Так будет лучше

Размах деятельности Эйсона вызывал некоторое удивление. После возвращения в Суд и последней беседы с Туноном он немедленно отправился обратно в Ярусы — и, если долетевшим сведениям можно было верить, завершил Эдикт Огня в бывшей Веленевой Цитадели. Кто-то видел его неподалёку от Могилы Клинков. Кто-то — идущим через Каменное Море. Сведения были обрывочны, в Ярусах творился присущий этой местности хаос, а Марк который день не показывался. Один раз Тунон даже поймал себя на том, что пристально вглядывается в темноту своего кабинета. Темнота не отвечала ничем. А притянуть Марка за ошейник... не казалось рентабельным. Тунон не видел особенного смысла звать палача и требовать у него отчёта по деятельности того, кто, по сути, Марку не был ни нужен, ни интересен — с того памятного момента, как Эйсон завершил Эдикт Казни, Марк более ровным счётом никакого интереса к нему не выказывал. Птицы летели, письма и записки читались и откладывались в сторону. Выводы... Деятельность Эйсона казалась необыкновенно полезной. Ранее он был просто весьма неплохим Вершителем судеб, но теперь, завершив в Ярусах целых два Эдикта, встал на ступень выше. А значит, снова вызывать у Клинка Суда и своего палача интерес к нему пока что определённо не стоило. Пока ещё мальчишка был способен приносить пользу, он должен был приносить её живым. Тунону определённо не хотелось, чтобы перед ним встал вопрос о казни Вершителя Эйсона. Это даже несколько удивляло — в последний раз он испытывал что-то, хотя бы отдалённо напоминающее личную привязанность, не меньше двух веков назад. Вероятнее всего, даже больше. За последний кулак Тунону пару раз хотелось отправить Эйсону вызов — и уже здесь, в Суде, потребовать объявления дальнейших его планов. Но что-то удерживало его от этого. Вероятнее всего, то, что откровенного ответа ему не дадут — если бы Эйсон и правда ответил откровенно, это бы не было ему в поддержку. И то, что никакой другой ответ, кроме искреннего, Тунону не был от него нужен. Птица впорхнула в окно, принеся с собой тёплый вечерний воздух и короткое письмо от мастера Жденьи. С тревожащим сообщением о нападении на Распутье Летианы, о хищении Шлема и — Тунон понял, что не удивлён — о «неоценимой помощи вашего Вершителя, Адъюдикатор». Нетрудно было понять, о каком Вершителе речь, даже не дочитывая послание. Ещё Жденья осторожно сообщала о том, что Шпиль Заката, судя по всему, больше не пустовал. Кажется, Эйсон решил не останавливаться на Горном. А значит, в Распутье он не мог не войти в Старые Стены. Тунон позволил себе расслабленно опустить руку с письмом и разжать пальцы. Такое нарушение игнорировать было невозможно. — Жденья и сама была в Старых Стенах, — голос Марка из угла, признаться, заставил напрячься. — Правда, всего лишь в плену, но закон очевиден и ясен, не правда ли, Адъюдикатор? Тунон коротко выдохнул и лёгким взмахом руки притушил пару свечей. Если уж Марк явился так неожиданно и добровольно, это стоило и поощрить. Особенно за важные сведения. — Ради чего ты здесь, Клинок Суда? Марк шагнул ближе, почти вплотную, почти касаясь телесным плечом рукава мантии Тунона. В своё время он ещё задавался вопросом: как существо, чьей стихией были тьма и тени, может оставаться настолько тёплым, горячим... иной раз жарким. Сейчас он удивлён, что помнит о том, как такие вопросы приходили ему в голову. Он не должен был об этом помнить. Не должен был. Носком сапога Марк отшвырнул письмо подальше — к огню, к камину. Перехватил щупальцем тени, донёс до пламени — и листка как не бывало. — Затем, чтобы снова напомнить тебе об очевидных вещах. У ковра сплелись друг с другом чёрный дым и сизая темнота. — Ты полагаешь, моя память настолько... — Я опасаюсь, что ты станешь спешить, — неслыханной наглостью перебил его Марк. — У парня хватает сил завершать Эдикты и выживать при этом. Я был поражён, что из Библиотеки он вышел живым, а не вылетел облачком пепла. Не мне тебе объяснять, что значат несколько завершённых Эдиктов, и какие у них последствия. Так что побереги его пока. А так хочется сделать... себе приятное — записывай. А то твоя память настолько... Давление теней Тунон перестал чувствовать за мгновение до того, как дёрнуть ошейник. Пока — предупреждением. Старым, старейшим знаком — «не зарывайся». Ответный шелест воздуха напоминал и смех, и шипение. Пергамент в