обязаны… Этот допрос и правда был весьма бестактным с нашей стороны. Быть может, вы и не поверите в это, но все мы здесь сидящие можем понять, через что вы прошли. В конце концов, война принесла немало потерь нам всем… — Я ни сколько не в обиде на вас, миссис Малфой, — примирительно улыбнулась та. — Вы с мистером Поттером герои этой войны. Вы одни из тех, кому все мы, так или иначе, обязаны воцарившимся миром, и я понимаю вашу предосторожность, конечно… — Спасибо, — выдохнула Гермиона. — Что ж, — протянул Люциус, лицо которого оставалось всё это время беспристрастным. — Всё это очень мило, но вечер наш к несчастью подходит к концу, так что, с вашего позволения, я должен взять на себя последнее слово и поблагодарить собравшихся за участие в сегодняшнем мероприятии. С этими словами он поднялся со своего стула и пошёл выполнять озвученное.***
По возвращении домой Гермиона была молчалива. Прошедший вечер немало утомил её, и она хотела теперь только одного: прийти в комнату Розы и обнять свою дочь. Роза, однако, уже спала, уложенная мистером Бэгзем — эльфом-домовиком, который вот уже более двух лет служил в их поместье. Тревожить ангельской сон дочери, Гермиона, конечно, не стала. Она просто стояла над её кроваткой, опершись о перегородку, и смотрела, смотрела на её лицо, впитывая глазами каждую её черту. — Гермиона, ты здесь? — Люциус вошёл в комнату. Он уже принял душ и переоделся в свой богато украшенный вышивкой тёмно-зелёный домашний халат. — Да, — кивнула она. — Не могу налюбоваться ею. Как она невинна. Как чиста… и не подозревает ещё об ужасах этого мира… Слабо улыбнувшись, Люциус подошёл к Гермионе и дотронулся, едва касаясь, до её спины. Она взглянула на него своим усталым взглядом и, вздохнув, уткнулась ему в плечо. — Как ужасно порой распоряжается жизнь, Люциус… Как эгоистичны люди, родители, которые ставят свои интересы и чьи-то безумные идеи выше интересов своих детей, жертвуя их невинностью… — История Миреллы, очевидно, произвела на тебя неизгладимое впечатление, — констатировал тот. — А на тебя нет? — она вскинула на него глаза. — Я знаю эту историю уже очень много лет. — И именно поэтому ты позволил себе пойти за ней в туалет и, очевидно, пытался вытрясти из неё признание, не так ли? — Гермиона нахмурила брови. — Я видела след у неё на руке. И я очень хорошо знаю, как получаются такие следы… Она потёрла собственные запястья. Люциус поморщился. — Что ж, в отличие от тебя я и женщину эту знаю не один год. И в отличие от тебя же меня не так-то просто разжалобить слезливой историей о несчастном детстве. У меня тоже есть похожая история: мать, погибшая, когда мне не было ещё и пяти, жестокий отец… У кого из нас нет такой истории? Но не стоит делать ей из-за этого скидку. — Я не делаю ей скидки, Люциус, — вздохнула Гермиона. — Мне просто жаль её, хотя я и знаю, что она врёт. Во всяком случае, о том, что касается их с Керберосом знакомства… — И он потворствует ей, — мрачно добавил Люциус. — Не знаю, с какой только целью. Быть может ему просто весело участвовать в её играх или же у них есть совместный план… Однако врут они оба и это самое отвратительное. Ноздри Люциуса раздулись от негодования. — Что же нам делать? — Гермиона обратила на него обеспокоенный взгляд. — Мы же не можем просто так их отослать назад, сказав, что передумали? — А почему бы собственно и нет? — хмыкнул Люциус. — Завтра же объявлю этому старому авантюристу, что мы не нуждаемся ни в его присутствии здесь, ни в его деньгах… — Но, Люциус! Ты столько месяцев работал над тем, чтобы всё это случилось! Вернуться теперь к исходной позиции, пытаться найти нового спонсора, способного покрыть все расходы было бы слишком опрометчиво! — Наша ситуация не столь критична. У нас есть несколько постоянных спонсоров и инвесторов, за счёт которых мы продержимся какое-то время. Мы можем также частично приостановить сейчас благотворительную деятельность и сконцентрироваться на развитии коммерческих подразделений… — Но тогда теряется весь смысл Фонда! — щёки Гермионы вспыхнули от волнения. — Мы просто не можем поступать в ущерб нашим благотворительным проектам! — Что ж, — сказал тот с нажимом. — Тогда, очевидно, мы не можем так просто избавиться от Кербероса. До тех пор, во всяком случае, пока мне