Четыре раза душу вымазал в огне. Агата Кристи — Четыре слова
Люциус открыл глаза. За окном занимался рассвет. Мягкие золотые лучи его озаряли комнату, и лёгкий ветер, проникавший через приоткрытую форточку, колыхал невесомую тюль; из сада Малфой-мэнора доносилось пение птиц. Люциус вздохнул и повернул голову. Гермиона лежала несколько поодаль, спиной к нему; она ещё спала, и отливающие медью локоны её трепетали в насыщенном благоуханьем августа воздухе. Люциус подумал о том, как это было неправильно — ведь он засыпал, держа её в своих руках. Не справившись с искушением, он ближе придвинулся к ней, припадая губами к её шелковистой коже за мочкой уха, очерчивая её контур языком и вбирая в конце концов в рот. Гермиона невольно вздрогнула, и Люциус крепко прижал её к себе, принимаясь покрывать поцелуями шею. Руки его настойчиво заскользили по её ягодицам, освобождая их от тонкой ткани ночной сорочки, пальцы проникли в тёплую ложбинку и дальше в самое сокровенное место. — Ну, я же ещё даже не проснулась, Люциус, — вздохнула Гермиона, и он, раздвинув её бархатные складочки, принялся массировать чувствительный бугорок меж них. — Ну… — Если хочешь, я могу прекратить, — прошептал он ей на ухо, с удовольствием ощущая, как спина её выгнулась, а бёдра теснее прижались к его животу. — Быть может, просто… не так напористо, — пробормотала она. И Люциус повиновался. Ослабив хватку, он продолжил ласкать её, ощущая, как она послушно отзывается на его прикосновения, становясь всё более влажной и горячей; пальцы его скользнули внутрь её податливой плоти, и она застонала, заведя руку назад, и обхватывая его член, отчего Люциус тоже задышал чаще. А потом он наконец аккуратно вошёл в неё, принимаясь утолять эту нестерпимую жажду, мгновенно расползшуюся от низа его живота до самых с трепетом сжимавших её пьянящее тело кончиков пальцев. — Доброе утро, моя сладкая, — прошептал он, зарываясь лицом ей в волосы. Одной рукой он стал ласкать её рот, другой — снова устремился вниз. Он так хотел быть в ней везде, где только мог, в каждом вкусном отверстии, в каждой нежной впадинке на её теле… В следующий момент из соседней комнаты едва различимо послышался детский голосок. — Роза проснулась, — произнесла Гермиона, тело её несколько напряглось, она, однако, не предприняла попытки прервать их близость. Люциус ускорился. В голове пробежала мысль, что отсутствие домовика и наличие маленького ребёнка были вещами едва ли совместимыми. Проблема состояла теперь только в том, что с эльфами дела он иметь больше не хотел… Перед внутренним взором возникла невольно мерзкая морда Бэгзля, и воспоминания о нём, резко вернули Люциуса с тех невероятных райских высот, где он пребывал ещё мгновение назад, обратно на землю, полностью испортив тем самым настроение; губы его дрогнули от раздражения. Голос Розы становился громче, она вполне отчётливо звала теперь маму; Гермиона уже не стонала, а, скорее, нетерпеливо вздыхала, и, разом прекратив все свои действия, Люциус мягко отстранился от неё. Гермиона повернулась, в глазах её отразилось сожаление и, даже, некоторое беспокойство. — Прости, я должна… — Конечно, иди к ней, — сказал он, привлекая Гермиону к себе и оставляя поцелуй на её лбу. — Мы что-нибудь придумаем… Погладив его по щеке, она соскользнула с кровати и умчалась в соседнюю комнату. Люциус вздохнул. Совершив свой утренний туалет, он вскоре и сам отправился к дочери. Гермиона уже кормила её кашей, приготовленной, судя по всему, не очень удачно, потому как Роза капризничала. Сама же Гермиона, ещё не умывшаяся, взлохмаченная сидела перед ней в своей измятой ночной сорочке из-под которой, выглядывали её голые коленки сине-фиолетового оттенка, что красноречиво напоминало об их недавнем страстном соприкосновении с каменным полом подвала. Уголок губ у Люциуса дрогнул. — Иди, я покормлю её, — сказал он, подходя к Гермионе. — Спасибо, — только и выдохнула она, вручая ему тарелку и ложку, и сейчас же убежала из комнаты прочь. Люциус попробовал кашу. Она и правда была как никогда отвратительной на вкус — за всё это время Гермиона так и не научилась её правильно готовить, а потому, взяв дочь на руки, он отправился вместе с ней в кухню. Когда же Гермиона, приведя себя в порядок, спустилась через полчаса в столовую, Люциус, приготовив новую кашу, уже накормил Розу, и сел завтракать сам. Гермиона не ожидавшая, видно, что он так быстро справится со всем, застыла в дверном проёме в некотором изумлении: на столе дымился омлет с беконом и тосты; он даже выжал ей апельсиновый сок. — Завтрак подан, моя госпожа, — сказал он, взмахнув палочкой, и стул её приветливо отодвинулся от стола. Люциус полагал, что Гермиона выразит сейчас что-то вроде восторга и восхищения, но вопреки ожиданиям, лицо её вдруг скривилось, покраснело, а из глаз ручьём брызнули слёзы. — Я плохая мать, Люциус! — воскликнула она, утыкаясь в ладони; Люциус невольно закатил глаза. — Я ужасная мать! Я даже не умею толком готовить чёртову кашу!.. Даже ты умеешь! — Ну, ещё бы я и это не умел… — Но я должна! — она рухнула на стул. — Это моя обязанность!.. А чем я занималась вместо этого целый год? Варила никому не нужные зелья в лаборатории — это-то, конечно, я делать умею! — пока с моим ребёнком днями и ночами сидел какой-то… какой-то… Она не смогла договорить, разрыдавшись ещё сильнее. — Ну-ну, — Люциус поднялся со своего стула, с небольшим сожалением покосившись на остывающий бекон, и взял Гермиону за руки. — В конце концов, всё уже позади… — Люциус, ну почему я даже не почувствовала? — она возвела на него полные страданий глаза. — Я должна была понять, что рядом с моим ребёнком существо, которому нельзя доверять! А если бы он что-нибудь сделал с ней? А если бы… она приказала ему? — Нет-нет, не думай даже об этом, — прошептал Люциус; в действительности он и сам вот уже два дня отгонял от себя эту назойливую мысль. — Ты не виновата, Гермиона. Ты не могла знать… Да и я не мог. Кулак