Петля Арахны

Чёрная повозка, запряжённая шестью скелетообразными фестралами, пересекала в непроглядной вышине озарённое кровавым закатом майское небо. В повозке сидели двое: женщина лет пятидесяти, с властным взглядом бывших когда-то голубыми глаз, и старичок, совсем, казалось уже дряхлый и иссушенный в клетчатом костюме с убранными в нагрудный карман старомодными часами на золотой цепочке. Украшенная крупным сапфировым перстнем рука женщины уверенно сжимала волшебную палочку, и острый конец её был направлен прямо на старика, который взирал на свою спутницу с нескрываемым любопытством. — Полагаю, вы уже поняли, Керберос, что мы с вами едем не на нашу помолвку? — изрекла женщина. — Да, моя дорогая Нарцисса, — склонил тот голову, — я понял это, как только ваши фестралы свернули на северо-восток, ну и вот теперь, когда вы направили на меня палочку, конечно… — Прекрасно, так вот сообщаю вам, дабы исключить какие-либо дальнейшие недоразумения: вашей женой я становиться не собиралась никогда, а данное путешествие станет для вас последним. — И что же вы со мной собираетесь сделать, смею спросить? — Мы с вами едем в Азкабан, — сказала Нарцисса, — это тюрьма в Северном море, в которой содержатся преступники со всей Британии и некоторых соседних стран… — Да-да, дорогая моя госпожа, я знаю, что такое Азкабан, — прервал её тот. — Дорогуша рассказывала мне о своём брате. Ральф, кажется? Он сидит сейчас там. — Именно так, — она сделала небольшой кивок. — Так вот, там я вас и оставлю. — В тюрьме? — изумился Керберос; рот его растянулся в улыбке. — За что же, интересно, вы решили меня туда посадить? — Не посадить. Вы там умрёте, — хладнокровно заметила Нарцисса. — Завтра на рассвете из Азкабана я уйду с уже упомянутым вами человеком — Ральфом Мальсибером, в вашем обличье. Вы же сами, Керберос, будете обращены в Ральфа и заживо похоронены во внутреннем дворе башни этой ночью, дабы я свободно смогла провести его через все обличающие заклятья. — Какие страшные вещи, вы сообщаете мне, милочка! — охнул старик, в лице его, однако, не отразилось и капли страха. — Чем же я так не угодил вам, позвольте узнать, что вы готовы пойти на столь ужасное преступление? — Тем, что неудачно подвернулись мне под руку три года назад, — ядовито заметила она. — И хватит уже называть меня «милочкой», иначе, клянусь Мерлином, ваше путешествие закончится раньше, чем мы туда доберёмся! — Ах, ну всё, ну всё, не кипятитесь так! — запричитал тот. — Так, значит, вы с моей дорогушей, Миреллой, знакомы не только лишь потому, что обе британки? — Нет, не только, — процедила Нарцисса. — Стало быть, вы подруги? — Подруги? — в глазах её блеснул огонь, однако, быстро спохватившись, она добавила уже вполне безразлично: — Вовсе нет. Только лишь старые знакомые… — Какая же вы милостивая, должно быть, моя госпожа, раз согласились оказать простой старой знакомой столь непростую услугу! — восхитился Керберос. — А я и не сказала, что она такая уж простая знакомая, и что за эту услугу я не взыщу с неё ответной платы! — раздражённая его явным издевательством выплюнула Нарцисса. — Неужто я расслышал в вашем голосе нотки ненависти? — Керберос сощурил глаза; губы Нарциссы лишь нервно дрогнули, и она крепче сжала палочку в руке. — О, да-да! — закивал старик. — Теперь я вижу это вполне отчётливо!.. Позвольте мне сделать предположение: во всей этой истории замешан вовсе не один мужчина — её брат, но кто-то другой, кто-то куда более значительный для вас обеих… И хотя минули уже годы — вы обе всё ещё не забыли и не простили. — Всё-то вы знаете, — прошипела Нарцисса. — Ах, неужели я снова угадал? — он восторженно хлопнул своими слабыми ладонями. — Ну же! Хочу знать подробности! Расскажите же мне, моя дорогая, всё! Считайте, это моим последним желанием. — Нечего рассказывать, — фыркнула она. — Эта ваша дорогуша, Мирелла — та ещё потаскуха! Пять лет была любовницей моего мужа, и вот теперь у меня наконец-то появился шанс сполна отомстить им всем. — Моя мстительная чаровница! — рассмеялся пуще прежнего тот. — Как же я счастлив, что мы с вами всё-таки решили совершить это путешествие! — Как вы можете быть столь спокойным, зная, что едете на смерть? — не сдержав