камине медленно дотлевал. * «Я бы намекнул тебе, малыш, что надо быть поосторожнее, но ты и так осторожен почти до скуки. Два Шпиля — впору задать тебе парочку пошлых вопросов, но я пока великодушен. Что ж, это тоже может быть полезным. Знал бы ты, как он терзается. Тебе придётся очень, очень много говорить и долго оправдываться, но ты всё ещё на хорошем счету — и на нём и останешься, если продолжишь в том же духе. Если будешь меня слушаться». * Шпиль Заката тянулся к Эйсу так, словно радовался старому знакомому. Даже его камень казался тёплым, а от едва различимой внизу деревни доносился какой-то уют, несмотря ни на расстояние, ни на недавнее нападение, ни даже на Старые Стены и следы Погибелей. Эйсон решил устроить здесь библиотеку — Безмолвный Архив, в конце концов, требовал знаний и времени. Лантри немедленно уселся у первого попавшегося шкафа, и дозваться его получалось лишь раза с пятого — и то добиться вышло только того, чтобы он вскинул голову от очередного свитка и с дикой скоростью принялся пересказывать только что прочитанное. Глаза у него при этом горели так молодо, что Эйсу невольно вспомнился один из его однокашников по Школе Вершителей, которого невозможно было и за уши из библиотеки вытащить. Воспоминание вызвало улыбку, и от Лантри Эйс отстал. Всё равно после встряски в Распутье и прилегающих Стенах всем требовался отдых. Атли о чём-то говорила с Сирин — Эйс всё-таки взял её с собой: подопечной больше, подопечной меньше... Ну и отказаться от Архонта в ближайших соратниках было бы верхом глупости. Хотя Эйсон предпочёл бы совершенно других Архонтов. Фуга привычно точила ножи, только в этот раз сидела не так далеко от Барика, как всегда. Об их родстве Эйсон старался не думать — это заставляло вспоминать о собственной семье, а его начинало трясти от одной мысли. Он успокаивал себя хотя бы тем, что Адъюдикатор всё ещё, кажется, не считает мятежником лично его, а значит, родные всё ещё вне опасности, но паника в этом случае всё равно оказывалась сильнее разума. Эйсон поднялся повыше, сел за стол, надёжно скрытый шкафами от порывов ветра, и вытянул из поясной сумки пачку писем. Все три письма от Тунона, полученные им за последние кулаки. Казалось, он выучил их наизусть, но каждый раз, как перечитывал, находил что-то новое. Особенно между строк. А ещё — обращения. До того, как Эйс громко разорвал союз с Опальными, Тунон обращался к нему почти неофициально, по одному лишь имени, и это грело его не хуже какой-то настойки, которую Фуга притащила из деревни. А вот в последнем письме уже стояло полное, тяжёлое «Вершитель судеб», и от этого и теперь, при перечитывании, по позвоночнику пробегал какой-то холодок. Холодок страха — им были недовольны — и... предвкушения. Себя обманывать не стоило. А он даже ничего не ответил на последнее письмо, если не считать ответом внезапное появление в Суде. Рука потянулась к бумаге и перу. Эйс знал, что не отправит это послание, даже не начав писать. «Архонт Тунон, я сожалею о невозможности переговорить с вами лично, но сейчас в Ярусах слишком много работы. К чему она приведёт, я не могу понять до конца, но следую принятому мной ещё в Зале Вознесения решению — будет лучше. Знали бы вы, насколько я устал повторять это и вам, и себе. Разумеется, вам я ещё ни разу не говорил этого вслух, но в каждом мысленном диалоге, который я веду с вами, я произношу эти слова. Кому будет лучше, когда, насколько — к сожалению, прямо сейчас я не в состоянии ответить на эти вопросы. Чрезвычайно неосторожно с моей стороны, вы не находите?.. Простите меня. Я хотел бы быть с вами откровенным, но моя откровенность уничтожит всё, поставленное на кон. Простите меня. Я не умею писать между строк настолько же изящно, как вы. Простите меня. Я не могу подойти к вам и объяснить хотя бы что-то. Пусть даже не так, как подобает — но объяснить. Исключительно ради вашего спокойствия. Простите меня. Так будет лучше». Он даже поставил свою подпись. Даже подобающим образом скатал свиток. Развернул обратно. Перечитал. Прижал пальцы к повторяющейся четырежды просьбе о прощении. Закрыл глаза. И отпустил с пальцев искру молнии. И даже умудрился загасить огонь раньше, чем он прожёг стол. Гремя доспехом, к нему подошёл Барик: — Всё ли в порядке, Вершитель? За последнее время он как-то оттаял. Эйс старался не думать, почему именно. Он поднял голову