его сжался, но он подавил гнев — в этой комнате итак сейчас было слишком много эмоций, а потому он просто прижал Гермиону к себе, принимаясь гладить её по голове и плечам, и она, обхватив его, стала понемногу успокаиваться. — Вот так, — приговаривал Люциус. — Ты хорошая мать, Гермиона… С Розой всё прекрасно. А кашу я тебя варить научу, там ничего сложного — всё дело в пропорциях ингредиентов; полагаю, твоя докторская степень по зельеварению поможет тебе освоить этот нелёгкий процесс, но, если что, мы всегда можем пригласить на консультацию Северуса… Думаю, он будет счастлив. Гермиону снова затрясло, вот только уже от смеха. — Да и потом, — с улыбкой, накручивая её шелковистый локон на палец, продолжил он, — тебе совсем не обязательно уметь готовить никакую кашу, достаточно и того, что у тебя прекрасно получается мясо для меня, а кашу я как-нибудь приготовлю и сам. — Ах, Люциус! — вздохнула она, вновь возведя на него глаза, и хотя они ещё были влажными, в них уже не было прежнего отчаяния. — Спасибо… Склонившись над ней и поцеловав её распухшие от слёз губы, он прошептал: — Как ты там вчера сказала мне? «Именно так оно и работает — брак». Прикрыв глаза, Гермиона лишь кивнула, и Люциус опустился на свой стул, принимаясь наконец за бекон. — Прости за такое утро, — произнесла она, беря в руку тост, который он уже намазал её любимым абрикосовым джемом. — Я рад, что ты высказала всё это, — вздохнул Люциус. — В конце концов, мы теперь и правда сами по себе… Без прислуги будет, конечно, нелегко. — Я буду теперь сидеть дома, — уверенно сказала Гермиона. — Ты прав, наукой я могу заниматься и в поместье, и может быть потом, когда мы что-нибудь придумаем… — Конечно, — кивнул он. — Всё будет только так, как ты пожелаешь. В следующий момент в открытую форточку влетела министерская сова, которая опустилась перед Люциусом на стол, прямо рядом с его тарелкой, отчего он поморщился. Когда же он отвязал письмо у птицы от лапы, та схватила клювом остатки его бекона и сейчас же удалилась прочь. — Наглая птица! — скрежеща зубами, произнёс Люциус, яростно вскрывая конверт тем же ножом, которым только что резал свой улетевший за пределы поместья завтрак. Мысли о беконе у него сейчас же, правда, рассеялись, стоило ему только вчитаться в текст. На несколько мгновений в столовой повисло молчание, и Люциус с волнением взглянул на Гермиону. — Они поймали её, — только и сказал он.***
Спустя два часа Люциус уже сидел в Министерстве магии в штаб-квартире в комнате ожидания. Прошлой ночью Алонзо, не выдержав видно напряжения и испугавшись неминуемых последствий, раскрыл мракоборцам местоположение Нарциссы. Она оказалась у себя дома, под прикрытием эльфийских чар. Помимо неё и Луиса там был найден также Фрэнк МакКиннон. В момент прибытия мракоборцев он был уже в бессознательном состоянии, со сломанной шеей и возможно бы умер, не окажи они ему своевременную помощь, а потому жизни его теперь уже ничего не угрожало, и он был отправлен в Мунго. Люциус же прибыл в штаб-квартиру, дабы лично допросить Нарциссу. Это была его настоятельная просьба к министру магии, который выполнил её в качестве исключения. В отличие от Миреллы, Нарцисса на встрече с ним не настаивала, да и вообще не собиралась признаваться никому и ни в чём, а потому перед их «свиданием», — Люциус знал, — её должны были напоить веритасерумом, что тоже было не вполне правомерно, согласно существовавшим в настоящее время в магической Британии законам, но Кингсли выписал мракоборцам на это особое разрешение. Наконец дверь отворилась, и министр показался на пороге собственной персоной. — Она пришла в страшную ярость, когда узнала, что мы собираемся дать ей сыворотку правды, — сказал он. — Нам пришлось её связать и напоить силой. По лицу Люциуса прошла судорога, он, однако, ничего не сказал. — Если ты готов, — добавил Кингсли. — Лучше пойти сейчас, дабы не пришлось повторять эту процедуру ещё раз… — Да, я готов, — Люциус поднялся с кресла. — Только, пожалуйста, — сказал Кингсли, застывая в дверях и смеряя его отчего-то очень суровым взглядом. — Я рассчитываю на то, что она выживет после вашей встречи. Люциус посмотрел на Кингсли недоуменно. Выражение же лица министра при этом ни капли не изменилось — было очевидно, что он совсем сейчас не шутил. — Ах, веди меня уже к ней! — раздражённо прошипел Люциус, и когда Кингсли развернулся на каблуках, добавил себе под нос: — Будто это я заставлял их принимать непреложные обеты… — Послушай, Люциус, — тот вновь порывисто обернулся, глаза его вспыхнули теперь уже от едва скрываемого гнева, — я знаю, что ты сделал той ночью. Плегга рассказал, что ты пытал его! Его же собственной палочкой. И что чуть не убил. Так вот, вынужден напомнить тебе, что Круцио, — он потряс указательным пальцем у него перед лицом, — Люциус, всё ещё является непростительным заклятьем. И согласно нашим законам — тебя нужно судить по всей строгости, а сокрытие подобной информации от министерства является отягчающим обстоятельством, понимаешь? — Ты, что угрожаешь мне сейчас? — ноздри Люциуса раздулись. — Я не угрожаю, — понизив голос, сквозь сжатые зубы проговорил Кингсли. — Однако я вынужден также напомнить тебе и о том, что тот бесспорно огромный кредит доверия, которым ты обзавёлся за эти годы передо мной — не неисчерпаем, понимаешь?.. Я готов снова войти в твоё положение… ради Гермионы, и закрыть глаза на то, что ты сделал, но это в последний раз! Мгновение они смотрели друг на друга, напряжённо, пока Люциус не уступил, отводя взгляд. — Да, — кивнул он. — Да, я понимаю. Ничего более не сказав, Кингсли лишь поджал губы и повёл Люциуса в коридор.***