изумления, спросила она. Керберос снова лишь улыбнулся ей и, достав из нагрудного кармана часы, с глубоким вздохом посмотрел на оправленный в золото циферблат. — Я, моя госпожа, знаете, давно уже очень живу на свете, — сказал он. — Не буду даже произносить вам точной даты своего рождения — боюсь, вы испугаетесь, так вот за жизнь свою я повидал и пережил немало… Как вы, должно быть, помните, мне довелось схоронить пятерых своих жён. Всех их я любил. А также двенадцать детей, к которым тоже относился с нежностью. Кого-то из них забрали болезни, некоторых — войны, а кто-то пожелал покинуть этот мир сам. А я вот всё живу и живу… — Не хотите ли вы сказать, что я делаю вам сейчас услугу, тем, что везу вас, к запоздалому концу? — хмыкнула та. — Ну что вы, не берите на себя слишком многого… Это вам так только кажется, что в мире этом что-то может зависеть от нас. Нет, бесспорно, мы, конечно, сами выбираем какие поступки нам по плечу, а какие нет, однако же, и вселенная наша не столь бездарна, дабы не суметь связать пару, казалось, совсем никак неспособных пересечься ниточек. Ваша ненависть, к примеру, вызревала годами, в то время, когда вы ещё и помыслить даже не были способны о сегодняшнем дне. А между тем текла и моя жизнь, так уж, как ей удавалось; и я, знаете, тоже никогда бы не вообразил, что окажусь, в конце концов, в такой вот ситуации, как сейчас… Однако же мы теперь оба здесь, в этой повозке, на пути к общему концу. — Что за бред вы несёте? — уголок губ Нарциссы дрогнул от неприязни. — Конец ждёт только вас. Я здесь не причём — мой путь продолжится. Не знаю уж, как долго — это мне, увы, неподвластно знать, однако, он точно не кончается этой ночью, в отличие от вашего. — А это смотря, что подразумевать под «концом» для человека, а что для его души, моя милая, — вздохнул тот. — Позвольте мне сделать ещё одно предположение: вам до сих пор ведь никогда ещё не доводилось никого убивать, не так ли? — О, я поняла, к чему вы ведёте! — возликовала Нарцисса. — Можете даже не продолжать! Поверьте, воззвать к моей совести вам сейчас не удастся. Мировоззрение моё уже давным-давно существенно отличается от общепринятых у большинства людей норм этики и морали… Да, вы правы — я не убивала до сих пор, но только потому лишь, что мне не было за этим надобности ни для какого выгодного мне дела. А при необходимости это делал мой муж или сестра… или ещё кто-то из моего высокочтимого окружения. Мне просто не было нужды, как другие говорят — «мараться», однако теперь, когда я осталась одна, у меня уже нет иного выхода, но поверьте, меня это ни сколько не смущает. И я уж точно не стану мучиться бессмысленными угрызениями совести от того, что заживо закопаю в землю старика, которому давным-давно там уже и место. — Ах, как забавно, — улыбка на испещрённом морщинами лице старика стала ещё шире. — В вас совсем нет жалости! — Жалости?! — оскалилась Нарцисса, демонстрируя Керберосу ряд идеальных белых зубов с кокетливо заострёнными клыками. — Ха! Жалость для слабых, а я сильная! — Неужели он обидел вас так страшно, что вы готовы заживо закопать ни в чём неповинного человека? — Ах, прекратите! Если бы он просто обидел меня… Поверьте, я стерпела и проглотила множество обид. И Мирелла, к примеру, всего лишь крошечная песчинка в выжженной пустыне, которую в конце концов он оставил мне. Однако он не просто обидел меня, он сделал куда более непростительную вещь: предал наши идеалы, подорвал основу самобытности рода, частью которого стала и я, позволив себе загрязнить его кровь. А этого я ему спустить просто так уже не могу. Такое, увы, не прощают… — А как же необходимость проявлять снисхождение к немощам ближнего? Отвечать любовью на чужое зло? «И остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должником нашим»… — Ах, да, — кивнула Нарцисса. — Я совсем забыла — вы же верующий! — А вы, стало быть, совсем уже не веруете в Бога? — Я давно верую уже только в собственные силы, Керберос, потому как Силы Высшие и этот ваш Бог — весьма сомнительная субстанция, не находите? Да и как вы сами могли не утратить веру, пережив за свою жизнь двенадцать детей? Неужели у вас никогда не возникало желания отказаться от Него? — Может ли