не удастся стрясти с него необходимое нам количество денег. — В конце концов, всё почти решено, не так ли? — Гермиона провела рукой по его груди, поглаживая пальцами пару искусно вышитых на лацкане халата змей. — Нам нужно потерпеть всего каких-то два месяца! Что они с Миреллой могут сделать нам за это время? Да и мы с тобой не так просты, как может показаться… Я уже попросила Гарри раздобыть всю возможную информацию об этом греке и о перемещениях Миреллы за последние несколько лет. Если они и затевают что-то неладное, то мы раскусим их гораздо раньше, чем они сумеют опомниться! — Меня впечатляет твой оптимизм, — приподнял бровь Люциус. — А ещё я подумала, что нам стоит написать о приезде Миреллы Северусу. В конце концов, они с Ральфом были друзьями в школе… — Это я уже сделал, — кивнул Люциус. — Северус будет на ужине в эту субботу в качестве эксперта по зельеварению. Он расскажет Керберосу о сложности создания противокошмарных зелий, а заодно и с Миреллой поговорит… — И ещё, Люциус, я хотела тебя кое о чём попросить, — Гермиона стала вдруг очень серьёзной. — Пожалуйста, не угрожай ей больше… — Я и не угрожал ей, — он возвел глаза к потолку. — Мы просто поболтали по старой памяти. — Интенсивность её синяка говорит об обратном, — спокойно заметила Гермиона. — И если ты будешь продолжать в том же духе — даже если у неё и нет никаких злых намерений, они смогут у неё появиться. Как минимум, она способна повлиять на решение этого старика в отношении нашего Фонда, и мы попросту потратим на него наше время зря. — Мне ещё надо постараться сдержать себя в руках в следующий раз, когда он снова назовёт меня своим «юным другом», — выплюнул Люциус. Гермиона тихо рассмеялась, прижимаясь к его груди.***
Этой ночью Люциус не мог сомкнуть глаз. Всматриваясь в призрачные блики на потолке их с Гермионой спальни, он вспоминал время, пришедшееся на самый пик его молодости, когда он уже, казалось, остепенился, но скука, доставляемая ему этой самой степенностью, ещё была до крайности невыносима. Люциусу тогда было тридцать два года. К тому времени он был уже более шести лет женат и имел сына. Безумные выходки его юности остались позади и он, признаться, немало тосковал по ним, хотя и понимал, что новый уклад, наступивший после падения Тёмного Лорда, уже не позволял ему быть столь же безрассудным и дерзким. Пытки магглов теперь жестко карались и могли грозить Азкабаном, которого он и так избежал практически чудом, а иных развлечений, способных сравниться с этим занятием по доставляемому ему азарту, он будто бы и не знал вовсе. Так, лениво и размеренно текла его жизнь. Нарцисса целыми днями занималась Драко, а сам он посещал закрытые загородные клубы чистокровных волшебников, где коротал дни за бокалом огневиски, игрой в воздушное поло, для которой выбирал себе только породистых этонских пегасов, и одноразовыми встречами с приглянувшимися ему дамами, происхождение которых, в отличие от крылатых коней, заботило его несильно. Временами, когда Нарцисса забирала сына на выходные к своим родителям, Люциус устраивал в Малфой-мэноре «Званые вечера», на которые приглашал своих друзей, тех из них, кто также как и он избежал заключения. Вечера эти проходили под лозунгом вседозволенности и разврата, когда приглашённые, да и сам хозяин дома, могли наконец скинуть с себя надоевшие им маски благообразности и высвободить старательно сдерживаемый душевный пыл. На одном из таких вечеров и появилась она. Люциус уже плохо помнил, кто именно её привёл. Ему только сказали, что это сестра Ральфа Мальсибера — глупого мальчишки, который толком-то и не блеснул ничем за свою короткую карьеру Пожирателя, кроме, разве что, мастерского умения накладывать Империо. На него зато удалось скинуть несколько серьёзных преступлений, за что он, вместе со своим отцом и сидел вот уже шесть лет в Азкабане. Так вот сестра его, Мирелла, произвела на Люциуса тогда впечатление весьма жалкое. Вся она была какая-то неряшливая и растрёпанная, будто давно не встречалась ни с зеркалом, ни с расчёской. Поведение её тоже не отличалось, подобающим её благородной фамилии аристократизмом: смеялась и пила будто плебейка. Люциуса брало отвращение всякий раз, когда он задерживал на ней взгляд. Единственным её плюсом, пожалуй, было