Так будет лучше

Кипа связанных с Эйсоном бумаг росла и росла. Сведения о перемещениях. Сигналы о посещениях Старых Стен. Оживающие Шпили в Ярусах. Завершённые Эдикты — Огня, Камня, Бури... Бури. Тунон знал, что после провозглашения Эдикта в Оплоте Эйсона прозвали Буревестником, Тунон помнил слабое ощущение того, что Эйсон искрил — недавно, в Суде, во время их разговора — а теперь не мог и представить, насколько сильны эти искры и молнии вокруг него, когда Эдикт Бури принадлежал ему дважды. За любым другим Вершителем Тунон давно бы уже отправил Марка. За одно только вхождение в Старые Стены ради личной выгоды — случай со Жденьей всё же был скорее исключением, на которое он мог бы закрыть глаза. Закрыть глаза?.. Исключением, от которого он мог бы отвернуться. Вместо этого Тунон писал ему, поздравляя с поддержкой Скованных Горном, и копил бумаги. Это злило до забытой, хотя и очень слабой, ярости. И явно одобрительное отношение ко всему этому Марка злило не меньше. Эйсон собственными руками и действиями подписывал себе неизбежный приговор. Сделать с этим хоть что-нибудь Тунон был бессилен. Ему казалось, чувство бессилия он не испытывал вообще никогда. Несмотря на то, что оно определённо не было для него новым. Марк появился почти неожиданно — сгустился из тьмы и остановился у Тунона за спиной, почти прислоняясь к ней спиной собственной. — Хор ведёт атаку на Горный Шпиль, — отрывисто, даже холодно бросил он, не дожидаясь ни вопросов, ни обвинений. — Ты, конечно, понимаешь, во что превратятся все старания работника Суда в Ярусах, если эта... с позволения сказать, атака увенчается успехом? — Безусловно, — не хотелось ни отходить, ни отталкивать. — Но Хор всё ещё остаётся частью армии Кайрос. Ему показалось, что тень позади на мгновение рассыпалась с сухим щелчком молнии. Показалось. — А Вершители теперь не имеют к Кайрос никакого отношения? — чуть вкрадчиво поинтересовался Марк. — Твои Вершители, Тунон. Наведшие хоть какой-то порядок в землях Кайрос. Покончившие с тем, что там творилось последние годы. Пусть одного из них сотрут с лица Терратуса те, кого и армией назвать нельзя? Перчатка сжала одну из теневых лент так сильно, что Марк не удержался от шипящего выдоха. Тунон замер, отчего-то будучи не в силах ни отпустить, ни вообще пошевелиться. — Не дай им этого сделать. Марк хмыкнул ему в затылок, как-то умудрившись повернуться: — Мальчик не даст. Тунон медленно разжал пальцы. Марк исчез столь же неожиданно, как появился. Тунон несколько мгновений невидяще смотрел на свитки, письма и записки, так или иначе связанные с Эйсоном. Сжечь их у него не было никакого права. * «Если я скажу тебе, мелкий, как твой обожаемый судья за тебя переживает — подумать только, он ещё умеет! — ты похеришь всё задуманное от своей щенячьей радости. А даже жаль, твоя реакция была бы как минимум забавной. Что же ты будешь теперь делать? Ты на многое способен, с тобой три Эдикта и интересные, почти способные идиоты. Постарайся. Постарайся, малыш, потому что если ты сейчас опустишь руки, мне придётся добить тебя раньше, чем тебя разорвут на части хористы. А этого не было в моих планах. Удиви всех. Ещё раз. И лучше не один». * Эйс лежал у самого подножия своего первого Шпиля и смотрел в ночное небо. Небо, казалось, смотрело на Эйса в ответ — через мелкую пыльную крошку. Почти совсем как в Оплоте, пусть и в разы слабее, но здесь и цель у Эдикта была другая. Дважды Буревестник. Эйсон почти смеялся, впрочем, прекрасно понимая, что этот смех был скорее истерикой. Рядом зло хохотала Фуга, обирая тела своих же недавних соратников по Хору. Лантри, тяжело дыша, сидел на земле и латал себе плечо сигилом Жизни. Атли лежала тут же и так же, как сам Эйс, смотрела в небо. После того, как он запустил механизм, она первой из всех подошла к нему и хлопнула по плечу. Как-то даже сочувственно. Да уж, несложно было понять, что это значит. Собственный Эдикт... Эйсон не сомневался: Марк уже знает. Да вообще узнают сейчас все. Включая, пожалуй, Кайрос. Темнота шевельнулась, цепко ухватила Эйсона за плечо и резко подняла на ноги. В следующий миг Эйс осознал себя на самом краю Шпиля: шаг назад — и свалится. Шагнуть