Золото и титан

— Ты — это он. Бутылка разбивается о стену с оглушающим дребезгом. Кажется, там был ещё виски. Кажется, Тони уже хватит, но рука упрямо хватается за новую бутылку, которую, впрочем, ждёт та же участь, что и первую, и вторую, и чёрт пойми какую уже по счёту. Осколки стекла усеивают пол и смешиваются с неизвестно откуда взявшейся кровью. Крови много, и Тони с усмешкой думает, не убил ли он кого. Пытается вспомнить, но голову точно накачали туманом, и он уже и не помнит, что именно пытался понять секундой ранее. Металлический — удушающий — запах слышится особенно отчётливо, когда Тони делает глоток — второй, третий, пятый — залпом и прикрывает отяжелевшие веки. Глаза жжёт, как в лихорадке, руки трясутся тоже. У Тони, кажется, руки в крови, но это его совершенно не беспокоит. Дешёвый виски выжигает внутренности почти непривычно, точно калёное железо льют в горло, и Тони раз за разом морщится, но прикладывается к горлышку как к единственному спасению от всего. Это так привычно — топиться в алкоголе, насильно отключая мозг, забываясь, травиться, — но отчего-то до тошноты противно. Тони ненавидит свою слабость и собственноручно делает себя ещё уязвимее. Что не убивает нас, делает нас сильнее? Да чёрта с два! Ты — это он. Как мантра, проклятие, и Тони уже и не знает, куда деться от надломленного голоса в голове. Голоса Питера. Сейчас Тони и правда чувствует себя им: тем, кто привязал к себе, позволил привязаться, а затем ранил, бросил, оставил одного истекать кровью, которую сам же и вызвал. Чем он лучше него? Он такой же, и ненавидит себя точно так же, как того подонка. — Не бросай меня, ладно? Я не перенесу этого снова. Воспоминания ядом проникают под кожу и скручивают внутренности. В груди что-то мечется и греет так яростно, что дышать становится всё труднее. Он словно горит изнутри, но не может — не хочет — с этим ничего делать. Может, если он наконец сгорит, станет хоть немного легче? Мёртвое не болит? Тогда какого хрена так больно? Можно ли быть недостаточно мёртвым? Звонкий смех рывком возвращает его к реальности, а внутри всё холодеет мгновенно, потому что смеяться вот так может только один человек. Тони всего на секунду кажется, что сейчас, вот прямо в это же мгновение, ещё чуть-чуть — и выйдет он, подплывёт тихо, как умеет только он один, сядет на корточки напротив, глаза в глаза, улыбнётся мягко и выбросит из рук всё ненужное, потому что руки Тони должны держать только его, должны касаться только его кожи и ерошить волосы тоже только его. Тони тупо смотрит на угол стены, из-за которого вот-вот выйдет он, минуту, три, десять, но никто так и не выглядывает. Даже смех кажется уже таким далёким и забытым — точно Тони способен его забыть, — а его всё нет. И не будет. Вторая бутылка летит к чертям — в стену, — и звон осколка об осколок — столько их собралось у самых ног — становится таким же громким, как и от соприкосновения со стеной. Тони уже совершенно ничего не чувствует, — неужели умер? — только ладони непривычно саднит, а он совершенно не помнит, когда успел порезаться. Может, когда снёс зеркало заднего вида, возвращаясь домой в пьяном тумане, или когда шарил по ковру рукой в поисках телефона, чтобы написать сообщение Джарвису, а наткнулся на осколки разбитых бутылок. Тони не верит, что это конец, потому что от Питера не так-то легко избавиться — он знает. Тогда почему этот ребёнок всё ещё не позвонил, не сказал своё с придыханием «Тони» — он не думал, что его имя на чьих-то губах может звучать настолько волшебно, — не стал говорить-умолять-приказывать вернуться? Потому что одного только звонка было бы достаточно, чтобы рухнула заново отстроенная стена. Тогда почему сам Тони не может взять телефон в руки? Тони жмурится до пляшущих в подсознании кругов, а когда наконец открывает глаза, натыкается на фигуру, которая перешагивает всё то, во что за пару часов превращается гостиная. Стекло хрустит под неспешными — точно боязливыми, но Тони прекрасно знает, что пришедший ни капельки не боится — шагами и превращается в крошку, а Тони думает, кто бы его так растоптал, чтобы уже раз и навсегда. Голос спрашивает, чья это кровь и не ранен ли Тони. Он говорит, что всё в порядке, только пару осколков врезалось в ладонь — ерунда, достать их не стоит ничего. По правде, доставать как-то не хочется, но он чувствует на себе тёплые — уютные — руки и хочет оттолкнуть, сбросить, потому что эти чертовы руки спасали его на сотни тысяч раз больше, чем должны были, чем спасал сам Тони. Он не достоин ни этих рук, ни их обладателя. — Зачем ты здесь? — Потому что ты написал. Вставай, я обработаю… — голос Джарвиса по обыкновению вкрадчивый, спокойный, точно всё это — в порядке вещей. В какой-то степени так оно и есть, и на мгновение Тони ужасается тому, в какого безэмоционального робота он превратил Джарвиса. — Нет, ты не понял. Зачем ты здесь? — Затем, что ты мне нужен. И так глупо умереть я тебе не позволю. Глупо. Всё это — глупо. И всё, что связывало Тони с Питером — тоже было глупостью? Тони открывает рот, чтобы возмутиться, но с губ срывается лишь стон, потому что Джарвис касается изрезанных рук чуть неосторожнее, нежели должен, и боль пронзает ладони миллиардами иголок и утекает вверх по венам. Джарвис легко целует костяшки, но и там находится несколько неглубоких ранок, чтобы даже таким мимолётным движением причинить боль — словно каждое его действие сейчас сопровождается болью. Его ли собственной или болью Тони — никто не знает. — Я ведь чудовище, Джарвис. Я причиняю людям только страдания. Во мне живёт столько… демонов, что мне самому становится страшно… Я не стою твоей заботы и любви. И никогда не стоил. Ты сказал мне принять решение, и я его принял, но принять последствия оказался не способен. — Если есть демоны, значит и ангелы где-то неподалёку. Человек не может быть только чёрным или только белым, Тони, пора тебе это принять. Тебе нужно отдохнуть. И обуздать свои эмоции. Хочешь, мы уедем куда-нибудь, куда-нибудь, где тебе станет легче? Со временем — через неделю, месяц или год — должно стать легче. Только, пожалуйста, Тони, отпусти пистолет. Тони переводит смазанный взгляд на свои окровавленные руки, которыми одновременно держит бутылку и оружие, затем, медленно, точно что-то вспоминая — между бровей пролегает морщинка — на стену с четырьмя дырками от пуль. Тони не помнит ни единой, и это уже пугает до чёртиков.