Голос Нарциссы он услышал ещё до того, как вошёл в комнату дознания, где её удерживали. Сначала оттуда в ужасе выбежал молодой мракоборец, а затем на весь коридор раздались её истошные вопли: — Предатели крови! Грязь! Паршивые псы! Да как вы смеете связывать меня! Дверь захлопнулась, и Люциус замедлил шаг. — Развяжи ей руки, когда я войду туда, — жестко сказал он, даже не взглянув на Кингсли. — Твоё дело, — бросил тот, распахивая перед ним дверь, и шквал её проклятий вновь излился на них; стоило, однако, Люциусу показаться на пороге, как она резко замолчала. Нарцисса сидела напротив стола в грубом деревянном кресле с прикованными к подлокотникам руками, вцепившись побелевшими от напряжения пальцами в их края. Волосы её, идеально уложенные обычно, были растрёпаны теперь, глаза блестели безумным огнём, который сейчас же тем не менее угас, превращаясь в её обычную надменность; напряжённые мускулы расслабились, и она попыталась улыбнуться. Люциус поразился тому, как она даже в такой ситуации, будучи под действием веритасерума, отчаянно пыталась сохранить перед ним лицо. — Люциус, — поприветствовала его она, выпрямляясь. — Руки, — выплюнул тот, обернувшись к ещё не до конца закрывшейся за ним двери, и ремни, которыми Нарцисса была прикована к креслу сейчас же спали с неё. Судорожно вздохнув, она схватилась за свои покрасневшие запястья. Мгновение Люциус смотрел ей в глаза. — Моя белая королева, — слабо улыбнулся он, садясь напротив. — Стоит признать, тебе почти удалось поставить мне шах, вот только ты забыла, с кем взялась вести игру. — Но согласись, дорогой, оно того стоило, — кокетливо приподняла она бровь. Вздохнув, Люциус протянул свои руки к ней, сжимая её холодные ладони, прямо как раньше, когда-то очень давно, и она судорожно вобрала носом воздух. — Скажи, Нарцисса, — медленно начал он, поглаживая её тонкие ухоженные пальцы с аккуратно подстриженными ногтями, — я не был достаточно обходителен с тобой? Вёл себя как-то неподобающе твоему статусу? Не выполнял все твои желания или не уважал нежелания?.. Не был джентльменом по отношению к тебе, в конце концов? — Нет, — она склонила голову, — ты был именно таким, как нужно. Люциус улыбнулся шире. — Тогда, что же произошло? Почему ты решила так отомстить мне? Лицо Нарциссы исказилось, шея напряглась — веритасерум действовал несмотря ни на что. — Да потому что ты женился на этой чёртовой грязнокровке! — изверглась она, с силой сжимая его пальцы. — Завёл с ней грязное потомство! Не выполнил свой долг передо мной! Сломался, ослабел, размяк, не сумев защитить от клеветы свою семью! Свою настоящую семью! Драко уехал из-за тебя! — У него всё прекрасно теперь, насколько тебе известно, — сказал Люциус. — Но ты отнял его у меня! — ногти её впились ему в кожу. — Беллатриса была права, называя тебя слабым и никчёмным! Ты даже не смог убить ту девчонку! Теперь я понимаю, почему ты так нервничал тогда, после нападения: ты не был уверен в том, что с ней стало. Ты солгал Тёмному Лорду, сказав, что она умерла!.. А что было бы с нами со всеми, если бы она выжила? Об этом ты не подумал? Он бы покарал нас всех! — Да, — одними губами произнёс Люциус, с силой дёргая её руки на себя, так, что Нарцисса почти упала на стол, и, подавшись ей навстречу, он зашептал едва слышно прямо ей в ухо. — Так бы оно и было… А знаешь, что самое смешное, Цисси: то почему Тёмный Лорд вообще, назначил меня предводителем того нападения. Все думали, что это такая особая благосклонность с его стороны — привилегия, если можно так сказать, однако, лично мне он позволял возглавлять эти варварские набеги на дома магов всякий раз, как только вспоминал о тебе, понимаешь, Цисси? Твоя сестра приняла его метку, я принял, а ты, моя жена — нет. Его это очень изумляло и даже раздражало. И вот, удивляясь так временами тому, как ты раз за разом демонстративно отказывалась от него — он заставлял меня доказывать ему преданность не только мою собственную, но и всей моей семьи, дабы ты и дальше могла пребывать в этом чудесном ореоле невинности и непричастности ко всем моим «грязным делам». — Не притворяйся рыцарем в белых доспехах, Люциус, — выплюнула Нарцисса, отстраняясь от него и безуспешно пытаясь выдернуть руки из его цепких пальцев. — Ты вполне радостно пытал магглов ещё очень задолго до того, как мы поженились! — Не понимаю, о чём ты говоришь, моя дорогая, — расплылся в улыбке Люциус, настойчиво прижимая её пальцы к своим губам и оставляя на них жаркий поцелуй. — Ты видно забыла, что я был тогда под Империо? Лицо её скривилось от отвращения, и он наконец отпустил её руки. — Сколько ещё ты собираешься играть в эту игру, Люциус? — спросила она. — Тебе самому-то не опротивело ещё всё это? — А я и не играю ни в какие игры вот уже шесть лет, Цисси. Все они, слава Мерлину, закончились с нашим с тобой разводом. — Только не говори мне, что с этой твоей грязнокровкой тебе не приходится притворяться! Твои попытки строить из себя магглолюба, жалки как никогда! — Ты удивишься, конечно, но Гермиона любит меня и таким, какой я есть. — Не смеши меня! — воскликнула Нарцисса. — Никто в здравом уме не способен любить тебя таким, какой ты есть — это просто невозможно! Уж я-то знаю всю глубину твоей мерзости! Все эти «Званые вечера», грязные встречи с Миреллой и прочими падшими девками, сам-то ты может уже и забыл, но я-то помню, что ты вытворял с ними!.. Я следила за тобой на протяжении всего нашего брака! — Следила, значит? — выдохнул Люциус. — Смотрела в зеркала, за своим неверным мужем, на пару со своей глубокоуважаемой матушкой… Смею предположить, что именно она подала тебе эту светлую мысль в своё время? — Да! — Нарцисса ударила ладонями по столу. — Да, я следила! И ты тоже! Ты тоже следил за ней. Ты ничем не лучше меня! Бэгзль рассказывал мне, в какое бешенство ты приходил, всякий раз видя её с Алонзо! Люциус вздрогнул; улыбка сошла с его губ. — Да, я следил, — сказал он. — И теперь, благодаря тебе, я вижу, как это было низко… Ты ловко, тем не менее, использовала эту мою слабость против меня, не так ли? Всякий раз, когда я просил Бэгзля показать мне Гермиону, он связывался с Алонзо. Именно поэтому тот столь рьяно обхаживал её в лаборатории, зная, что я наблюдаю… Но ты, как я вижу, серьёзно просчиталась на