Разрушая доверие

Чимин не скрывает своего разочарования, стараясь даже не смотреть в сторону Чонгука, от пережитых эмоций нехорошо: голова, словно каменная, а веки залиты свинцом, хочется спать, свернувшись где-нибудь в укромном месте в маленький невидимый комочек, чтобы больше никто не трогал, не причинял боли. Чимин сам по себе всегда мягкий, крайне ранимый и заботливый. От воспоминаний, с каким усердием он каждый раз успокаивал Гука за сценой, прижимая к себе и смахивая с его лица горькие слёзы, становилось обидно до боли в груди. Он же всё вкладывал в этого человека, буквально растворялся в нём, как в лучшем друге, защищая этого маленького ребёнка от любой нападки и проблемы, он и подумать не мог, что люди бывают настолько жестоки и циничны, хуже зверей не иначе. Мин плохо понимает, где они сейчас находятся, он лишь отвернувшись к боковому окну, безучастным взглядом рассматривал быстро пролетающие вывески дорогих магазинов и ресторанов, спокойно гуляющих по улицам людей, дорожные знаки и стволы деревьев. Это уже не имело значения, хотя раньше он с удовольствием утыкался в это самое стекло, с любопытством разглядывая, кажется, уже практически забытую для него жизнь обычных людей, такую до боли знакомую, но теперь уже, кажется, абсолютно чужую. Порой ему этого не хватало: пройтись по магазинам без камер, сходить в кино, чтобы никто не заметил, прокатится на велосипеде по местному парку или купить себе стаканчик с кофе, чтобы случайно не попасть в поле зрения фанатов. Однако со временем всё меняется, он давно уже ушёл с головой в совершенно другую реальность, а уж после того, что с ним только что произошло, так и вовсе, всё, что творилось сейчас за дверями чёрной машины, переставало интересовать. Какое ему дело до того, что могло бы у него быть не стань он тем, кем является сейчас, когда у него в этот самый момент, такие проблемы. Несмотря на включенный подогрев и тихую спокойную музыку, что лилась из динамика, успокоиться не получалось. Чимина трясло, а пальцы рук мёртвой хваткой впивались в ткань лёгкой ветровки в жалкой попытке согреться, он уже так намёрзся, что тепла буквально не ощущалось, словно он так и остался в том старом холодном общежитие, одиноко валяющийся без сил на ледяном полу. Чонгук больше не делал попыток выйти на контакт, он спокойно вёл машину, лишь изредка бросая виноватые взгляды на дрожащего от пережитых эмоций парня. Возможно это было и хорошо, второго диалога о случившемся с этим человеком, танцор просто на просто сейчас не переживёт, выяснять отношения и требовать извинения сил уже не было, да и навряд ли Мин, когда-нибудь на это теперь решится. Этой дружбе пришёл конец. Окончательный и бесповоротный. Вжимаясь в мягкую кожаную спинку дорогого автомобиля, Мин утыкается лицом в собственное плечо, зарываясь носом в зелёную ткань одежды; кажется, ветровка, словно провоняла знакомым парфюмом Чонгука, от этих мыслей кружится голова. Чимина тошнит, комок новых рыданий подкатывает к горлу, застревая в нём огромной костью, а всё, потому что сам Пак сдерживается, зажимая рот ладонью и проглатывая вырывающиеся наружу слёзы. Он не хочет плакать, только не при этом человеке, только не сейчас, а потому пальцы рук сжимают собственные плечи с такой силой, что по слабому телу невольно прокатывает волна новой тупой растекающейся по всем венам боли, как единственный способ забыться, не позволить неконтролируемому рыданию вырваться наружу горячим потоком. Пак старается не смотреть на своё еле заметное отражение в стекле, боясь там увидеть лишь жалкую тень себя прежнего, теперь уже, кажется, навсегда разбитого и покалеченного своей же собственной доверчивостью и простотой. Мин дышит через раз, безучастно смотря на мимо быстро пролетающие картинки придорожных пейзажей