вперёд ему плотной тьмой мешал Марк. Сквозь дикую усталость прорвалось чистое, искреннее веселье: — Ты радуешься так? В ответ Марк всё-таки отступил, лишая Эйсона опоры, и тот поспешно пошёл следом, дальше от края. После провозглашения Эдикта умереть так, от падения с высоты, казалось безумной нелепостью. — Радуюсь я дольше и менее скучно, — отозвался Марк, сияя янтарными глазами посреди ночной и собственной темноты. — Так, развлекаюсь. А ещё поздравляю: наглее тебя в этом мире была разве что Кайрос. Впрочем, может, и она не дотянула. У неё-то своего Владыки не было. — Пиздец, — брякнул Эйс. Годы назад он бы себя за такую ругань сам бы по уху оттрепал, но сейчас она крайне соответствовала ситуации. Марк, разумеется, расхохотался. Эйс поймал себя на том, что улыбается в ответ. Проклятье, ему было слишком хорошо. Почти легко. Непозволительно. Сейчас — совсем непозволительно. — Так вот, в связи с твоей наглостью — что ты собираешься делать? Эйсон помолчал, отвернувшись к механизму. Сейчас он затих, лишь изредка посверкивая короткими и слабыми молниями между вершинами металлических лепестков. — Я сделал то, чего не делал ещё никто, — начал он. — У меня есть фора в несколько часов, пока все будут это переваривать. А потом Кайрос... отреагирует. И никто, Марк, никто не может знать, как именно. А значит, я буду знать, что делать, только после реакции Владыки. Поэтому до неё я... Не знаю. Наберусь сил для последствий. Высплюсь, например. Так будет лучше. Марк склонил голову на плечо, изучая Эйсона взглядом так, будто впервые видел. Кивнул и отступил к краю: — Осторожно, малыш. И исчез — то ли в тени, то ли сымитировал падение, Эйс так и не понял. Портал слабо светился, но спускаться и объявлять всем, что всё временно в порядке, сил не было. Поэтому Эйс спустился всего-то в свою жилую комнату, глянул в окошко на пыль и ничком повалился на постель. Стоило последовать своему же совету. * Эйс открывает глаза. В первые десять секунд он уверен, что проснулся после короткого сна, но потом понимает: кровать тут совсем другая, и комната кажется более уютной, более обжитой. У стены даже очаг горит — почему-то без дыма. А у очага — кресло. А в кресле — Тунон. Отчего-то в чёрном шёлковом халате — у Эйса перчатки есть из такой же ткани. И, кроме халата, на нём нет ничего. Эйс приподнимается на локтях, открывает рот, но Тунон немедленно оказывается рядом. Расстояний во сне нет, но Эйсон ловит себя на досаде: как было бы хорошо, если бы Тунон подошёл. Если бы Эйс слушал его шаги. Если бы ждал и трепетал от каждого скрипа досок... Если бы... На стенах горят факелы, на столе у кровати — свеча. Тунон упирается в постель коленом, сжимает запястья Эйсона, заводя его руки за голову и прижимая их к подушке. И если не смотреть ему прямо в глаза — карие, даже чуть красноватые, с морщинками вокруг — очень легко не заметить его улыбку. — Меня давно беспокоит то, как ты будоражишь абсолютно всех. — Ты и сам взбудоражен, — Эйс откуда-то знает, что может звать его так фамильярно. Знает, что зовёт его так уже какое-то время. Знает, что будет дальше. — Это не отменяет того, что ты действуешь излишне быстро и излишне вызывающе, — коротко качает головой Тунон. Его длинные тёмно-седые волосы забраны сейчас в небрежный хвост, и эта небрежность пугающе двояка: она делает сон слишком реальным и абсолютно невозможным одновременно. — И забываешь об осторожности и терпении. На слове «осторожность» у Эйса иллюзорно зудит спина. Он выгибается Тунону навстречу, пытаясь поймать губами губы, но тот степенно, хотя и быстро, отклоняется. И за мгновение привязывает Эйса к кровати — чёрным дымом. Эйс уверен: он крепче любых верёвок. А если проверять, то можно лишиться запястий. Он обнажён, Тунон одет, пусть и в один халат, и очевидна вся разница положений. Сухие пальцы медленно, почти изучающе ведут от линии челюсти по шейным венам, очерчивая горло, слегка царапают ключицы, обводят соски, не позволяя даже намёка на касание. Неспешно скользят по каждому из рёбер. Эйсон негромко стонет — и немедленно обнаруживает на губах чёрную дымовую ленту: — Я не слишком люблю, когда ты прерываешь меня подобным