его счёт. — Поганый предатель, — прикрыв глаза, прошептала она. — Как он мог так поступить со мной?.. — Расскажи лучше, когда и где вы впервые познакомились с ним, и что ты наобещала ему, ради чего он так охотно пожертвовал своей карьерой? — спросил Люциус; Нарцисса поджала губа, из недр груди её вырвался сдавленный стон, и, обрушив на крышку стола кулаки, он рявкнул: — Отвечай! — На вилле у Драко, — выдохнула она. — Когда ты только дал ему это глупое задание провести с Алонзо собеседование… Мой бедный мальчик и понятия не имел, как собеседовать зельевара на столь важную должность! Он обратился ко мне за помощью, и я предложила ему пригласить Алонзо погостить несколько дней к нему в дом, дабы он смог узнать этого человека получше. Сама же я навела некоторые справки, и биография Луиса, признаться, произвела на меня впечатление, заставив решить, что он именно тот, кто мне нужен — я давно уже хотела обзавестись своим человеком в этом твоём смехотворном Фонде! Когда же он приехал на виллу — догадки мои подтвердились. Алонзо был страшно стеснён в средствах: видел бы ты его убогий выходной костюм — единственное имевшееся у него тогда приличное одеяние, — губы её презрительно дрогнули. — А как у него горели глаза, пока он ходил по многочисленным, богато обставленным комнатам виллы; как тряслись руки, стоило ему только взять в них совсем новый гоночный Нимбус Драко, пару недель, как доставленный ему из Британии… Алонзо едва мог сдерживать свою разъедающую его душу зависть ко всей этой роскоши и богатству, до безобразия неприличную, о чём я ему так и сказала на третий день. Он, конечно, был страшно смущён — испугался! — хмыкнула Нарцисса. — Затрясся, аж! Думал, я его обвиняю. Бросился оправдываться, унижаться передо мной, будто я застала его за воровством столового серебра. Я же лишь улыбнулась ему, заметив, что вовсе и не осуждаю его за подобные чувства, потому как мне по случаю известна его нелёгкая судьба. О, что было! — Нарцисса возвела глаза к потолку. — От этого моего заявления он пришёл в ещё большую тревогу, принялся отчаянно оправдывать на этот раз уже не столько себя, сколько своих родителей, уверяя меня с пеной у рта, что никакими работорговцами они вовсе-то и не являлись — поганый лжец!.. Но я-то ему тогда сказала, конечно, что ни в коем случае не берусь обвинять ни их, ни тем более его самого, и что как представительница древнего чистокровного рода, могу только сопереживать тому как по-варварски соплеменники поступили с его семьей, не менее древней и чистокровной, между прочим. И здесь я даже не лукавила. В некотором роде я и правда сочувствовала Алонзо — представила на его месте Драко… Что было бы с ним, если бы нас с тобой убили в войну? — Нарцисса окатила Люциуса ледяным взглядом. — А потому я предложила ему свою помощь, сказав, что знаю способ, как вернуть все принадлежащие ему по праву привилегии, дабы он перестал влачить столь жалкое, несоответствующее его происхождению существование; дабы перестал пресмыкаться пред теми, кто отнял у него всё… Он тогда, конечно, изрядно обомлел, услышав это, но понял, что такая милость с моей стороны не будет для него бесплатной; спросил сразу же, чего я хочу от него взамен. На что я ему и ответила — это, мол, полностью зависит только от того, на что конкретно он сам готов пойти ради возвращения себе прежнего положения в обществе… — И он, конечно, сказал, что на всё, — догадался Люциус; Нарцисса кивнула. — Так значит, это именно ты заставила его тогда, в штатах, на дне рождения Драко убедить меня перевести его в Лондон?.. Мы ведь разговаривали с тобой в тот день, и ты попросила меня дать тебе непреложный обет, о наследстве… Хотела быть уверенной, что к моменту расправы надо мной, моё завещание будет именно таким как тебе надо, не так ли? — Я надеялась дать тебе последний шанс, Люциус, — холодно произнесла Нарцисса. — В тот день, я должна была принять для себя окончательное решение, потому как всё ещё можно было отменить. И признаться, когда я только увидела её… твою дочь — я засомневалась. Уверенность моя дрогнула. В конце концов, сталось так, что она тоже Малфой, и течёт в ней по несчастью та же кровь, что и в моём собственном сыне. Да и Драко был так трепетен с ней, — лоб Нарциссы прорезали морщины. — А потому всё, что тебе нужно было сделать в тот день, дабы я навсегда оставила в покое твоё новое порочное семейство, Люциус — это повести себя хоть раз в жизни не как грязное животное! Но ты, конечно, сделать этого не смог, — взгляд Нарциссы прожёг Люциусу лицо. — Заставил свою грязнокровку ублажать тебя, прямо в разгар празднования, а потом разговаривал со мной, как с надоедливой побирушкой! И та моя просьба была лишь последним снисхождением, которое я решила проявить к тебе. Если бы ты согласился и дал мне непреложный обет… — Мирелла медленно и мучительно умерла бы на Крите, так даже и не получив шанса исполнить свою клятву, — закончил за неё Люциус. — Да мне всегда было плевать на эту глупую шлюху! — бросила Нарцисса. — Конечно, — кивнул тот. — Ты и не рассчитывала на то, что она доведёт дело до конца. Однако ты, безусловно, полагала, что смерть Миреллы спровоцирует меня; что я утрачу контроль… — Ещё бы! Ты же больной псих! — выплюнула Нарцисса. — И даже не притворяйся, будто по возвращении домой вчера у тебя не было желания сотворить со своей грязнокровкой что-нибудь эдакое… Уж я-то знаю, как на тебя действует чужая смерть, кровь, пытки; как ты заводишься от всего этого! — Да ничего ты обо мне не знаешь, Нарцисса. И никогда не знала, — испустил из себя Люциус. — Если ты рассчитывала, что поневоле, после смерти Миреллы я выплесну всю свою грязь на Гермиону — то зря. Ты видно забыла уже, но у меня, вопреки многим моим недостаткам, всегда было очень чёткое понимание граней дозволенного, которых с женщиной, несущей на своих плечах нелёгкое бремя моего супружества, никогда и ни при каких условиях преступать мне нельзя. Или ты думала, что по