букашка, живущая на теле Земли, вышедшая из неё и питающаяся ею, отказаться от этой самой Земли? — вздохнул тот. — Может ли крошечная бактерия на стенке вашего желудка, к примеру, моя дорогая, возомнив себя излишне самодостаточной, отказаться от вас?.. Согласитесь, это было бы просто смешно! — Я ослышалась или вы действительно назвали людей лишь крошечными бактериями в теле некого слишком непостижимого для них существа, которое безразлично к ним, которое даже, возможно, не задумывается о них?.. — А вы саму себя, стало быть, возомнили уже богом, право имеющим стирать этих самых бактерий и букашек с лица Земли, не так ли? — Я никем себя не возомнила! Я та, кто я есть, ни меньше и не больше, и уж точно не собираюсь потакать ущербным законам некого незримого разума, придуманным на самом деле именно вот такими вот жалкими букашками, надеющимися, что более сильные особи поверят в их сказки и, убоявшись страшного суда, не станут совершать против них поступков, обозначенных аморальными! Так что оставьте лучше свои проповеди для червей, которые очень скоро уже станут вашей единственной компанией или помолитесь, потому как это последнее, что вы ещё способны сделать для своей души на этом свете! — Да, вы правы, я обязательно помолюсь, — кивнул Керберос. — Но отнюдь не о своей душе, а о вашей. Попрошу Господа, чтобы он направил вас после содеянного на такой жизненный путь, который привёл бы вас в конечном итоге ко спасению. — Как-то не очень это по-христиански желать ближнему страданий, вам так не кажется? — А я и не сказал, что желаю вам страданий, — беззлобно усмехнулся старик. — Вы это сами себе сейчас так рассудили… — И не нужно мне никакое ваше спасение! — огрызнулась Нарцисса. — Всё это глупости для слабых не способных постоять за себя людей, которым только и остаётся, что подставлять раз за разом вторую щёку, представляя, будто они святые, а все вокруг — грешники, которых не ждёт ничего кроме геенны огненной. — А вы, сами, что полагаете, нас там ждёт? — полюбопытствовал он. — Не знаю, что нас всех там ждёт, Керберос, и мне, честно говоря, недосуг размышлять сейчас над этим, однако, здесь, на Земле я предпочитаю теперь отвоёвывать своё любыми возможными способами, а не смиренно преклонять голову, утешаясь, бесплотными фантазиями, будто где-то там, за гранью, мне за моё смирение будет полагаться персональный угол в раю! Святоши любят говорить, что надо терпеть, потому как покорное терпение, мол, вознаграждается, а обидчиков своих надо прощать — ибо существует некое высшее воздаяние… Вот только всё это чушь, — выплюнула Нарцисса, грудь её беспрестанно вздымалась теперь под плотной расшитой чёрным кружевом тканью платья. — Я вот долго терпела. И что получила, в конце концов? Где моё великое вознаграждение и где воздаяние для обидчиков, а? Где моя благодарность, за моё смирение?.. А истина в том, что никто ничего просто так не получает за своё терпение Керберос! Потому как нет и быть не может никакой вселенской справедливости и благодарности! — Терпели ли вы с любовью и прощали ли искренне? — участливо спросил тот. — Я поступала согласно заложенным в меня с детства нормам. Я совершала акт самопожертвования во имя высших целей, во имя сохранения традиций, во имя устоев. Блюла чистоту… Но всё это оказалось, в конечном счёте, никому не нужной кроме меня чепухой. — В вас, моя добрая госпожа, говорит гордыня. Вы принимали совершаемое вами терпение и даруемое прощение, как подвиг, за который вам полагалась обязательная награда, а не потому, что искренне любили того самого человека из-за которого делаете теперь всё это… — Да что вы сами-то знаете о любви? — задохнулась она, веки её дрогнули. — Пожалуй, что ничего. Вы правы, — примирительно заключил тот. — Однако мне вас всё же жаль, Нарцисса. — Ах, оставьте свою жалость или пожалейте уже наконец себя — это вам сейчас нужнее! А я в ваших сожалениях уж точно не нуждаюсь. — Признайтесь хотя бы в том, моя дорогая Нарцисса, что вы, тем не менее, не смотря на все ваши нынешние трепыхания, всё же проиграли уже. Потому как желанную вами победу — то самое вознаграждение, внизу, далеко под нами, получает сейчас та, совсем другая — третья женщина… — Это мы ещё