***

— Не одобряешь. — Конечно нет, Старк. — Джарвис всегда переходит на его фамилию, когда бывает предельно серьёзен. — Ты не создан для чего-то долгого. Для чего-то, что можно назвать «навсегда», понимаешь? Как бы сильно ты ни любил, насколько бы прочна ни была связь, ты всё разрушишь. Потому что тебе так комфортно. Ты сделаешь мальчику больно, чертовски больно. Он — не я, да и я… Наша с тобой игра затянулась давным-давно, оба стали мухлевать и играть не по правилам. — Тони помнит: так они окрестили всё это вначале. Игра. Не более. В таком случае не возникало вопросов, кто они друг другу и что должны — «партнёры», ничего. Сейчас же, после собирания друг друга из мельчайших кусочков, они так и остались друг другу метафорическими напарниками. Только игра стала куда серьёзнее. — Так что, будь добр, когда будешь принимать решение… Взрослое решение, Тони, подумай в первую очередь о нём. — Конечно, Джарвис, я всё понимаю. — Я надеюсь на это… Тони снова проваливается в сон.

***

Питер никогда не думал, что путать сон с явью возможно. Ему казалось, это лишь выражение такое, для красоты слов и усиления образа, что только писатели способны заставить своих героев усомниться в правдивости того, что происходит вокруг. И Питер уж точно никогда не думал, что сам станет одним из таких героев. Он плачет — во сне или наяву, — заливается слезами и давит в себе всхлипы, потому что издать звук — равносильно сдаться ему. Он один, в запертой комнате, сидит на полу, облокотившись спиной о кровать по обратную сторону от двери, пока он рыщет за дверью. Питеру страшно. Питеру больно — он, кажется, располосовал плечо, когда падал у камина, — а сдерживать всхлипы становится всё труднее. Грудь уже ходит ходуном, он дышит ртом часто-часто и жмурится каждый раз, когда с неосторожностью высвистывает воздух из лёгких. Прислушивается. Он близко, он всё слышит, он давно нашёл Питера и играет с ним, как с жертвой. Но Питер в запертой комнате, и вряд ли… — Сладкий… — Знакомый голос неприятно тянет на гласных, и Питер весь сжимается, молясь, чтобы его не нашли. Но тяжёлое дыхание касается шеи уже слишком ощутимо, слишком горячо и опасно, чтобы питать хоть толику ложных надежд. Питер зажмуривается до взрывающихся искр и шепчет, как заведённый: — Пожалуйста, нет… Смех оглушает и посылает импульсы страха по всему телу. Питер чувствует, как его легко подхватывают на руки и швыряют на кровать. Он больно ударяется об изголовье, и боль заставляет его открыть глаза. Тони склоняется над ним и улыбается совсем как хищник: жадно и предвкушающе необычайное веселье. Только Питер понимает, что с этого мгновенья весело ничуть не будет. — Тони, пожалуйста… Пожалуйста, ты обещал… что не тронешь меня… — Но ты же сам сказал, что я — это он, Питти. Что он там тебе делал? Ах да, наверное, связал руки. А может, держал сам, заломав за спину, пока брал тебя силой? И Тони проделывает то же самое, что и произнёс, что и происходило пять лет назад на этой самой кровати. Питеру больно. Питер воет от вывернутых рук и тяжёлого тела сверху. Всхлипывает от приставленного к виску пистолета и скрывает надрывные стоны и вскрики в подушке. Действия неосторожные и грубые — на всём теле к утру нальются синяки. Питер уже хрипит в подушку — кажется, помимо рук затекла и челюсть тоже, — когда Тони переворачивает его на спину. — Ты как, малыш? — с довольной издёвкой спрашивает Тони, склонившись чуть к уху, и ответом служит едва различимый хрип. Питер смотрит в одну-единственную точку в пространстве, приоткрыв рот, потому что дышать через нос резко становится невозможным. Руки трясутся в бессильном желании оттолкнуть, когда Тони притягивает его ближе к себе, приговаривая, что Питер всегда хотел «ближе». Только вот хотел Питер уж точно не так. Питер закрывает глаза. Эта ночь будет долгой.