каким-то причинам, такой высокой привилегии была удостоена одна только ты? — В отличие от этой глупой выскочки, которую ты в приступе маразма сделал своей женой, я чистокровная леди, и ты не имел права обращаться со мной иначе!.. — Ноздри Нарциссы раздулись от возмущения. — Однако изначально я всё же не преследовала подобной цели. Всё чего я хотела от Миреллы — так это чтобы она вновь совратила тебя. Подобная ошибка, неминуемо привела бы твой несуразный брак к его вполне логичному завершению! — Ты серьёзно, полагала, что Мирелла ещё способна всколыхнуть во мне хоть толику прежнего вожделения? — Лицо Люциуса искривилось от едва сдерживаемого отвращения. — А почему бы собственно и нет? — Нарцисса мотнула головой. — Я всё продумала. У меня был прекрасный план: Алонзо обхаживал грязнокровку, вызывая тем самым страшную ревность в твоей собственнической душе, тогда как Мирелле требовалось воспользоваться лишь мгновением твоей слабости, чего она так и не сделала, хотя на благотворительном вечере, после той твоей отвратительной сцены ревности в поместье, у неё был прекрасный шанс! — Кстати о том дне, — Люциус сузил глаза. — Скажи, убить мою сову и спрятать записку Гермионы, Алонзо надоумила тоже ты или он придумал это сам? — Ах, это вообще был не Алонзо, — отмахнулась та. — Он и не помышлял ни о какой сове! Отправил её тогда в поместье без всякой задней мысли. Однако я знала, как ты щепетилен всегда был к подобным вещам, как раздражался, если тебя оставляли без ответа… Поэтому когда Бэгзль рассказал мне о срыве твоих планов, я посчитала тот день крайне удачным, дабы начать сводить тебя с ума, приказав Бэглю перехватить птицу ещё до того, как она достигнет антитрансгрессионного барьера… В стол же Алонзо я приказала подбросить записку уже после того, как он сбежал из исследовательского центра. Люциус прищёлкнул языком. — Значит мои подозрения о том, что сову убил именно Бэгзль — были верны. — Признаться, твои догадки изрядно заставили понервничать меня тогда, — губы её дрогнули, — однако, я и это надеялась обратить себе в пользу. Прекрасно было бы, к примеру, если бы Бэгзль дал тебе причинить ему вред — твоя одержимая эльфами грязнокровка точно никогда не смирилась бы с этим. Я даже пыталась приказывать ему спровоцировать тебя, но этот паршивый домовик за время службы в поместье излишне, видно, вжился в роль свободного эльфа и наотрез отказался позволять тебе избивать его. — Как ты вообще заставила Бэгзля подчиняться тебе? — хмыкнул Люциус, закидывая локоть на спину стула — этот вопрос давно не давал ему покоя. — В том, что хозяин его был посажен за решётку, он же определённо винил нас обоих! Да и Плегга не такой дурак, чтобы не понять твою собственную роль в его заключении… — Поэтому-то мне и пришлось два года назад лично встретиться с ним в Азкабане, пообещав свободу, в обмен на послание Бэгзлю с приказом служить отныне мне, до тех самых пор, пока я не найду способ вытащить его из тюрьмы, — сказала Нарцисса. — Не то чтобы Плегга поверил мне сразу… Но какие у него были варианты? К тому же, моё желание отомстить тебе нашло в нём немало поддержки, а рассказ о Пэнси и маггловском выродке, которого она поселила в их фамильном поместье, только подстегнул его решимость. — Но ты ведь не собиралась вытаскивать его из Азкабана на самом деле? — предположил Люциус. — Я надеялась, что дело до этого не дойдёт, но после того, как весь мой гениальный план рухнул… — Нарцисса нервно дёрнула головой. — Позволь догадаться, — улыбнулся Люциус, вновь усаживаясь ровно. — В тот день, когда я решил попросить у Гермионы прощения, отправившись в лабораторию, о чём, конечно, тебе заранее сообщил Бэгзль, ты решила привести в исполнение его основную часть: Гермионе была отправлена фальшивая записка, успешно выкурившая её из исследовательского центра, а принявшей её облик Мирелле и Алонзо, необходимо было убедить меня посредством их дешёвого спектакля, что отношения наши потерпели крах, отчего я, по твоему разумению, должен был видимо впасть в безумие, совершив некий необдуманный поступок… Вот только планы твои были нарушены: кто-то из марионеток не справился с заданием или сделал ошибку намеренно; очевидно, что Гермиона не должна была вернуться в тот день в Малфой-мэнор. Неужели это был Ральф? Вероятно, это именно он должен был поджидать её в том заброшенном доме и не позволить выйти из него раньше времени, не так ли? — С одной только поправкой Люциус, — процедила Нарцисса. — Ральф был тогда ещё в теле Кербероса, если ты не забыл — он физически не смог бы задержать грязнокровку в одиночку, а потому Мирелла, конечно, была тогда вместе с ним… И эта никчёмная тварь посмела подставить меня! По лицу Нарциссы прошла судорога, и Люциус нахмурился. — Но если в тот момент Мирелла была с Ральфом за километры от исследовательского центра — в облике Гермионы, в кабинете Алонзо, значит… — Да, это была я, Люциус! — в глазах её сверкнул огонь. — Я лично обратилась тогда твоей грязнокровкой! Мирелла достала мне клок её отвратительных колючих волос в ту ночь, когда ты решил напоить Ральфа слабительным, и я воспользовалась ими, как только настал нужный момент… Не правда ли, я была очень убедительна в роли твоей разочарованной жены?.. Мирелла при всех её актёрских талантах, никогда бы не справилась с нею! Она никогда не смогла бы сыграть то страшное чувство опустошения и отчаяния, которое так хорошо было знакомо в своё время мне!.. И если бы эта подлая дрянь не отважилась тогда повести собственную игру, знаешь, что бы я сделала, Люциус? — ноздри её раздулись, и она произнесла дрожащими губами: — Я бы явилась в наш с тобой дом в облике твоей поганой грязнокровки, и довела бы тебя до такого измождения, что ты и сам себе в тот вечер накинул бы на шею петлю. Люциус выдохнул. В глаза ему отчего-то будто бы попал песок, и он невольно отвернулся от этого пристального, пылающего уже совсем нескрываемой ненавистью взгляда Нарциссы. — Она простила