только то, что она оказалась абсолютно безотказной, что конечно не могло не радовать гостей. Люциус сам к ней в первое время не подходил. Глядя, как она в очередной раз зажимается с кем-то в укромном уголке гостиной, его охватывала брезгливость и вместо довольства, он начинал думать только о том, что надо будет приказать Добби особенно тщательно продезинфицировать это место. Так продолжалось примерно полгода, пока однажды утром, после очередного Званого вечера, Люциус, страдающий от жуткой головной боли и ломоты во всём теле, наступавших у него всякий раз, когда действие приносимых Северусом наркотических зелий, заканчивалось, обнаружил, что дом его не опустел с первыми рассветными лучами, как то водилось. Добби тогда, поджав уши и дрожа от страха, притащился в его комнату, объявив, что в одной из гостевых спален, лежит какая-то дама, имени которой он не знал. Хорошенько наказав домовика за то, что тот вопреки указаниям, смел его потревожить, Люциус пошёл смотреть, что это была за невежливая дама, которая не удосужилась выполнить одну единственную просьбу хозяина этого достопочтенного дома и не удалила своё, очевидно хорошо изношенное за прошедшую ночь тело восвояси. Дамой оказалась Мирелла. Полностью голая она разлеглась на шёлковом покрывале, собственноручно вышитом прапрабабушкой Люциуса, и храпела, как дюжина горных троллей. Люциус наколдовал тогда ведро с ледяной водой и опрокинул его на неё, отчего она подскочила и заверещала, будто ошпаренная свинья. Придя в сознание, однако, Мирелла не подхватила сразу же свои вещи и не побежала за летучим порохом к камину, как ожидалось, а вновь водрузила своё, надо сказать, весьма приглядное тело на кровать, широко раздвинув ноги и посмотрев на Люциуса с таким развратным вожделением, какого он не видел ещё ни у одной шлюхи. Возбуждение накрыло его тогда само собой так, что он даже не попытался ему сопротивляться. На следующем Званом вечере, она была уже только его, что весьма огорчило многих присутствующих. Люциус же, в свою очередь, с немалым удовольствием продолжил познавать всю безотказность Миреллы, рассчитывая, что исчерпав ресурс полностью, сможет, наконец, расслабить это томительное напряжение внизу живота, которое не давал ему покоя всякий раз, когда он видел её. Время, однако, шло, а пыл его и не думал стихать. Разговаривали они с ней мало. В основном односложно: Люциус просил сделать её что-нибудь отвратительное, и она это выполняла. Вскоре он стал подключать к их играм и других людей, пытаясь понять, есть ли предел её изощрённой покорности. Предела, казалось, не было вовсе, и в какой-то момент ему стало интересно, что же служило двигателем подобной распущенности. Ради этого он даже пригласил её как-то раз в Белую Виверну, где Мирелла, подобно мужчине, опрокинула несколько бокалов огневиски и разоткровенничалась про свою мать, которая тоже непрочь была, пропустить пару-другую рюмашек, особенно в те дни, когда кредиторы выносили из их старинного особняка очередные дедушкины часы или бабушкину софу. Люциус слушал тогда всё это без какого-либо сочувствия. Ему было абсолютно плевать на её проблемы, однако, история эта отчасти прояснила поведение Миреллы, что, впрочем, оказало и желаемый эффект, поспособствовав некому спаду его интереса к ней. На следующем Званом вечере он пустил её в свободное плавание, не без удовольствия заметив в её чёрных глазах оттенок разочарования. Разочарование это, вылилось ему, правда, в неприятный инцидент, когда два дня спустя Мирелла заявилась в Малфой-мэнор средь бела дня при полном параде, в добытом, Мерлин знает где, бархатном платье, мода на которые прошла лет двадцать назад. Быть может, это было платье её матери, но выглядела она в нём, тем не менее, просто смешно. Нарцисса тогда была весьма неприятно удивлена этому явлению, но как подобает истинной леди, приняла её по всем правилам этикета, после чего с таким же истинно королевским достоинством, попросила Люциуса, больше не допускать подобных оплошностей. Люциус помнил, как сильно он тогда наказал Миреллу за этот поступок. Он душил её так долго, что в глазах её почти погас свет жизни, когда бы не дурацкая министерская сова, принёсшая ему известие от доносчика об очередном грядущем рейде. К тому времени эти больные