и домов. Сейчас он впервые ощущает такую пустоту и обиду за всю свою жизнь, так, словно из тебя вырвали самую главную частичку души, способную радоваться и чувствовать, ощущать весь этот безграничный мир каждой клеточкой своего тела, каждым вздохом и взглядом. Всё словно теряет этот самый сакральный смысл, оставляя после себя лишь огромную зияющую тёмную дыру, израненной и потерянной души. Чимин искренне верил в то, что они настоящая дружная семья, в которой не только о нём кто-то способен позаботится, но и в которой он сам может давать точно такую же неподдельную заботу другим. Ему и нужно-то было не много, чтобы не обижали и не бросали, пускай были бы ссоры, пускай недопонимания, но главное, чтобы даже в порыве этого самого гнева, каждый из них, в глубине души переживал за другого, волновался, боясь навредить или обидеть. Это всё, что ему нужно было – не переходить границы, а теперь эта иллюзия была разрушена, вырвана прямо из сердца тяжёлыми словами Чонгука и отброшена куда-то далеко, в дальний пыльный угол их старого обветшалого и уже давно никому не нужного общежития. В просветах деревьев мелькает знакомое здание, и Пак прикрывает глаза, как только видит слабое свечение из окон большого дома. Его одногруппники ещё не спят, а ведь они уже почти подъехали, подъехали, а он так и не успокоился, так и не придумал, что сказать. Да и можно ли в этой ситуации вообще сказать хоть что-то утешительное или вылить всю правду грязным потоком чистой истины? В глазах Чимина застывают слёзы: он не имеет права отравлять жизнь другим своими личными болезненными ощущениями, не имеет права разрушать иллюзии других людей касаемо всего того, что они построили, что обрели. Это была его ошибка, его вина, как старшего, как хёна и как друга, он нёс ответственность за этого ребёнка наравне с другими, но не справился, и теперь попросту не имел права губить жизни остальных, вынуждать их каждый день жить с этим грузом ответственности. Он не мог допустить этого с моральной точки зрения, с позиции хорошего друга, но как человек, как ещё точно такой же ребёнок, как и сам Чонгук, он не мог справиться в одиночку и прекрасно это осознавал. Ему нужна была поддержка в этот самый момент, как никогда, от кого угодно, только бы не оставаться один на один с этим кошмаром до конца своей жизни. Гук останавливает машину, тяжело вздыхая, а Чимин не дожидаясь больше ни секунды, отстёгивает ремень безопасности и вылетает из автомобиля, громко хлопая при этом дверью. Прохладный ночной воздух бьёт по лёгким с такой силой, что Пак, вздрагивая, начинает задыхаться, но всё равно при этом, старается судорожно ухватить ещё хотя бы один глоток весенней прохлады. Он окидывает тёмную улицу волнительным взглядом, тут же пряча вмиг онемевшие от испуга и холода пальцы рук в глубокие карманы своей лёгкой ветровки и, опускает глаза вниз, виновато разглядывает весеннюю грязь у себя под ногами. Ему хочется сбежать, спрятаться где-нибудь одному, чтобы никто не нашёл, чтобы никто не видел его таким: слабым и забитым. От бьющего ледяного ветра прямо в лицо по телу пробегает дрожь и Мин сжимается, сшимагая носом и спешно вытирая с бледных щёк влажные дорожки. Чонгук также молча выходит из машины, плавно захлопывая за собой дверь и тяжело вздохнув, безэмоционально начинает смотреть на тёмное ночное небо с редкими далёкими звёздами. Он собирает губы в трубочку, выпуская слабый воздух из лёгких и также легко, словно это самый обычный их вечер после работы, наблюдает, как изо рта начинает валить белый пар, растворяясь прямо у него перед носом. Не то чтобы он совсем не чувствовал вину или раскаяние за содеянное, скорее нет, понимание того, что он переступил все известные нормы морали и законности было, но вот чистого сожаления за чужую испорченную