***

— Питер, родной, пожалуйста, проснись… Кто-то кричит слишком громко и пронзительно для реальности — Питер вздрагивает и чувствует мороз по коже — настоящий крик ужаса, квинтэссенция безумия и безысходности. Питер понимает, что не хочет просыпаться, потому что сделать это равносильно встретиться с тем, что способно издавать такие нечеловеческие звуки. Крик, кажется, врезается в барабанные перепонки, а Питер даже защититься руками не может — всё тело точно парализует. Его бросает в дрожь. Он чувствует на себе чьи-то руки, они зачем-то крепко держат запястья и бьют по щекам. Питер хочет увернуться, и леденящий душу звук мечется вслед за его головой. Это прекращается мгновенно, точно с хлопком или взрывом, и тишина наваливается с такой силой, что, кажется, вот-вот переломает кости. Питера с силой встряхивают и почти подсовывают картинку взволнованной Карен, склонившейся так низко, что выбивающиеся каштановые пряди щекочут щёки. — Питер, милый… — Карен запускает пальцы в вспотевшие на макушке волосы, пока Питер непонимающе хлопает глазами. Его словно окатили ледяной водой, а он не понимает, зачем. — Ты кричал. — Что?.. — Садистская улыбка всплывает перед глазами всего на мгновение, но и этого оказывается достаточно, чтобы подорваться на месте и встретиться с такими же непреклонными руками Майка. Питера с силой укладывают обратно, и он начинает метаться по комнате взглядом. — Где он?.. — Никого нет, Питер. Это был всего лишь дурной сон, слышишь меня? Тебе нужно успокоиться. Сердце колотится так же яростно, как и мгновением ранее, и Питер понимает, что так просто его не успокоить. Он помнит это состояние — всё возвращается, словно по замкнутому, адскому кругу: зрачки затапливают радужку, сердце буквально разрывает грудную клетку, дышать становится труднее, и его всё колотит-колотит-колотит. Страх переходит на новый уровень и обретает вполне осязаемые формы — по крайней мере, тело ломит так же, как и во сне. Он не сходит с ума, уверяет себя, а сам вряд ли может отдать отчёт тому, что происходит вокруг. Всё смешивается и слипается в комок из ужаса и реальности, и Питеру кажется, что его реальность — не реальность вовсе, а ещё одна разновидность его кошмаров. В настоящей реальности этого не случилось бы. Он бы не остался один. Питер вздрагивает и весь покрывается мурашками, потому что мысли снова сводятся к одному — Тони. Когда, проснувшись на следующее после побега утро, он первым делом находит на тумбочке записку, прижатую пистолетом, Питер думает, что это какой-то розыгрыш. Потому что «Прости. Нужно было закончить всё намного раньше» кажется слишком нереальным, слишком киношным — ведь в жизни так не бывает! — слишком-слишком-слишком, и от этого «слишком» голова идёт кругом. Питер решает дождаться Тони и потребовать объяснений. Тони не возвращается и к вечеру. Ночь уходит на то, чтобы как следует прокричаться в подушку, и на утро вся гамма чувств, все эмоции и мысли сужаются до сухого «бросил». Ни единого слова больше, и первые пару дней Питер чувствует всё до чёртиков правильно — кто он и кто Тони? Пока не случается первый срыв. Всё по законам жанра: панические атаки, транквилизаторы и нескончаемый хоровод образов и чьих-то слов, долетаемых как из-под воды, словно он в самом деле находится в опасной близости к безумию. — Давай выпьем таблетки, и тебе станет легче? — мягко — так обычно разговаривают с сумасшедшими — предлагает Карен, стараясь поймать на себе смазанный взгляд Питера. — Нет, пожалуйста, не надо. Я… я снова усну, а там… Мне нельзя спать, там снова будет он… Там снова будет он… Я не хочу туда. — Сломанный шёпот, и Питер удивляется, как Карен его слышит — он сам не улавливает ни звука из всего того, что только что произнёс. — Прости, малыш… Питер чувствует воткнувшуюся в плечо иголку и возвращается обратно.