посмотрим! — запальчиво вскричала Нарцисса. — Вот в чём отличие меня от этих всех ваших воображаемых божественных сил: они где-то там, а я-то прямо здесь, живая и способная действительно влиять на положение вещей и даже — о, ужас! — на человеческие судьбы! И пока другие глупые людишки уповают на невидимых созданий, ожидая подаяния от них — именно я сотворю их судьбу! — Неужели же вам совсем не страшно распоряжаться вот так чужими жизнями? То, что вы не боитесь получить воздаяния от Бога — я уже понял, однако, есть ведь ещё и человеческий суд… Вы ведь, стало быть, на этой Земле не одна такая решительная. Не боитесь, что кто-то захочет оказать вам сопротивление, отплатив той же монетой? — Ну что ж, пусть попробует, — криво усмехнулась она. — Мне будет любопытно… Повозку легонько тряхнуло; фестралы сделали нырок в воздухе и Керберос с Нарциссой невольно ухватились за подбитые кожей подлокотники сидений. — Ах, ну вот мы уже и снижаемся, — непринуждённо улыбнулась Нарцисса, покосившись взглядом за окно и разглядев внизу, в тёмной дали огни чёрной высокой цитадели, возвышавшейся на крошечном окружённом бушующим морем островке. — Позвольте задать мне только ещё один вопрос, моя дорогая, — произнёс Керберос, не спуская с неё глаз. — Что помешает мне сейчас, попросить у стражников, в Азкабане помощи, сказав, что вы силой привезли меня туда? Смею предположить — вы ведь не всех их сумели подкупить… — Как хорошо, что вы наконец спросили об этом! А то я уж решила, что вы действительно собрались пожертвовать собой по доброй воле, — усмехнулась она. — Так вот, рада вам сообщить, что ваша последняя и уже единственная дочь, которая вчера тайно вернулась из Китая, дабы поздравить своего любимого отца с очередным обручением, уже схвачена вашей любимой дорогушей, Миреллой и будет убита ею в тот же миг, как только вы решите совершить глупость и раскрыть мракоборцам своё истинное имя… Мой домовик, который, как вы могли заметить, остался на Крите, внимательно следит за нами, и, будьте уверены — не упустит нужный момент. Керберос вздрогнул. В глазах его впервые за всё это время блеснул неподдельный ужас, лицо вытянулось и побледнело. — Но… как? — только и выдохнул он. — Ах, да! Рассказать мне о том, что ваша дочь анимаг и способна превращаться в птицу — было в своё время весьма опрометчиво с вашей стороны, — улыбнулась Нарцисса, не без удовольствия наблюдая, как рот старика приоткрылся в изумлении, и она презрительно добавила: — Ну, что, нет больше желания проповедовать мне христианские истины? — Нет, — слабо мотнул он головой. — Действительно, больше нет. Единственное о чём я сожалею теперь, так это, что не повстречал вас раньше… Из нас с вами действительно ведь могла бы получиться чудесная пара. — Вы что издеваетесь? — рявкнула Нарцисса, ноздри её раздулись, а из конца сжатой в руке палочки вылетело несколько красных искр. — Нет-нет. Я, правда, полагаю — случись наша с вами встреча лет десять назад, и я бы смог ещё застать вашу душу живой, потому как я отказываюсь верить, что такой мёртвой как сейчас, она была всегда… И мне бесконечно жаль, что вы не способны её теперь даже оплакать. Но не беспокойтесь, я обещаю вам, что сделаю это за вас, там, где вы меня закопаете.

***

А уже в июне у Драко родился второй сын — Леонард, и Нарцисса уехала в Америку, где провела две недели, после чего вернулась в Британию, в самом что ни на есть благодушном расположении. — Как там мастер Драко? — поинтересовался у неё домовик, когда она уже раздевшись с дороги, прошла в гостиную и уселась по обыкновению ждать, пока тот приготовит ей жасминовый чай. — Ах, стоит ли говорить, что мой мальчик счастлив? — лицо её озарилось блаженной улыбкой. — А значит, счастлива и я! Семья наша растёт и, дай Мерлин, я застану её расцвет. Жаль, конечно, что детям приходится расти на этом варварском континенте пока, но, я надеюсь, когда планы мои осуществятся, я смогу уговорить Драко вернуться в принадлежащее ему по праву поместье! Домовик, широко улыбнувшись, протянул ей чашку и, сделав глоток, Нарцисса вздохнула уже более тягостно. — Кстати, о поместье, — сказала она. — Что там Люциус и эта… его… — Бэгзль говорит, их размолвка из-за младшего Уизли