жизнь не ощущалось. Гук свято продолжал даже сейчас верить, что поступил верно, как велело его собственное святое эго. Его мало волновала дрожащая маленькая фигура в пару метрах от него самого, что поджав плечи, одиноко стояла посередине дороги, окутанная лёгким еле заметным туманом. – Сегодня холодно, Чимин-хён, – Пак сжимается от этого мягкого податливого голоса, что раздаётся где-то вдалеке, словно за несколько километров от того самого места, где он сейчас стоит. Мин винит себя, за многие вещи, в том числе за непозволительную доверчивость и глупость, за чрезмерную ранимость и мягкость, его любят за это неподдельное очарование и желание нести в этот мир лишь одно добро, но именно на этом он и прогорает. Медленно и мучительно, оставляя после себя лишь жалкий тёмный тлен. – Пойдём домой, а то простудимся. Наверное, где-то в глубине души Чимин действительно хочет слышать извинения, чтобы Гук сказал хоть что-то, что могло бы успокоить его сжавшееся от перенесённого кошмара сердце и хотя бы немного отпустить. Дать вздохнуть полной грудью и позволить расслабиться хотя бы на мгновение, перестать чувствовать непрекращающуюся дрожь по всему телу и то, как болезненно сводит горло от вырывающихся наружу очередных рыданий. Вот только Чонгук даже и не собирается объясняться, он всё успел сказать ещё тогда, в том старом заброшенном пыльном месте с кучей никому ненужных коробок и паутины, что он не виноват. Он отстаивал свои интересы, свою правоту, пускай даже таким изуверским и жестоким способом, но это был его выбор, вполне себе продуманный и сознательный. – Хён! – Макнэ повышает голос, а Пак уже слышит эти угрожающие интонации, слышит этот приказной тон и неосознанно подчиняется. Он запуган, больше нет совершенно никакого желания проверять, как далеко способен зайти этот ребёнок, на собственной шкуре, Мину хватило того, что он уже успел перенести и прочувствовать каждой клеточкой своего тела. Его потряхивает от ощущения неспокойно бьющегося сердца где-то в груди, когда лёгкие буквально сжимаются, отказывая работать, а глаза накрывает белая пелена лишь от одного только вида спокойно стоящего неподалёку Чонгука. Тот ждёт, хотя по его напряжённому лицу и чёрным глазам видно, что он нервничает, словно всё это время находится на стрёме, готовый в любую секунду вновь рвануть за своей израненной добычей. Вот только Мин больше не дожидается того, когда его вновь возьмут за шкирку, болезненно встряхнув над землёй, всадив при этом ещё пару острых мечей прямо в спину. Он сам, сжимая руки в кулаки, заставляет себя пройти мимо макнэ, затаив дыхание и вжав голову в плечи, лишь бы только его вновь не трогали, не причиняли боль. К глазам моментально подкатывают слёзы, когда он несмело дёргает за ручку входной двери. Ему страшно от того, что он может увидеть. Он боится реакции хёнов, хотя даже не представляет, как сможет справиться со всем этим в одиночку. Рука словно примерзает к прохладному металлу, так и не решаясь открыть дверь даже в холодный уличный коридор, потому что переступить порог дома страшно, не хочется нести весь этот кошмар в планы других людей, не хочется разбавлять чужую размеренную жизнь перенесённым ужасом. Чимин замирает, обдумывает: не проще ли сейчас будет поехать в отель, принять там горячую ванную и, наглотавшись снотворного, поспать, забыться хотя бы несколько часов в спасительной безмятежности или зарядить в себя большое количество горького спиртного, чтобы окончательно отключить сознание? Он отметает все эти идеи в один миг, как только чувствует тяжёлую ладонь на собственной руке, Чон пытается развернуть его к себе лицом, возможно даже, чтобы что-то сказать, вот только танцор, даже к дружеским касаниям, теперь относится не просто с подозрением, а с самым настоящим