и криво улыбнулся: — Как всегда, Барик. Как всегда. Пожалуй, я прилягу. — Мы будем иметь это в виду. В другое время Эйсона хватило бы на благодарность. * Эйс открывает глаза. Он в зале Суда — пустом, тихом, ощущающемся почти родным. Дым в Ямах стелется совсем глубоко, он неслышен и нестрашен, а свет приглушён, и это парадоксально успокаивает. Марк, если что, появится и поможет... О Марке Эйсон забывает через мгновение, слыша звук удара. Непривычный. Не молотом по полу. Нет. Плетью. По перилам. Кажется, будто бы к пояснице приделали крюк, который тянет Эйсона вниз, на колени. Голову он опускает сам. И даже так, хотя перед глазами — красный мох ковра, понимает, что упал прямо в центре круга. Идеальной точкой отсчёта. Идеальным примером. Идеальной мишенью. Но в зале — он почему-то абсолютно уверен — нет никого. Кроме него. И Тунона. И свет... только над ним. Он знает, где он. Знает, что спит. Но сладкий страх и безграничное принятие происходящего — реальны. Реальны даже ощущения — натянувшейся на спине кожи, ковра под коленями, едва заметного ветра — от Ям всегда дует сильнее. И в Суде никогда не бывает пустынно. И он абсолютно уверен: ни в одном клочке тьмы сейчас не может появиться Марк. Даже если зачем-то захочет всем собой и всеми своими Тенями. Эйс ещё не знает, что будет. Не знает, что разрешено, что запрещено. Не знает ровным счётом ничего из всего, что знал всегда, входя в этот зал. Кроме одного знания, не выедаемого, не стираемого абсолютно ничем. — Адъюдикатор. Наверняка недозволенный шёпот срывается с губ и тонет в ковре, но Тунон, конечно же, его слышит. — Молчать. Эйс кусает нижнюю губу. Вдох. Выдох. Он почти ждёт продолжения реплики, но его не следует. И он сам, повинуясь приказу, не произносит ни слова. Не издаёт ни звука. Он слышит шаги по лестнице и не позволяет себе удивления: Тунон никогда на его памяти не марал свои сапоги судейскими ступенями. Но сейчас, кто бы ни создал в голове Эйсона этот сон — по законам этого создателя Тунон подходит к нему сам. Неспешно. С каждой секундой прокатывая по телу Эйса волны сладкого ужаса. За мгновение до последнего шага Эйс поднимает глаза. Плеть так свободно лежит вдоль одной из складок мантии, что кажется, будто Тунон и не держит её вовсе. Что рукоять не обнимают пальцы в чёрной перчатке. Что она сама — живое существо, со своей волей, и разумом, и силой, и ей одной ведомо, как и к кому эту силу применить. Но пальцы Тунона на рукояти, и в рукаве мантии можно увидеть полоску бледнейшей человеческой кожи. Выше Эйсон не смотрит. Он знает, какие черты на месте маски, он лепил лицо Тунона в своих снах сотни, тысячи раз, и легко может представить себе то, чего нет и не будет. — Твои действия были недостаточно осторожны. Эйсон снова опускает голову и улыбается краем губ. Скорее даже — внутри своего сознания. Всего-навсего «недостаточно». Никакого жёсткого «безрассудны» или, ещё серьёзнее — «недопустимы». Или «излишне рискованны». О, как много он мог бы сказать себе сам... Но ему был дан запрет на слова, и он не может никак выразить, насколько он за это благодарен. От слов он немного устал. — Твой риск как таковой давно перестал удивлять меня, и даже моя тревога по его поводу менее... серьёзна, чем обычно. Но очевидность этого риска достаточно велика, и может быть заметна не только мне... Вершитель Эйсон. Кроме имени, должность. Но — не вся. И неодобрение, и надежда. — Я отдал тебе приказ о молчании, поскольку не желаю слышать никаких твоих оправданий. Но сейчас я на одну минуту возвращаю тебе право голоса — для совершенно иной вещи. Эйс прекрасно знает, для какой. Он склоняется ниже, почти касаясь пола плечами и носом, и только сейчас осознаёт, что на нём нет ни жилета, ни рубашки, ни даже нательной тряпки. А может, одежда исчезла только что. Это неважно настолько же, насколько пепел в Глуши. Голос его твёрд — он же в Суде и отвечает Адъюдикатору: — Я был неосторожен. Я поставил себя, многих других и... дело под большую угрозу. Я должен понести за это соответствующее наказание — и я молю о нём вас. Пока он произносит это, внутри почти с каждым словом ломается какая-то гнилая сухая палочка — из тех, что удерживали в нём тяжесть, усталость и лёгкое безумие последнего Локтя. И они не уходят, нет, куда им так, сразу — но Эйс почти физически чувствует, как они слабеют. Первый удар падает сверху