***

Выходя на ринг спустя три дня, Тони наверняка знает, чей щенячий взгляд будет неотрывно следить за ним из толпы. Знает, что за мистер Р* поставил на него круглую сумму и даже то, что он скажет сегодня его сыну после боя — в том, что Питер непременно появится, Тони не сомневается ни на секунду. Тони нисколько не готовился, нет, просто слова уже выжигают обратную сторону век, словно там написанные. Царапают губы ещё не слетевшими колкостями, и он всё ещё не готов увидеть их последствия. Только если это будет последнее, что он увидит на лице Питера. Непонятная дурь, кажется, и вовсе выпаривает всю кровь из вен, только для Тони не существует сейчас боли — лишь нервное возбуждение и ненормальное садистское удовольствие. Его крупно так потряхивает от предвкушения, и впервые за долгое время Тони чувствует наслаждение, просто вдыхая почти забытые запахи пота и крови. Он чувствует — нет, не слышит, будто кто-то снова выкрутил звук до минимума — своё дыхание, кажется, может разложить на молекулы вдыхаемый судорожно воздух, чтобы прочувствовать каждую. Адреналин больше не выбрасывает в кровь — он полностью переполнил вены. Кажется, выведи сейчас хоть самого Питера и поставь напротив, он не промедлит и мгновения. Первый удар в челюсть не приносит боли — только раззадоривает, и Тони сплёвывает кровь от прокушенной губы, пьяно улыбаясь. Противник силён, но Тони слишком изголодал по всему этому, чтобы проигрывать свой первый бой. Победа оказывается лёгкой, и Тони отчасти списывает свою удачу на подсунутый у самого ринга допинг — признаться честно, он даже не успевает и лица неизвестного разглядеть; знает только, что его заботливо подсунула Ирма, на пару с Джарвисом вернувшая его к жизни. Когда в раздевалке не оказывается ни одной живой души, Тони готов поклясться, что уже проживал это раньше. Чувствовал кожей пристальный взгляд, пока на загривке шевелились волоски, ощущал чужой настораживающий запах и слышал мимолётные, рассекающие воздух, жесты за своей спиной. Он чувствует вошедшего как самого себя, и сейчас это пугает до чёртиков, потому что так уж точно не должно быть, спустя пять дней. То, что, казалось бы, успело притупиться, вспыхивает с новой силой. Тони забывает, каково это: вдыхать воздух в расправленные лёгкие — те словно сворачиваются в трубочку. За ними — желудок, да и все органы разом. Тони с силой делает проклятый вдох и находит в себе силы оторвать ноги от пола, чтобы обернуться, потому что оба они молчат слишком долго, а свои реплики так не вовремя застревают в глотке. Он со свистом выталкивает воздух обратно, потому что встретиться с таким он совершенно не готов и никогда не будет: кажется, Питер сильно похудел и стал ещё бледнее, тонкие запястья стали почти хрупкими, а карие глаза поблекли. — Меня одного преследует чувство дежавю? Есть в этом что-то ранее пройденное, не находишь? — с усмешкой, слишком резко, начинает Тони, замечая, как вздрагивает Питер от его голоса. И молчит. — Тебе чего нужно, ребёнок? Давай шустрее, раздевалка вроде не на одного меня рассчитана. — Снова оборачивается и копошится в ящике, имитируя полную занятость и нежелание тратить драгоценное время на «неожиданно» появившегося подростка. — Сейчас — на одного. На нас одних. — Питер делает два нерешительных шага вперёд, и теперь вздрагивает уже Тони: от глухости голоса, в просторном помещении ставшем почти неслышным. — И? — Нам нужно поговорить. — Мы ведь и так разговариваем, разве нет? — Питер смотрит чуть-чуть с укором, как раньше, когда Тони постоянно и ненужно язвил, а Тони безразлично жмёт плечами. Тоже совсем как