отвращением. Ему страшно. Он тут же отталкивает ненавистную ладонь в сторону, резко дёргая ручку и открывая дверь, влетает внутрь, чуть ли не наощупь из-за выключенного света пытаясь подняться по лестнице. Мин плохо соображает, что происходит, сознание играет плохую шутку, заставляя чуть ли не задыхаться от странного ощущения непонятного преследования, словно ещё чуть-чуть и с ним снова повторится всё то, что он только что пережил в том старом, пыльном общежитии. Он пытается ухватиться хотя бы за что-нибудь, чтобы только найти хоть какой-нибудь источник равновесия и ориентира, но лишь рассекает дрожащими руками густую темноту холодного помещения. Дыхание учащается и Чимин готов поклясться, что уже вот-вот закричит от ощущения накатившего страха беспомощности и необъяснимого даже ему самому ужаса, но ноги подкашиваются, запинаются об очередной порог и Мин падает, приложившись всем телом о холодный камень. Боль, руку пронзает непонятной судорогой, а воздух словно вышибает из лёгких. Пак так и застывает, не в силах даже нормально вздохнуть и лишь безрезультатно пытаясь ухватить искусанными губами холодный воздух. Он чувствует, как чужие сильные ладони хватают его за плечи, приподнимая и разворачивая к себе лицом и тут Чимин понимает, что больше не может, это уже конечная остановка его терпения и сдержанности. Он устал, замёрз настолько, что давно уже перестал чувствовать пальцы рук, всё болело, а в глубине души, так и вовсе разрывалось на маленькие части. Мин вздрагивает, а из глаз непрекращающимся потоком начинают литься слёзы, с губ срываются первые стоны боли и разочарования, всё выливается в истерику. – Да тихо ты, – Гук шипит, со всей силы зажимая большой ладонью и без того потрескавшиеся чужие губы, лишь бы только тот не издал больше ни звука, не разрыдался окончательно. Вот только танцор от этого жеста начинает вырываться ещё сильнее, пытаясь отстраниться от ненавистного человека, закричать, что есть силы, чтобы хотя бы здесь позвать на помощь, не терпеть больше такого издевательства над собой. – Ещё один звук и я ударю тебя. – Чонгук замахивается, внимательно наблюдая за тем, как дрожащая фигура парня замирает, а чужие глаза буквально умоляют прекратить, остановиться уже наконец-то. – Слушай внимательно: расскажешь кому-нибудь, и я повторю наш с тобой опыт, а может быть, развлекусь с твоим любимым хёном. Не вынуждай меня, Чимин, делать это. Держи язык за зубами и постарайся просто забыть. Я погорячился, знаю, но ты сам в этом виноват. Мы всё ещё можем быть хорошими друзьями, если ты, конечно, не решишь это испортить. Мне, правда, жаль, хён, но так получилось. Мин не уверен, верит ли сам Чон в то, что говорит, потому что по его большому угрожающему силуэту ничего не понятно, он словно обезумевший, шипит сквозь зубы, грубо прижимая самого парня к прохладным порогам. Чимин просто кивает, чувствуя, как ладонь на его лице в конечном итоге ослабевает, а потом и вовсе пропадает вместе с весом чужого тела, что так требовательно на него наседало. Нет, Гук никогда не был милым ребёнком, может быть волчонком в овечьей шкуре да, но уж точно не тем беззащитным солнечным малышом, о котором сам Пак всегда хотел заботиться, и от этого становится ещё страшнее. Чонгук отстраняется, а Мин, поджав губы, с трудом пытается приподняться, усаживаясь на прохладный камень и обвивая колени дрожащими руками: он и так не собирался ничего говорить, ему стыдно, обидно, он не хочет выливать всю эту грязь и на других, но Чонгук всё равно ломает ещё больше. Как он только может угрожать повторить с ним всё то же самое? Это бесчеловечно. Парень испуганно сверлит расфокусированным взглядом свою собственную обувь, боясь даже посмотреть на возвышающуюся над ним фигуру макнэ, пока в один момент не понимает, что тяжёлая