уладилась, и они продолжают навещать его в Мунго… — Что ж, — лицо Нарциссы скривилось, и она отставила от себя чашку, — надеяться на то, что грязнокровка сама себя доведёт до выкидыша, было, конечно, глупо. — Быть может мне всё-таки стоит раздобыть какое-нибудь хорошее зелье, мисс Цисси? Только прикажите, и я дам его Бэгзлю! Лучше сделать это сейчас, пока сроки ещё не так велики. Мистер Малфой определённо решит, что в том есть её вина. — Нет, — мотнула головой Нарцисса. — Я не буду менять пока своих планов и понаблюдаю ещё. Лишить грязнокровку ребёнка мы всегда успеем, но боюсь, Люциус не воспримет сейчас эту утрату с должной скорбью, да и их отношения, это возможно только укрепит… А мне бы не хотелось так рисковать. — Что же тогда прикажете? — спросил домовик. — А позови-ка ко мне Бэгзля, — сказала Нарцисса. — Пусть покажет, чем они занимаются, хочу на них посмотреть… — Конечно, мисс Цисси, сейчас же ему сообщу! И эльф, щёлкнув пальцами, испарился, вернувшись домой лишь через полчаса, уже вместе с Бэгзлем. Нарцисса к тому моменту перебралась в свою спальню и, надев длинный тёмно-синий домашний халат с тяжёлыми оборками, прохаживалась в несколько нетерпеливом ожидании у своего большого зеркала, замирая перед ним, время от времени. Взгляд её придирчиво скользил по собственному отражению, и она подмечала, не без досады, что продолжительные поездки на другой континент совсем не шли на пользу свежести её лица. Когда же в комнате появился Бэгзль, она взглянула на него строгим взглядом. — Почему так долго? — нахмурившись, спросила Нарцисса. — Прошу простить, миссис Малфой, — почтительно склонил тот голову. — Никак не мог прийти раньше — грязнокровка иногда бывает такой говорливой! Всё расспрашивает меня о том, как эльфы живут в Америке, будто я знаю… — Ну, я надеюсь, ты ничем себя не выдаёшь? — хмыкнула та. — О, нет-нет, миссис Малфой! Плету ей всякую чушь, а она и верит, развесив уши. — Что с неё взять? — хмыкнула Нарцисса, усаживаясь в своё кресло напротив зеркала. — Что ж, покажи мне, чем они оба сейчас заняты. Хочу понаблюдать, как они общаются после всего произошедшего… — Конечно, миссис Малфой, — кивнул тот, и покойная гладь зеркала сейчас же показала совсем иную комнату. Это была спальня Люциуса, который собственной персоной находился там. Стоя у кровати в одной рубашке и брюках, он извлекал из манжет золотые запонки, подаренные несколько лет назад, Нарциссой ему на Рождество. Сердце её невольно застучало чаще из-за мгновенно охватившей её ненависти. В следующий момент к Люциусу подошла Гермиона. Она была в лёгком розовом халатике, совсем коротком; буйные каштановые локоны лежали на плечах. Прижимаясь щекой к его спине, она настойчиво обвила руками талию Люциуса и, расплывшись в улыбке, он небрежно сунул запонки в карман брюк, поворачиваясь и впиваясь Гермионе в губы. — Полагаю, ничего интересного сейчас между ними не произойдёт, миссис Малфой, — произнёс вдруг Бэгзль, будто бы даже смутившись. — Быть может, вам бы лучше отдохнуть с дороги, чем расстраивать себя созерцанием этого бесстыдства. — А почему ты думаешь, что я устала, глупый ты эльф? — прошипела Нарцисса, возмущенная его нахальством. — И с чего ты взял, что меня всё это каким-то образом может расстроить? Быть может я как раз и хочу узнать, что эта грязнокровка делает с ним такого, отчего он так сильно поглупел за последний год?! Бэгзль вжал голову в плечи. — Думаешь, я впервые наблюдаю за Люциусом, вот так? — хмыкнула она, вновь переводя взгляд на зеркало; Гермиона уже легла на кровать, и Люциус, сбросив с себя рубашку, навис над ней, продолжая целовать с неприличной жадностью. — О, нет, я наблюдала за тем, что Люциус делает без меня в нашем доме ещё с тех самых пор, как он начал устраивать там свои «Званые вечера». — Домовик уставился на неё с изумлением, и она бросила ему: — А теперь, уйди. Позову, когда мне это надоест. Кивнув, Бэгзль вышел из комнаты, оставляя Нарциссу один на один с зеркалом, в котором Люциус распахнул полы халата Гермионы и припал с немалым упоением к её груди, а затем, спустившись ниже, и к животу, который за три месяца её беременности едва ли претерпел ещё существенные изменения. Засмеявшись, Гермиона