меня тогда, — тихо сказал зачем-то он, едва узнавая собственный осипший голос. — В отличие от тебя… Она меня простила. — А тебе когда-то было нужно моё прощение? — спросила Нарцисса. — Нет, твоё мне было не нужно, — сказал он и, вновь посмотрев на неё, добавил: — А знаешь, что Гермиона сказала мне в тот день, после нашего с ней примирения?.. Она сказала мне, что я хороший. — Хороший? — губы Нарциссы расплылись в улыбке. — Ты? — Да, — выдохнул Люциус, веки его дрогнули, и Нарцисса, прижав к губам пальцы, всхлипнула, закатываясь долгим, заливистым смехом; звонким и почти ребяческим; на глазах у неё даже проступили слёзы. Люциус невольно рассмеялся и сам, не отрывая от её раскрасневшегося лица глаз и силясь вспомнить, слышал ли он вообще когда-нибудь её смех?.. А потом Нарцисса остановилась, вздохнув глубоко и удовлетворённо — такого вздоха Люциус от неё тоже никогда в своей жизни не слышал. — Я скучала, — произнесла она, всё ещё с налётом улыбки, глаза её теперь искрились, хотя и было в этом их блеске что-то не вполне здоровое. — Я тоже, — прошептал он, ощущая, как на душе у него становится отчего-то вдруг очень легко, и, прикрыв глаза, он с придыханием произнёс: — И теперь я с ещё большим удовольствием, посмотрю на то, как ты сгниёшь в тюрьме, подлая сука. Тишина, которая повисла в комнате на этот раз, была гробовой. Рот у Нарциссы приоткрылся от удивления, и она на мгновение забыла даже как дышать. Люциус расплылся в улыбке, смеряя её окаменевшее лицо презрительным взглядом. — Непривычно, да? — заметил он, всё ещё ощущая, эту удивительную свободу воцарившуюся в самом центре его груди, будто камень, который висел у него там долгие-долгие годы, позволено ему было наконец снять. — О, Мерлин! — выдохнул он, касаясь пальцами губ. — Подумать только! Неужели я в конце концов сказал тебе это в лицо? Столько лет… — Как-то это не по-джентельменски говорить такое леди, ты не находишь, Люциус? — приподняв бровь изрекла Нарцисса. Выражение лица её теперь стало вполне ему знакомым: под нос ей будто бы подложили что-то отвратительно пахнущее, чего она никак не могла оттуда убрать. — Проблема лишь в том, моя дорогая Нарцисса, — произнёс он, — что ты давным-давно никакая уже не леди… Да и я, к великой скорби моего почившего отца, джентльменом, так в своей жизни и не стал. На этом он порывисто поднялся с места, и в комнату, как по команде вошли двое мракоборцев. Молча, они наставили на Нарциссу палочки. — Люциус, — беспокойно произнесла она, грудь её стала вздыматься чаще. — Нам пора с тобой наконец попрощаться Цисси, — сказал он, взирая на неё сверху вниз. — Жаль, что всё так вышло… Жаль… Нарцисса испуганно посмотрела на мракоборцев, а потом снова на Люциуса, после чего вскочила с кресла, и из направленных на неё палочек мгновенно вылетели верёвки, туго связавшие ей запястья. — Люциус! — испустила она; лицо её совсем побледнело. — Не… не позволяй им! — Я не понимаю, чего ты хочешь от меня теперь? — бросил он. — Помоги мне, Люциус! — капризно сказала она, сдвинув брови — действие веритасерума очевидно закончилось. — Ты что, позволишь им сделать это? Позволишь им забрать меня? Вспомни через что мы вместе прошли! Вспомни всё, что я сделала для тебя! Как я выгораживала тебя все эти годы! — Да, — кивнул Люциус. — Я помню всё, что ты когда-либо делала для меня… или для себя, что не так уж и важно сейчас, и я, бесспорно, благодарен тебе за всё это, однако, единственное, что я могу сделать теперь, так это бесконечно сожалеть о тех тяжёлых разочарованиях, доставленных тебе нелёгкой жизнью в браке со мной. Изощрённость и коварство твоего плана, превзошли всё, что когда-либо мог придумать я сам, и мне жаль, что я никогда, очевидно, не был даже и способен стать для тебя тем мужем, которого ты в действительности была достойна… В глазах Нарциссы промелькнул ужас, и она метнулась в его сторону, но мракоборцы сейчас же дёрнули за концы верёвок, удерживая её. — Не совершай ошибки, Люциус! — воззвала она, дрожа уже всем телом. — Подумай о Драко! Сколько боли моё заключение доставит нашему мальчику!.. Он никогда не простит тебе этого! — Ты вспомнила о Драко только сейчас? — процедил сквозь зубы Люциус, ощущая, как от вспыхнувшего в его сознании бешенства у него даже зашумело в ушах. — Почему же ты не подумала о столь любимом тобою сыне, когда только решила уничтожить его отца? — Да я ничего и не сделала, Люциус! Это всё они! Я всего лишь обезумела от горя! — воскликнула она, пытаясь вырваться из пут. — Я была обижена, да, но ты ведь, в конце концов, не пострадал! Ни ты, ни твоя новая жена, ни… Роза… — Даже не произноси её имя! — Люциус прижал кулак к губам. — Не произноси имя моей дочери своим гадким чистокровным ртом. Я не помогу тебе, Нарцисса… Не помогу. Ты сама сплела эту тугую, затянувшуюся, в конце концов, на твоей собственной шее петлю!.. И я не сделаю ничего дабы снять её с тебя, понимаешь? Прости. Мракоборцы дёрнули за концы верёвок, и Нарциссу мотнуло в сторону от стола, в направлении двери. — Нет, Люциус! — взмолилась она. — Не смей поступать со мной так! Не оставляй меня здесь!.. Дверь распахнулась и её вытолкали в коридор, так что она споткнулась о порог и едва не упала. Люциус проследовал за ней, и когда все они покинули комнату дознания, остановился у захлопнувшейся двери, наблюдая, как мракоборцы уводят Нарциссу вдаль по пустынному коридору. — Чёртов предатель! — истошно вскричала она, обернувшись: — Мерзавец! Изменник! Поганый урод! Да будь ты проклят! Да будь проклято всё твоё грязное племя и вся твоя гнилая кровь!..***