во всех смыслах отношения между ним и Миреллой длились уже год. Люциуса нервировало это обстоятельство, потому как ни с одной другой женщиной, он не продолжал свои встречи более трёх раз. В конце концов, он был женатый человек! Необходимость избавиться от Миреллы и её явная психическая неустойчивость, способная навредить его размеренной жизни, вынудили Люциуса принять радикальные меры. Он решил, что обрети Мирелла некое представление о хороших манерах и самоуважении — и она сама пропадёт с поля его зрения. Он ко всему прочему знал немало солидных людей, в том же Министерстве, которые были не прочь взять себе на попечение молодую даму, имевшую чистую кровь и столь широкий спектр предоставляемых услуг. Для реализации этого плана, ему, правда, стоило попотеть. Встречи их теперь носили не столько интимный, сколько обучающий характер, касательно всего, что могло быть охарактеризовано, как «поведение в высшем обществе». Схватывала, надо сказать, Мирелла моментально. Кровь, видимо, брала своё, и в довольно сжатые сроки, Люциусу удалось превратить её из дикарки в более-менее пристойную молодую женщину. Только сейчас, будто бы, Люциус начал отдавать себе отчёт, что Мирелле было всего-навсего девятнадцать лет и у неё были весьма неплохие черты лица, а также фигура, которой шли дорогие мантии, что он ей время от времени покупал. Близкие их отношения тем временем продолжались, выйдя, в какой-то весьма незаметный для Люциуса момент на тот доверительный уровень, которого он с другими женщинами также ещё никогда не позволял. Мирелла отличалась тем, что слушала его. Слушала неподдельно, с упоением, став для него чем-то вроде забавной зверушки, с которой можно было делать всё, что душе угодно, в том числе и поговорить. К искреннему изумлению Люциуса, Мирелла оказалась ещё и неглупа — могла поддержать практически любую беседу, а покорность, которую она проявляла, позволяла сотворить из неё страшное оружие, способное уничтожить любого. Чем Люциус, конечно же, не преминул воспользоваться: когда в Министерстве в очередной раз появлялся кто-то неугодный ему, он стал всякий раз отправлять туда Миреллу. Все они раскалывались в её объятиях, доставляя Люциусу так необходимую ему информацию, позволявшую, впоследствии шантажировать этих людей и уничтожать их репутации. Мирелла стала его идеальным шпионом, который, при этом, не смел противиться своему «хозяину». Люциуса, тем не менее, временами охватывал страх, что она, осознав всю свою силу, могла в какой-то момент выйти из-под его контроля и попытаться уничтожить его самого. С досадой он понимал, что Мирелла знала о нём слишком много, но время шло, а она не предпринимала против него никаких действий. Люциус поражался этому. Он был с ней груб. Он был с ней жесток. Он будто бы играл с собственной судьбой, проверяя раболепство Миреллы на прочность — она терпела всё. В какой-то момент, такое положение вещей начало бесить Люциуса. Ему захотелось, чтобы Мирелла хоть раз воспротивилась ему. Хоть раз сказала «нет». Он подкладывал её под самых мерзких, самых отвратительных министерских стариков. Ему не нужна была от них никакая информация. Он просто хотел проверить до каких пор она будет вот так, за его мелкие подачки и внимание, выполнять все его приказы. Ему даже думалось временами, что Мирелла делала это под Империо: быть может, Ральф в своё время отрабатывал на ней навыки и нарушил что-то в её голове? Как бы там ни было, но Люциус снова начал ощущать к ней омерзение. Интимная связь их, которая и так уже была не очень частой и не слишком яркой, начала вызывать у него тлетворное чувство. Каждый раз, ложась с ней, он представлял всех этих отвратительных министерских крыс, которые прошли через это распутное существо, и понимал, что не желал больше касаться её. Пропавшая однажды брезгливость вернулась к нему. Мирелла, однако, не принимала этого. Она почти вынуждала его на близость с ней, изучив за эти годы все рычаги давления на его привыкшее к пороку тело. К моменту, когда Люциус осознал, что попал в ловушку собственной, затеянной им когда-то, игры, он знал Миреллу уже пять лет. Драко к тому моменту готовился к поступлению в Хогвартс, что стало неплохой возможностью начать избавляться от Миреллы, сводя постепенно их встречи на нет. Люциус