раньше. Слишком много этого «как раньше» в воздухе. — Тони, пожалуйста, вернись. — Не как раньше — намного жалостливее, и, чёрт возьми, Тони чувствует, как то, что всё это время он так старательно запивал, вот-вот вырвется наружу. Скрипит зубами и рывком оказывается лицом к лицу с Питером. — Если ты пришёл за этим, то можешь проваливать, потому что мои действия, чёрт возьми, говорят сами за себя. — Сквозь зубы, злобно, с неприкрытой ненавистью, чтобы понял, чтобы поняли, что это чёртов конец. Ко-нец. Точка. — Тони… — Питер оказывается слишком близко, и снова происходит выводящее из себя Тони «как раньше»: он просто хватает подростка и впечатывает в ящики, прижав горло предплечьем. Не сильно, но вплотную, так, что судорожный вздох чувствуется сквозь ткань кофты. Удар головы о железо отдаётся в висках, и мгновенная вспышка боли на лице Питера едва не заставляет Тони бросить всё и прижать к себе этого ставшего ещё более хрупким подростка. — Ты можешь сделать это. Как хотел тогда, в нашу первую встречу, пока не узнал моего имени. Ты ведь тогда просто испугался, да? А сейчас не делаешь этого из жалости. Так вот из этой самой жалости надави посильнее, до тех пор, пока я не перестану дышать. Слова Питера снова заставляют отшатнуться, отпрянуть, с недоумением — и страхом — заглянуть в глаза, в которых Тони совсем недавно тонул, а сейчас тонуть было совершенно не в чем. — Да ты под наркотой. — Тони, наконец, всё понимает, и понимание это — точно удар битой по голове. — Ты тоже. Тони не слышит и не чувствует, как в помещение врывается кто-то ещё, как с силой оттягивает Тони от Питера, отдирает подростка от железа ящика и загораживает собой, вооружившись пистолетом. Тони смотрит в чернеющее выходное отверстие без единой эмоции, словно от одного желания Питера умереть от его рук всё внутри перегорает в один миг. — Майк, опусти пистолет. — Но, сэр… — Опусти. Чёртов. Пистолет. Живо! — Достойная замена. Прыткая такая, чуть не дала мне тебя задушить. Ещё и обдолбаться позволила. — Тони смеётся хрипло, специально говоря о новом телохранителе так, словно он и не человек вовсе, а Питер смотрит, словно в чём-то уличает, так, словно говорит, что ты чёртов Тони Старк, который никогда так не сделал бы. По правде, Питер в этом далеко не уверен, но ему хочется, чтобы так и было. Питер устал бояться и Питеру всё ещё страшно. Потому что Тони во снах более, чем реальный, потому что боль более, чем реальна. Потому что Питер, чёрт возьми, любит. — Это транквилизаторы. — Просто пожимает плечами Питер, и Тони, втянув шумно воздух, чувствует расползающийся внутри холод. — Так значит, ты не вернёшься? — С надеждой, с долбаной надеждой, которая почему-то до сих пор не кончилось, хотя давно пора бы. — Нет. — Хорошо. — Питер глотает горький комок. — В таком… случае, контракт до сих пор не расторгнут. Если ты всё решил… Если это то, чего ты действительно хочешь, — зачем-то добавляет он, и в уголках глаз собираются предательские слёзы, — ты явишься завтра, чтобы со всем покончить. Не дожидаясь ответа, он покидает раздевалку.

***

Питер знал, что он приедет. И всё равно не был готов увидеть чёрную Ауди, припарковавшуюся во дворе. Тони не стал тратить время на паркинг, словно и этим подчёркивая, что приехал в последний раз и чтобы поставить точку. В костюме с иголочки и в солнечных очках с красными стёклами, с неряшливой причёской и выражением вселенской скуки на лице он слушает Хэппи, кивает пару раз почти механически и, не глядя, расписывается. Смотря на широкий росчерк чёрной гелиевой ручки, Питер по-прежнему видит одно лишь слово. Бросил.