Когда Люциус вернулся домой, Гермиона уже встречала его на лестнице. Как и прошлым вечером, после смерти Миреллы, она застыла на нижней ступеньке в нерешительности. Люциус взглянул на неё лишь мельком. На душе у него сейчас было гадко как никогда, и он очень не хотел пачкать во всей этой отвратительной, так отчаянно излившейся на него грязи, ещё и её; не хотел вновь пугать, а потому просто замер посреди холла, не отваживаясь сделать в её сторону даже шаг. — Люциус, — она сама подошла к нему, заглядывая осторожно в глаза. — Это было так страшно, — произнёс он. — Так мерзко. Она умоляла меня помочь ей… Просила не оставлять её там… — Пойдём, — Гермиона мотнула головой. — Пойдём в нашу комнату, Люциус. Пальцы её коснулись его руки, и он, едва отыскав в себе силы сжать их, покорно последовал за ней; поднялся на второй этаж; зашёл в спальню, останавливаясь посреди и будто бы не узнавая её. Гермиона тем временем сняла с него пиджак, подтолкнула к кровати — он сел, и, опустившись перед ним на пол, принялась развязывать ему шнурки. — Вот так, — сказала Гермиона, снимая с его ног начищенные до ослепительного блеска ботинки — Люциус лишь взирал на неё отрешённо. — Ложись, — прошептала она, — ложись, Люциус. И он лёг, только теперь ощущая какой же невыносимо тяжелой была его голова. Плотно задёрнув шторы, Гермиона и сама легла рядом. Она обняла его, поцеловала в щёку, но он почти не чувствовал её прикосновений. — Расскажи мне, — шепнула она ему на ухо. — Расскажи… — Я прожил с ней двадцать три года, Гермиона, — произнёс он, прикрывая глаза. — Двадцать-три-года я жил с ней в этом доме. Я дал ей свою фамилию. Она родила мне сына, и я всегда был на её стороне, ни разу ни в чём не упрекнул. И вот как она отплатила мне… Подстроила столько ловушек, в самую мерзкую из которых я в конце концов и угодил вчера, — заключил он. В комнате повисло напряжённое молчание. — Но ты же не сделал вчера ничего плохого, — прошептала Гермиона, приподнимаясь на локте; пальцы её коснулись его лица. — Ты испугалась меня, я знаю, — он прижал её руку к своей груди, туда, где у него билось сердце. — И этого вполне достаточно… — Люциус, стоит ли теперь? — вздохнула Гермиона. — Всё ведь в конце концов… — На моих глазах вчера умер человек, с которым долгие годы я позволял себе поступать так, как не до́лжно ни с одним, даже самым жалким живым созданием на этой Земле, Гермиона, — выговорил он. — Мирелла была зеркалом всех уродств, кишевших подобно изъедающим гнилой труп червям в моей душе, и я боялся её. Я до дрожи ненавидел её за то, что жизнью своей она напоминала мне о моём неприглядном, переполненном чужими унижениями прошлом… И вот, вчера она умерла. Я сам подтолкнул её в эту пропасть, с наслаждением и ликованием ожидая конца; приходя в восторг при одной только мысли, что не будет в этом мире больше человека, способного самим своим существованием порочить чистый облик моего нынешнего благоденствия… И что же я совершил первым делом, едва преступив этот порог?.. Сейчас же натянул на себя прежнюю шкуру, упиваясь её соблазнительной властью! Сгорая со стыда и трепеща вместе с тем от вожделения, я заставил тебя встретиться лицом к лицу с этим чудовищем! Вновь вынудил перешагнуть через себя, покориться ему, встать перед ним на колени, что ты и сделала безропотно и смиренно, будто у меня не было никогда этого прежде… Будто я не нажрался ещё вдоволь собственной мерзости. Досыта! До отвращения и тошноты! И ты стояла там вчера передо мной на ледяном каменном полу, глядя на меня снизу вверх, пока я снимал с рук свои перемазанные десятки раз в чужой крови перчатки, и в голове у меня вертелась только одна единственная мысль: зачем я вообще делаю всё это с тобой? Зачем я притащил тебя в этот чёртов подвал, нарядился в этот отвратительный маскарадный костюм, напялил на себя эту гнусную маску… Кого я собрался ею пугать?.. Тебя — единственную женщину, которую я когда-либо по-настоящему любил? Неужели я ещё не до конца доиграл эту гадкую роль? Неужели я всё ещё недоразвит так сильно, что могу соблазниться ею?.. И неужели Мирелла, жизнь которой обратилась, в конце концов, о́дой моим многочисленным грехам, принесла себя в жертву зря, став лишь куском мяса, только и существовавшим дабы я сожрал его, удовлетворяясь кратким мигом тлетворного пресыщения?.. Неужели я сам в конечном итоге лишь презренное животное, единственный удел которого убогое потворство низменным позывам; невежественное и неспособное ни к какому морально-нравственному развитию?.. Нет, — с шумом выдохнул Люциус, стискивая до боли зубы и крепче сжимая ладонь Гермионы, которую так и держал всё это время прижатой к своей груди. — Нет, Гермиона, я не животное; не какой-то примитивный садист — изувер, главной радостью которого является бесконечное угнетение чужой воли; уничижение и истязание заведомо слабого передо мной существа; единственно любящего меня, быть может, на этом свете… — ноздри его раздулись, и он прошипел: — Я человек! Человек, Гермиона! И жить я должен по-человечьи, а не как первобытная скотина, в чьей грязной шкуре я зачем-то прожил всю свою жизнь! Я же не любил никого из них, — будто бы на последнем издыхании, добавил он. — Не любил! Я и сам-то себя никогда не любил! Ни-ког-да… Как же можно было так жить столько лет? Как же можно?.. Из груди Гермионы вырвался судорожный стон, и Люциус ощутил в следующий миг, как губы её, принялись целовать его онемевшее лицо. — Мой милый, — расслышал он; голос её дрожал. — Мой любимый. — Я ведь… я ведь не желал ей смерти, Гермиона, — выдавил из себя он, сжимая её плечи в своих руках. — Не желал… — Ничего, ничего, — обнимая его, шептала она. — Мы переживём это вместе… Мы переживём. Мой любимый, мой хороший…***