образом. Дышать Эйс может. Но не более. Тунон гладит его ладонями — грудь, живот, бёдра, не касаясь постепенно встающего члена даже случайно. Ласки его коротки, их можно было бы назвать даже скупыми, но Эйсу достаточно лишь того, что это Тунон. У него встаёт быстро, почти прижимаясь к животу, и он уже сейчас, едва они начали, готов... на то, что ему оставили — на умоляющий взгляд. Естественно, это не приведёт ни к чему. Поэтому Эйс сгибает ноги в коленях, разводит пошире — и застывает, опутанный дымом и по лодыжкам тоже: — Терпение, Эйсон. Он хочет стонать, просить, вымаливать хотя бы одно касание. Он хочет сказать, как ему хорошо уже от одного голоса, не говоря уж о действиях. Он хочет... всего. Сразу. И побольше. И даже так он понимает: Тунон абсолютно прав, говоря об осторожности и терпении. Ни того, ни другого у Эйсона сейчас нет и в помине. Дым тоже ласкает его: кольца гладят руки и ноги, ещё одна лента лениво ползёт от паха вверх, по пути слегка придушив, заставляя замереть и задышать чаще — и замирает на глазах. Нет ощущения связывания, кажется, будто поверх лица аккуратно положили широкую шёлковую ленту, но Эйс уверен: попытайся он хотя бы пошевелиться — и глаза будут надёжно завязаны. Сейчас это кажется высшим жестом доверия и чужой уверенности в нём и его способностях делать то, что необходимо. Делать то, что... лучше. — Я закончу не раньше того, как сочту это нужным, — Тунон говорит пусть мягко, но почти угрожающе. Эйс часто дышит, уже не различая, где руки, а где дым, но понимая: что-то сжимает член у основания, что-то пощипывает соски, и ещё его растягивают. Уже сейчас. И неясно, куда они спешат... Оказывается — никуда. Дым гладит Эйса изнутри, давит ровно туда, куда нужно, и тело выгибается, напрягается почти до судорог — зафиксированное, ослеплённое, способное лишь на хриплое дыхание. Эйс вдруг думает: если повязка на губах сейчас округлится, удлинится и тоже войдёт в рот, он не выдержит — и, конечно же, больше не может думать ни о чём другом. Внутри и снаружи дым кажется плотным и осязаемым, но Эйс не уверен, каким он будет... ощущаться во рту. И в том, хочет ли это знать, не уверен тоже. — Мой. Стон идёт из груди, бесконтрольно, теряется в дыму, и от этого Эйс почти уверен: Тунон его если не слышит, то может почувствовать. Он дрожит под касаниями, под чужими руками, под голосом и словом, особенно словом, потому что чей же он ещё... Сейчас, кажется, даже не свой. Тунон ведёт двумя пальцами по руке Эйса, вдоль его вены, по безумно чувствительным местам, а тот не может даже расхныкаться, хотя ему хочется, так хочется... Дымовое кольцо на члене наконец почти ласково скользит от основания вверх, и у Эйса чуть ли не слёзы наворачиваются от короткого облегчения. Кляп исчезает, и это невозможно не принять за разрешение говорить. За разрешение просить. За разрешение умолять. Его не хватает ни на что, кроме едва слышного «пожалуйста», которое он повторяет бессчётное множество раз и тихо надеется, что Тунон не заставит его уточнять, «что — пожалуйста». Не заставляет. Медленно стягивает с себя халат и, освобождая Эйса от дымовых оков, зачем-то бросает ткань на его тело. Эйс выгибается навстречу, как хочет уже долго, вслепую тянет руки, вцепляется в плечи... И распахивает глаза с первым толчком. ...Тишина комнаты оглушила его не хуже недавних молний Эдикта. Он умудрился проснуться, скрутив простыню жгутом, зажав её между ног и стиснув руками так, что надорвал ткань. И член стоял, как каменный. Лицо пылало, словно Библиотека под Огнём. Эйс, не выдержав, со стоном перекатился на спину, отшвыривая простыню подальше, и, бессильно всхлипнув, скользнул рукой вниз, к паху, сжал, грубо провёл по стволу, стараясь ни о чём и ни о ком не думать, не вспоминать ни сны, ни реальность... Не хватало ещё... Ему нужно было просто сбросить напряжение, просто отдрочить, передёрнуть по-быстрому, чтобы ничто не мешало... «Твои действия...» — зазвучало в голове почти против воли, и Эйс хрипло застонал в потолок, спуская в ладонь. Уткнулся лбом в подушку и закрыл глаза. Пусть это был не первый и явно не последний такой сон — но вот прямо сейчас Эйсон их очень и очень не ждал.