обхватила его голову руками. Губы Нарциссы дрогнули от неприязни. В памяти невольно всплыли картинки прошлого: первые годы их совместной с Люциусом жизни и её собственная беременность. Когда они с Люциусом только поженились, Нарцисса сделала всё ровно так, как ей сказала тогда мать: вечером, после церемонии их сочетания эльф облачил её в подготовленное для грядущей ночи платье, после чего она, предварительно выключив свет, легла в свою новую постель. Люциус не заставил её томиться в ожидании слишком долго, и вскоре, с истинно аристократическим достоинством Нарцисса выдержала всё, что он сделал с ней, не продемонстрировав ему и малейшим жестом или звуком, что ей было больно. С того самого дня она смиренно переносила свою супружескую обязанность почти каждую ночь. Люциус, надо сказать, вёл себя с ней обходительно, и его прикосновения бывали ей даже приятны, как и он сам, хотя и не на столько, чтобы сопровождать осуществляемый процесс некими яркими восторгами. Мать вообще всегда говорила Нарциссе о том, что при муже лишние эмоции лучше не выражать, и Нарцисса по своему разумению считала, что это был именно тот самый случай. Впрочем, следуя тем же самым указаниям матери, она всегда сдержанно хвалила Люциуса после их близости, улыбаясь ему своей непринуждённой улыбкой и говоря, что всё было чудесно. Люциус обычно улыбался ей в ответ своими идеальными белыми зубами, целовал её в лоб, после чего благородно позволял остаться ей в комнате одной, уходя к себе, и она, вполне удовлетворённая этим обстоятельством, спокойно засыпала. Как хорошая жена, коей Нарцисса, безусловно, стремилась для Люциуса быть — она никогда ни на что не жаловалась и не просила его менять что-либо, даже если испытывала некий дискомфорт, смиренно принимаемый ею за неизбежное сопровождение брачной жизни. Вместе с тем, она также предпочитала никогда не отвечать в моменты их с Люциусом воссоединения и на некоторые его весьма непонятные ей, а иногда и вовсе неприятные просьбы. Когда это происходило, Нарцисса обычно просто делала вид, что не расслышала Люциуса, и тот, видно, осознавший вскоре, что жена была выше его излишних прихотей, вообще перестал просить её о чём-либо отличном от их привычной последовательности действий. В тот момент, когда это произошло, успокоенная и обрадованная этим фактом, Нарцисса начала наконец наслаждаться их семейной жизнью. Днём они с Люциусом обязательно бывали где-то в гостях или на представлении в Лондоне, во всём блеске своего благообразного внешнего облика, что нравилось Нарциссе в их браке чуть ли не больше всего, а вечером, уже по возвращении домой, так же благообразно и сдержанно совершали свой супружеский обряд, после которого Люциус обычно вновь покидал поместье, ради своих секретных встреч с друзьями и Тёмным Лордом, возвращаясь, уставший, уже только под утро. А спустя некоторое время Нарцисса, наконец, забеременела, что полностью избавило её от всякой необходимости вообще совершать с Люциусом какие-либо в большей степени изматывающие её действия. Она, конечно, не сама сообщила об этом ему тогда, но упросила своего семейного колдомедика, настоять на подобной необходимости. И Люциус принял это, как она узнала в тот день от особенно отчего-то хромавшего Добби, с абсолютно безмятежной и полной благожелательности улыбкой. Нарцисса, конечно, понимала, что после рождения ребёнка, запретить мужу вновь навещать её по ночам, когда ей так хотелось спать, она просто не могла, но девять месяцев полного спокойствия, а затем ещё два месяца любезного невмешательства Люциуса в её личную жизнь, Нарцисса принимала с благодарностью. Когда же, тот не изъявил никакого побуждения навестить её как-нибудь ночью и на третий месяц, Нарцисса несколько будто бы забеспокоилась. Она тогда даже обратилась к матери за советом и та взволнованная раскрывшимися подробностями, пообещала, что попросит последить за зятем их домовика, который очень скоро принёс хозяйкам весьма раздосадовавшую их обеих весть, будто бы Люциус заимел некую интрижку на стороне. И хотя, отношения эти, как утверждал домовик, были весьма несерьёзны — факт того, что муж её не смог сохранить ей верность, пока она пребывала в столь деликатном положении, очень