Следующим утром Люциус проснулся, когда рассвет на горизонте даже не забрезжил. Гермиона ещё спала и, не желая будить её, он покинул комнату как можно тише. Медленно Люциус прошёл по коридору второго этажа, прислушиваясь к ничем не нарушаемой в этот ранний час тишине Малфой-мэнора. Спустился вниз и вышел в полностью разгромленный большой зал, обводя взглядом выщербленные осколками стены и потолок, на котором всё ещё висела доставленная сюда три года назад из Венеции люстра, лишь чудом не пострадавшая в случившейся здесь бойне. Треснул только один плафон. Всё остальное: мебель, рояль, даже мраморная облицовка камина — было полностью уничтожено или испорчено; на полу кое-где виднелись ещё пятна крови, хотя Гермиона и старалась отчистить их после ухода мракоборцев. Пару мгновений Люциус постоял в том месте, где был и его собственный след, оставленный им, когда он, поражённый Круцио, уползал от Плегги. На стене багровели отпечатки его ладоней. Покинув зал, Люциус отправился в холл и, отварив входную дверь, подобрал уже принесённый совой свежий экземпляр Ежедневного Пророка с его собственной колдографией на главной странице — последние несколько выпусков все были посвящены ему, после чего направился в кухню, где, заварив себе утренний кофе, сел на высокий стул за разделочным столом, принимаясь читать статью. Первые яркие лучи уже осветили верхушки елей. — Вот ты где, — голос Гермионы вывел его вскоре из задумчивости. Люциус поднял глаза и замер на короткий миг полностью зачарованный ею. Она остановилась в дверях, в своей шёлковой сорочке, сонная ещё, пронизанная золотом рассвета, игравшего в её отливающих медью волосах. — Проснулась, а тебя нет, — она подошла к нему, обхватывая ладонями его лицо и целуя; насыщенный запах её был вкуснее аромата всех самых сладких на этом свете трав. Забравшись на соседний стул, она сделала глоток кофе из его чашки и принялась рассматривать лежащую перед ней газету. Глаза её забегали по строчкам. Она была такой умилительной в своём сосредоточении, что Люциус не сдержался и аккуратно погладил её по голове, думая о том, что ему будет очень не хватать подобных мгновений. Оторвавшись от газеты, она взглянула на него с небольшим удивлением. — Мне нужно кое-что сказать тебе, Гермиона, — проговорил он, заглядывая ей в глаза и понимая, что жизнь их после того, что он собрался озвучить ей, никогда возможно уже не будет прежней: — Сегодня ночью я принял решение… Я официально признаюсь в том, что пытал Плеггу Паркинсона Круцио и снова предстану перед судом. В комнате воцарилось молчание. Долгое мгновение Гермиона продолжала смотреть на него так, словно он ещё ничего ей не сказал. У неё только слегка порозовели щёки, потом приоткрылся рот и из него подобно бабочке вылетел прерывистый вздох. — Но это же Азкабан, Люциус, — только и сказала она. Солнце так красиво подсвечивало её удивительную медовую радужку глаз. Пылинки висели в воздухе вокруг её головы, флегматично плывя куда-то вдаль. — Да, — кивнул Люциус. — Это Азкабан. Не пожизненно, конечно, но… Она снова лишь вздохнула. — Есть шанс, однако, что мне просто назначат очень большой штраф, — добавил Люциус. — Если заседание будет проходить в особом порядке, Визенгамот возможно изберёт самую мягкую меру наказания или существенно сократит срок… быть может, всего до года… — Года, — подобно эху, вторила она, лоб её прорезали морщины, и она уткнула свой наполнившийся страшным отчаянием взгляд в пол. Люциус тоже отвёл глаза. — Ты же понимаешь, почему я должен сделать это? — сказал он, рассматривая, как за окном, вдали, у самого леса ослепительно искрилась на солнце ровная гладь реки — раньше он любил летать там на метле. — Я должен сделать это для неё. Для Розы, понимаешь… Ей нужен отец, который умеет отвечать за свои ошибки, а не преступник, всю свою жизнь трусливо избегавший справедливого наказания. И я не могу допустить, чтобы тебе или ей ещё хотя бы раз в жизни, угрожала из-за этого опасность… Я хочу иметь возможность прямо смотреть вам обеим в глаза, Гермиона… — солнце слепило Люциуса так сильно, что пейзаж за окном стал совсем расплывчатым, и он замер на мгновение, хмурясь и отчаянно пытаясь проглотить тот острый ком, который откуда ни возьмись, появился у него в горле. — И именно поэтому тебе нужно научиться готовить ей кашу самой, — добавил он. — Люциус! — воскликнула она, порывисто бросаясь ему на шею. Тело её сотрясли неудержимые рыдания, и он сжал Гермиону в своих объятьях. Какой тёплой, какой родной она была. — Ну, пожалуйста, Гермиона, — прошептал он, едва сдерживая клокот и в собственной груди. — Прости меня, моя нежная девочка. Прости… — пальцы его путались в её волосах. — Я бы мог и не делать этого, но я не могу… просто не могу поступить иначе теперь. Я так виноват перед тобой! Так виноват!.. Если бы я только мог… — Нет! — она замотала головой. — Нет, Люциус! Я… я очень горжусь тобой! — сказала вдруг она, отстраняясь от него и отчаянно сжимая его руки. Люциус посмотрел на неё с удивлением, лицо у неё было заплаканное, — как же много слёз он принёс ей за всё это время! Он так ненавидел себя за это… — Помнишь, — сказала Гермиона, судорожно втягивая носом воздух; пальцы её беспрестанно мяли его ладонь. — Два года назад, когда я только забеременела, и у нас был тот сложный момент с Роном и его болезнью из-за которой я чуть тогда не заболела сама, ты сказал, что не ошибся во мне, после того как я преодолела всё это? — Да, — кивнул Люциус, прижимая её руки к губам и совсем не понимая, к чему она вспомнила сейчас тот глупый, наполненный его тщеславным эгоизмом эпизод. — Так вот, теперь моя очередь, — продолжила Гермиона, слезы текли из её невозможных глаз. — Теперь я должна сказать тебе, что это я… я не ошиблась в тебе, Люциус! И тебе нечего стыдиться. Тебе не за что просить у меня прощения! И ты всегда можешь смотреть прямо в мои глаза и в глаза Розы, потому что ты лучший муж и отец, о каком я вообще когда-либо могла мечтать! И если ты всё уже решил и твоё желание признать свою вину окончательное — то я пройду этот путь с тобой, рука об руку, Люциус и я буду защищать тебя до самого конца, так же самоотверженно, как и ты, всегда защищаешь меня. И она снова прижалась к его груди, стиснув ему рёбра на этот раз так сильно, что он едва мог сделать вздох, а потому соскользнув со стула и выпустив из лёгких весь имевшийся там воздух, Люциус просто повис на ней почти безвольно, обнимая её за плечи и утирая со своих щёк влагу, предательски заструившуюся по ним, таким отчаянным потоком, что он никак не мог его уже сдержать.