без чужого согласия дать ему наказание, без единого звука, без свиста воздуха, без взмаха, без какого-то движения руки Тунона, без предупреждения, и мгновенно родившийся под сердцем крик несёт в своей основе больше неожиданности, чем боли. Хотя и той — порядочно: плеть — не розги, Суд — не Школа, а Адъюдиктор — не... исполнители. Эйсон удерживает крик почти на самых губах, он вырывается тяжелейшим выдохом, хриплым вдохом, и плеть предупреждающе ложится едва ли не ласковым касанием вдоль позвоночника. Эйсу не нужно ничего объяснять, но голос, который он мог бы слушать вечно, непривычно коротко выговаривает: — Тихо. И второй удар чертит на нём полосу совсем рядом с первой. Третий. Четвёртый. Эйс молчит, хотя ему кажется, что тяжелее этого даже Эдикты не били. А ведь они рождали боль откуда-то изнутри него, и сами по себе появились, чтобы явиться пыткой. Но это... Слёзы мешают видеть хоть что-то. Даже красный цвет уже не красный, а румяно-золотистый из-за света, даже собственные пальцы и ногти Эйсону не видны. Единственное, что он на пару секунд видит чётко — мыски сапог Тунона, когда тот, уронив на спину Эйса двенадцатую плеть, обходит его спереди — чтобы тринадцатый пришёлся с другой стороны. Эйс закрывает зачем-то глаза. И тут же открывает: темнота вдруг пугает его почти так же, как в первый год ученичества. Непозволительно сейчас в принципе испытывать страх. Даже перед следующим ударом. Тем более перед следующим ударом. Тунон не считает их и не заставляет Эйса считать, и за это хочется целовать ему в благодарность не только, как всегда, подол мантии и перчатки, но и эти самые сапоги. Потому что после четырнадцатого — в уме он всё-таки пытался — он сбивается. Сколько, по меркам Тунона, полагается за «недостаточную осторожность в действиях», Эйс и предположить не может. Сам себя за такое он, возможно, разложил бы дюжины под четыре, но он всегда был к себе требователен. Впрочем, что такое его требовательность по сравнению с условиями Адъюдикатора — серее пыли, невидимей воздуха. На время — секунда? минута? больше? — Эйсон, кажется, теряет сознание. Или уходит за какую-то грань, за которой так светло, что он бы любой тьме сейчас обрадовался. А после этого ровно вдоль ложится удар — и плеть глухо падает на ковёр рядом. Тунон даёт ему целую минуту отдышаться и сглотнуть слёзы. Невыносимая роскошь — будто он заслужил! Спина горит так, словно Эйса подставили под удар его собственной молнии. Или словно он опять в Цитадели. Или поймал спиной огненный шар в битве. А через секунды спины касается прохлада, и он снова едва может удержать крик. Прохлада эта щиплет едва ли не так же, как плеть, но после неё не остаётся ощущения горения. Боль становится глуховатой, острой и злой, всё ещё злой, но уже не жестокой. Только когда прохлада останавливается у поясницы, Эйсон видит рядом с плетью абсурдно неаккуратно сброшенные чёрные перчатки. На секунду он осознаёт, что понятия не имеет, известен ли Адъюдикатору Сигил Жизни. Должен, обязан быть известен, это было очевидно, но наверняка Эйс не знал. — Для твоего дела, — Тунон, похоже, закончил, и теперь стоит прямо перед лицом Эйсона, почти касаясь его мантией, — открытые раны, даже столь неглубокие — не меньшая неосторожность. Ты можешь идти. Он покидает круг, привычно не касаясь пола. Эйса разрывает на части от всего сразу — от того, как затекло тело, от боли, от слов, от заботы — о нём, именно о нём, что бы он там ни говорил, они оба много и хорошо говорят... Свет над Эйсоном гаснет, заставляя распахнуть глаза. ...Он проснулся с первым лучом солнца — тот пробивался из-за основания Старой Стены далеко внизу. Соратники посапывали и похрапывали каждый на свой лад — Сирин, похоже, пела даже во сне, да ещё какую-то смутно знакомую Эйсу детскую песенку. Он покачал головой, отошёл от края площадки, стараясь встретить день побыстрее, чтобы спуститься в Зал и выйти в Распутье, и было бы неплохо оттащить Лантри от книг и свитков — зря Эйс устроил библиотеку здесь, Шпилей ещё три впереди! — и вдруг с невыносимой, холодной чёткостью понял, что не чувствует ни грана усталости, преследовавшей его уже долгое время. Он почти безвольно, не в силах сопротивляться собственному телу, повернул голову взглядом на север. Туда, где, по его примерному представлению, стоял Город-Бастард. Ни одного «спасибо» он не произнёс даже мысленно.