тень Чонгука просто растворяется в темноте, исчезает, а в глаза бьёт слабый тусклый свет домашнего тепла. Этот ребёнок просто уходит, молча, бросая свою сломленную жертву совершенно одну, обессиленную и уставшую. Чимин сжимается ещё сильнее, утыкаясь носом в сведённые колени и прикрывая глаза, слышит, как с губ срывается тихий скулёж: всё, во что он только раньше верил, всё было растоптано и сломано, разбито о жестокие скалы чужого цинизма и безразличия. Пака трясёт, но замёрзшие пальцы рук, которых уже буквально не ощущалось, уже были не в состоянии ухватиться за перила порог и подняться, ноги не держали, а искусанные губы уже попросту не успевали хватать поток холодного весеннего воздуха, заставляя лёгкие буквально гореть от недостатка кислорода. Мину, кажется, что это конец, он в один момент теряет всё, что ему когда-то было дорого, у него нет поддержки, нет защиты и опоры, он один – маленький, брошенный на произвол жестокой судьбы ребёнок, и Пак в это верит, даже те жалкие пару десятков секунд, но он верит. – Зачем ты бросил его там? – Дверь вновь распахивается, и парень буквально застывает каменным изваянием, словно в замедленной съёмке наблюдая за тем, как нескончаемую тьму развеивает потоком яркого света приоткрывшейся входной двери. Он слышит обеспокоенный, но такой родной голос Хосока и его тёплые интонации в словах, что сразу же оживает, волнительно поворачивая голову в сторону спускающейся по лестнице фигуры. – Гук~и сказал, что ты упал. Больно ударился? Что-нибудь болит? Хоуп просто присаживается рядом на корточки лицом к лицу, заботливо беря дрожащие замёрзшие руки в свои большие тёплые ладони и улыбается, так легко и беззаботно, что Чимина это окончательно добивает. Он чувствует, как не может справиться с сильной дрожью, как губы начинают дрожать от ещё невыплаканных слёз, чувствует, как сильно напрягается тело старшего и с его лица пропадает солнечная улыбка, меняясь на серьёзный и обеспокоенный взгляд. – Чимин~а, да ты чего? Эй, – Чон подрывается с места, сразу же прижимая к себе хрупкое трясущееся тело и одним рывком поднимая того с порогов дома. Мин просто обхватывает слабыми руками чужие плечи, утыкаясь холодным носом в изгиб шеи и шмыгая носом, замирает в чужих крепких руках. Как же сильно он нуждался именно в таком тепле, когда можно больше не бояться, когда можно довериться, поверить, что рядом есть кто-то, кто тебя удержит, не позволит вновь упасть на колени и судорожно просить не трогать, больше не причинять боли. – Мин, что-то случилось? – Хосок спрашивает тихо, шёпотом, чтобы только младший мог услышать, словно боясь спугнуть ту тонкую связь безграничного доверия, что между ними всегда существовала. Он ведь не идиот, он всё видит, ощущает, как младший в его руках дрожит, как отчаянно жмётся к нему всем телом, как пытается сдержать льющиеся наружу потоки горячих слёз, словно моля не отпускать, закрыть собой. Вот только Чимин лишь отрицательно кивает, стараясь как можно быстрее смахнуть выступившие слёзы странной радости вперемешку с отчаянием и без того с уже красных и воспалённых глаз. Прижимаясь к Хоупу и чувствуя, как его сердце обеспокоенно бьётся в груди, как дыхание учащается, а руки начинают держать ещё сильнее, согревая в крепких дружеских объятиях, Мину становится стыдно. Как он только мог подумать, что у него больше никого нет, что его никто не поддержит, что от него откажутся, когда всё тот же Чон Хосок оберегал его всегда и везде, вставая за него горой, как настоящий старший брат. От этих мыслей Пак понимает, что готов расплакаться ещё больше, он так хочет, так нуждается в том, чтобы прямо сейчас, на этих самых холодных уличных порогах, практически в полной темноте рассказать всё, излить душу горячим лавинообразным потоком и наконец-то