снова скучал. Мирелла набила ему оскомину. Он всё чаще грубо отталкивал её от себя, и в какой-то момент она, словно бы всё осознав, отошла на второй план. У неё вроде как даже появились постоянные поклонники, а смерть матери и переход в её полное владение, хотя и разорённого, особняка, позволили ей обрести самостоятельность. Жизнь Люциусу показалась тогда чудесной! Он был в самом расцвете лет и сил, богат, свободен от лишних обязательств. Званые вечера, надоев, также канули в прошлое, а слухи о возвращении Тёмного Лорда внушали азарт, хотя и нельзя сказать, что он сильно жаждал его возрождения. У Люциуса, одним словом, появились новые заботы, в которых Мирелле места больше не было… Жизнь их свела вновь лишь после побега из Азкабана Беллатриссы и прочих Пожирателей, в числе коих был и Ральф. К тому моменту он не видел её много месяцев. И это новое явление поразило его: Мирелла, в глазах которой, несмотря на всю её блудливость и наигранность едва ли можно было увидеть когда-нибудь хоть каплю искренней радости — светилась теперь от счастья. Она смеялась! Но уже не тем свойственным ей диким, животным хохотом, а нежным, похожим на звон колокольчиков смехом. Движения стали легки и грациозны, в интонациях голоса пропали высокие надрывные нотки и он стал глубоким и спокойным. Рядом с ней сидел Ральф — затравленный зверь, дикая собака, проведшая всю свою сознательную жизнь в заключении и не знавшая будто бы ничего кроме палки — дыхания дементоров. Сестра, однако, оживляла его. Было видно с каким неподдельным благоговением, с каким упоением он смотрел на неё, наслаждаясь каждым её движением и словом. Он так и льнул к её рукам, а она всё гладила его по голове и плечам, приговаривая «мой брат, мой Ральф»…***
Люциус проснулся в испарине. За окном уже занимался рассвет, который освещал их с Гермионой спальню теперь мягким, розовым свечением. Глубоко вздохнув, он повернулся на бок и взглянул на свою жену. По обыкновению, она спала подобно ребёнку, подложив под щёку свою маленькую ручку с аккуратно подстриженными ноготками. Одним пальцем Люциус прикоснулся к её мизинцу, проведя по чувствительной коже её ладони до самого запястья. Гермиона встрепенулась и, вытащив руку из-под щеки, приоткрыла заспанные глаза. — Люциус, — всхлипнула она, ещё не до конца стряхнув с себя объятья Морфея. — Я люблю тебя, Гермиона, — прошептал он. — Мм, — только и протянула она, ложась на спину, растягивая во все стороны свои руки и ноги, выгибаясь в пояснице, обтянутой тонким шёлком ночной сорочки. Люциус притянул её к себе, зарываясь в её волосы, вдыхая её запах, такой насыщенный после сна. Тело её, ещё слабое было податливым и мягким. Оно вызывало в нём нечто большее, чем животное возбуждение, оно вызывало в нём благоговейный трепет, утолить которой невозможно было никогда. Им можно было только наслаждаться. Что он и делал, дыша ею, желая проникнуть в неё самым своим естеством. — Люциус, — зевнула Гермиона, совершая слабые попытки высвободиться из его крепких объятий. — Я тоже тебя люблю, да… Но сколько времени? Что это ты вдруг? — Разве мне нужен повод, чтобы сказать поутру своей жене, что я её люблю? — спросил он. Губы Гермионы прикоснулись к его шее, а пальцы проникли в волосы на затылке. Люциус потёрся своей щетинистой щекой о её висок, оставляя поцелуй на её лбу. Всё внутри него ныло от любви к ней. Там же, рядом с этой любовью, очень глубоко внутри возник и страх. Страх этот был в форме бледного уродливого призрака, в старомодном бархатном платье с чёрными как ночь глазами. Страх этот был неприглядным, болезненным прошлым Люциуса, которое подобралось к его счастливому и светлому настоящему так близко, что могло излиться на него, запачкать, протянуть свои длинные, покрытые струпьями руки и навсегда отнять… Это чувство будто бы в одно мгновенье опустошило Люциуса, лишило его сил, подобно дементору, высасывающему саму душу. — Пообещай мне, что если узнаешь обо мне нечто новое, то не станешь… осуждать меня, — медленно проговорил он. — Люциус, — выдохнула Гермиона, пальцы её, поглаживающие его затылок, на мгновение остановились, после чего она просто произнесла: — Обещаю. Глубоко вобрав носом воздух, и снова поцеловав Гермиону в лоб, Люциус откинул свою голову на подушку и заснул.