больно ранил Нарциссу. Вернувшись домой, она в тот вечер даже не стала разговаривать с Люциусом, а когда на следующее утро он отправил в её комнату с расспросами Добби, Нарцисса, всё ещё обиженная, передала мужу, чтобы тот и вовсе больше никогда теперь не утруждал себя походами к ней. Воротился домовик тогда без какого-либо конкретного комментария от Люциуса, но с весьма красноречиво разбитой мордой. Спустя несколько дней им, правда, всё же пришлось поговорить лично. И разговор тот вопреки ожиданиям Нарциссы, рассчитывавшей услышать извинения, закончился не в её пользу. Впервые, наверное, за всё время, что они были в браке, Люциус позволил себе разговаривать с ней тогда очень холодно, безапелляционно поставив её перед фактом, что в его интимной жизни будет происходить отныне всё, что ему заблагорассудится, чему Нарцисса в свою очередь никак не должна препятствовать. Взамен на это, как истинный джентльмен, Люциус обещал в полной мере выполнить переданное Добби пожелание Нарциссы и больше никогда не сметь тревожить по ночам её величественный покой. После чего, вновь расплывшись в своей обычной широкой улыбке, он поднялся с занимаемого им кресла и, поцеловав Нарциссе её лишённую в тот момент всяких сил руку, удалился из зала переговоров прочь. Оскорблённая до глубины души Нарцисса, не собиралась сдаваться так просто. Влиять на Люциуса сама она конечно ещё не умела, но поговорить с мамой и попросить её образумить неверного мужа — вполне могла. Что и сделала непременно, предварительно хорошо поплакав, дабы лицо её выглядело как можно более несчастным. Друэлла Блэк, хотя и пришедшая тогда в некоторое раздражение от несостоятельности дочери, внимательно её всё-таки выслушала, пообещав поговорить с Люциусом и уладить как-нибудь произошедший конфликт. Однако когда на следующий день Люциус без разрешения в ярости ворвался в комнату кормившей в тот момент четырёхмесячного Драко Нарциссы и грубо потребовал не выносить впредь особенности их личных взаимоотношений за стены этого поместья, она поняла, что муж окончательно вышел из-под её контроля. Будучи младшей и никогда ни в чём не знавшей отказа дочерью в семье, Нарцисса страшно была взбешена тем обстоятельством, что Люциус ей не повиновался, а потому она снова бросилась к матери, встретив с её стороны неожиданно очень строгий и даже жестокий отпор. Друэлла пришла тогда в невиданное негодование, сказав, что свои семейные проблемы Нарцисса отныне должна решать сама и что если муж её счёл необходимым находить удовлетворение где-то на стороне — то так тому и быть, потому как она сама способствовала этому, не проявив достаточного внимания к его половым нуждам; и что теперь у неё, как у его жены только одна задача — заниматься сыном. Нарцисса долго и горько плакала в тот вечер совсем одинокая в своей кровати, мечтая только о том, чтобы Люциус пришёл к ней и утешил, сказав, что всё отныне в этом доме будет только так, как скажет она… но этого, конечно, не произошло. Пожалуй, только в тот момент Нарцисса и поняла, что действительно совершила, вероятно, ошибку, пренебрегая низменными потребностями мужа, даже несмотря на то, что сама она их практически не испытывала. Время, однако, было упущено, а неверность Люциуса уже не позволила страшно гордой, сколь же и брезгливой Нарциссе даже предпринять попытку вернуть его в свою постель, о чём впоследствии она не раз, конечно, жалела. Люциус, тем не менее, был уже опорочен в её глазах. Он запятнал себя, а слабость его плоти не стала вызывать в душе Нарциссы, в конечном итоге, ничего кроме отвращения, особенно потом, когда уже после окончания первой магической войны и падения Тёмного Лорда он поставил её перед очередным фактом, что намерен по субботам устраивать в поместье «Званые вечера», где самой Нарциссе места конечно не было. Огонь, который горел при этом в глазах внешне очень спокойного Люциуса, не позволил Нарциссе отказать ему в тот момент, а потому она лишь царственно согласилась, сказав, что будет забирать Драко на выходные к родителям. Друэлла взбешённая на этот раз ещё сильнее, обвинила дочь в новой ошибке, сказав, что интрижки на стороне — это одно, а организация оргий в доме, где должен гореть семейный