отпустить, расслабившись безвольной куклой в чужих тёплых руках. – Я устал, – Мин врёт, сдерживая свои непродуманные наболевшие порывы и стараясь говорить, как можно более спокойно, чтобы только голос не выглядел таким жалким и надломленным: он не станет перекидывать груз ответственности на кого-то ещё, не станет отравлять жизнь одному из самых близких людей. Хосок не заслуживает того, чтобы даже через слова переживать весь тот ужас и кошмар, через который прошёл сам Чимин. – Замёрз и ударился об пороги. Ложь заканчивается, и Пак слышит лишь слабое «ладно, пошли в дом», а потом всё те же тёплые руки отрывают его от крепкого тела и, развернув, помогают подняться. Парень буквально каждой клеточкой своего тела ощущает, как в поры врезается знакомый запах родных стен, как лёгкие сжимаются под натиском, словно давно забытого, но такого яркого осознания того, что он дома, что здесь чисто, нет ни пыли, ни темноты, ни пустого прошлого, лишь живые. Он всё ещё не уверен, в безопасности ли он здесь, каждый шаг граничит с чувством беспокойства и безразличия одновременно. Ему нужно кому-то сказать, нужно чтобы кто-нибудь забрал ту часть боли и сомнений, что он испытывает, но вместе с этим сейчас для него нет ничего лучше одиночества. Даже вновь милая добродушная улыбка Хоупа и его заботливые руки, что помогают снять ветровку и грязные кроссовки, не дают возможности дышать свободно и легко, ему страшно, даже здесь, эта пустота не перекрывается ничем и это пугает ещё больше. – Схожу в душ, – Голос сломанный, а краем глаза Чимин видит, как кривится от этого старший, явно подмечая абсолютно все изменения в поведение своего маленького тонсена, Мин знает, что он плохой актёр, но дело сейчас не столько в неумение лгать, сколько в чистом стыде и потерянности. Даже если он сейчас захочет всё вылить наружу, не упуская ни одной детали, как это поможет ему вернуть друга и обрести душевную свободу, разве он избавится от этого проклятья пыльного пустого общежития? Вот именно, что нет, а потому и безразличие в душе зияет непроглядной дырой, закрывая собой все другие чувства и порывы. Его мало волнуют тихие звуки гремящей посуды и аромат вкусной свежеприготовленной еды где-то в соседней комнате, он не обращает внимания на включённый телевизор и на тёмные, сидящие на огромном диване силуэты одногруппников, молча проходит мимо их, словно призрак, тихо так, не видя перед собой никого и ничего живого. Дверь захлопывается, из лейки мощным потоком начинает бежать горячая вода, поднимаясь к потолку лёгким паром, а Пак просто скатывается по стенке душа вниз прямо в одежде, сжимаясь в маленький комочек под тёплыми струями, и закрывает глаза. Он всё ещё видит перед собой то старое пыльное место, чувствует запах старья и сырости, ощущает, как кожи касаются грубые ладони, больно хлеща по бёдрам, переживает на себе взгляд гневных безразличных глаз и вновь слышит те ужасные слова предательства. Он отключается на пару мгновений, словно падая в пропасть своих личных болезненных кошмаров, а потом резко приходит в себя, судорожно начиная хватать влажный воздух потрескавшимися губами и так несколько раз подряд. То, что он сейчас переживает, кажется, не излечится никогда, даже временем, он не сможет забыть, не сможет простить, не сможет отпустить ту часть ненавистных воспоминаний, что без его желания стоят у него перед глазами непробиваемыми картинками. Его сломали, вот только за что не понятно, он столько времени и с таким упорством шёл к тому, что сейчас имеет, а в итоге за один роковой вечер, теряет самое главное – самого себя. Теперь одиноко лежа под струями горячей воды, не способный даже так согреться, он в какой-то момент сквозь непроглядную обиду и пустоту понимает, что и жить-то теперь, кажется, вроде бы как незачем.