очаг — совсем другое, и что позволив Люциусу устраивать такое в поместье, Нарцисса полностью унизила себя как хозяйку дома. Исправить данное положение было, однако, уже никак нельзя, но дабы вернуть себе в руки хоть какой-то контроль над ситуацией она, опять же по наущению матери, стала просить Добби показывать ей чем занимался Люциус в её отсутствие. И картины, которые ей поневоле довелось наблюдать тогда в зеркалах, превращавшихся для неё на некоторое время не меньше, чем во врата Содома и Гоморры, поражали Нарциссу так сильно, что она по возвращении домой не могла бывало даже смотреть Люциусу в глаза. Он был омерзителен ей. Она не понимала, как в этом совершенном человеке, которого считала, по крайней мере до брака, высшим существом, мог цвести таким буйным цветом столь грубый животный порок. Это обстоятельство полностью охладило в ней всякие трепыхавшиеся ещё хоть сколь-нибудь желания физического воссоединения с мужчиной, заставив все последующие годы жертвенно, но непреклонно блюсти чистоту тела за них двоих и изливать копившуюся, так или иначе, в её душе любовь на сына, ставшего для неё единственным объектом достойным этой её любви… И вот теперь, спустя двадцать пять лет, Нарцисса, как и прежде, взирала сквозь гладь зачарованного зеркала на своего бывшего мужа уже без каких-либо ярких переживаний, но больше со скукой. Люциус, правда, сейчас был несколько другим, чем она запомнила его тогда. Успокоенный видно, за годы своей беспутной жизни, он будто бы был даже удовлетворён теперь этим, случившимся только что у Нарциссы на глазах, заурядным и весьма недолгим актом. Тело его знакомо вздрогнуло в завершении несколько раз и он, ещё сжимавший Гермиону в своих объятиях, лёг на бок, тяжело дыша и целуя её в лоб. Она же, в свою очередь, не предпринимала даже попытки отстраниться от него, продолжая гладить рукой по голове и раскрасневшемуся лицу, так словно бы и вовсе не испытывала отвращения к близости его взмокшего тела. — Достаточно! — процедила наконец Нарцисса. — Хватит с меня этой… мерзости. В комнате тот час же появился Бэгзль и, покорно склонив голову, щёлкнул пальцами. Спальня Малфой-мэнора исчезла, и Нарцисса вздохнула. — Миссис Малфой, — обратился к ней вдруг домовик. — Прошу прощения, что осмеливаюсь спрашивать у вас, без вашего позволения, однако же, я хотел узнать, когда вы мне прикажете сделать что-нибудь для вызволения моего хозяина… мистера Паркинсона из Азкабана? Вздрогнув, Нарцисса метнула в эльфа возмущённый взгляд. — Как ты смеешь?! — задохнулась она. — Не гневайтесь, госпожа, прошу, — склонил тот голову. — Однако же вы сказали, что у вас есть план, как нам это можно осуществить в скором времени. А то мне надоело уже прислуживать грязнокровке — мочи нет! Вот бы мистер Паркинсон вернулся, наконец… — Молчать! — истошно вскричала Нарцисса, расслышав в собственных интонациях что-то от несчастной своей сестры; лицо её обдало жаром, грудь стала вздыматься чаще. — Ты что, поганое отродье, подгонять ещё меня смеешь?! Рука её выхватила из кармана палочку, наставив на Бэгзля, который сейчас же согнулся в три погибели. — Ах, прошу простить, прошу простить глупого, — запричитал тот. — Глупый старый Бэгзль только лишь хотел сказать, что готов выполнить любое ваше приказание, только скажите… — Когда придёт время, тогда я тебе и прикажу! — процедила она. — Вызволим мы твоего хозяина — не переживай. Не думаешь же ты, что это так просто?.. А пока — пошёл прочь! Иди и служи этой глупой грязнокровке, столько сколько я посчитаю нужным! В комнате повисла тишина и, не смея больше поднять на Нарциссу глаз, домовик растворился в воздухе. Подрагивающая ещё рука её медленно положила палочку на стоявший рядом столик; взгляд вновь упал на зеркало и саму себя, отражавшуюся теперь в нём. В своём кресле она сидела как на троне. Лицо её, исказившееся от ярости, было свирепым, глаза налились кровью, а все морщины, так или иначе, проявившиеся уже на нём, показались ей теперь отчётливыми, как никогда. Одним махом Нарцисса сорвала со стола высокий серебряный подсвечник и метнула его в зеркало, вдребезги разбивая, так что осколки его брызнули во все стороны, безвольно рассыпаясь по шёлку персидского ковра.