Разрушая доверие

Внутри всё переворачивается настолько, что даже от дрожи в руках, спровоцированной дикой злостью и отчаянием, не получается толком удержать кружку с горячим чаем, находя выход лишь в том, чтобы наконец-то просто-напросто поставить её на пол, только бы случайно не обжечься. Мин плохо контролирует своё поведение, уже и, не замечая, как по щекам катятся горячие крупные слёзы, что быстро растворяются на тёмной ткани пледа, а дыхание прерывистое, громкое. Его трясёт, эмоции бьют в набат с такой силой, что кажется ещё чуть-чуть и бешеный стук сердца пробьёт грудную клетку, переломает к чертям всё рёбра и вылетит наружу. Это истерика. Пак сжимает ладони в кулаки, без особого интереса сверля перед собой обычный паркет пола, а его всего передёргивает так, что даже тошнота к горлу подступает. Какой же он идиот, слабак, доверчивый придурок. Позволил этому малолетнему щенку так над собой надругаться, оставить на своём теле столько синяков и царапин, взять силой и при всём при этом, ещё потом и угрожать. Как он это допустил? Как он вообще позволил, чтобы этот… Пак глушит первый сбившийся стон в собственной ладони, трясущейся рукой пытаясь убрать с лица всю ненужную влагу, но при этом, глубоко внутри себя, так и не прекращая собственное самобичевание. – Кретин… – Мин давится в приступе кашля, заваливаясь на диван и сразу же поджимая ноги под себя, внутри скребётся такая невероятная злость и досада, что у Пака даже горло сводит непонятной судорогой. – Какого хрена ты туда поехал. Ну, зачем? – Этот бессвязный разговор сам с собой в приступе очередной вспышки истерики доводит буквально до отчаяния: не может он на это дать ответ, ну не может, его блин, просто-напросто, не существует. Он доверился другу, поверил, он даже не предполагал, что хоть кто-то из его знакомых способен на подобное свершения преступления. – А надо было думать, не хрен блин полагаться на всех подряд, олень доверчивый. Чимин просто рыдает, безудержно, всхлипывая и заглатывая всё новую и новую порцию обидных слёз, даже саднящее горло и болезненные ощущения в груди от постоянных эмоциональных надрываний, уже давно не повод остановиться. Его спокойная размеренная жизнь на этом закончена, он вляпался в такой водоворот грязи и опустошенности, что смысла возвращаться обратно и вообще пытаться что-то изменить уже, кажется, совершенно нет. Он настолько раним до подобного, до такой степени тяжело переносит даже чужие страдания, что свои собственные загоняют прямо в гроб, ну он же ещё ребёнок, совсем кроха, по сравнению со всем тем дерьмом, что смогли пережить другие, он не сможет. Это другие не ломаются, это другие гнутся как натрий под обстоятельствами, подстраиваясь под них, это других не сдвинуть с места, как скалу, но не его, он беззащитен перед большинством той гадости и мрака, что на него опрокинули. И что самое ужасное, Чонгук знал, куда бить так, чтобы ударить побольнее, чтобы желание пожаловаться и рассказать не было, чтобы ни один лишний звук не сорвался с пухлых губ, чтобы обида предательства сама постепенно выгладывала всё хорошее и приятное изнутри, медленно так, с издёвкой. – Я ненавижу тебя, – Почти шёпотом, практически не слышно, но Мину это и не надо, себе он уже давно всё сказал, теперь просто пытаясь отдышаться, прийти в себя, расфокусированным взглядом обводит вокруг одинокую комнату, холодную и совсем не согревающую уютом. Раньше он даже не думал, что эмоции могут ломать настолько сильно, бить прямо в спину, проникая во все внутренности разом и высоко взвинтив над землёй, резко бросить вниз, заставив задыхаться, кричать, бить кулаком по глухим стенкам больного сознания. Он так устал, выдохся эмоционально, догорая лёгким серым пеплом пропитанным кислотой обиды и ненависти, а где-то внутри больно, не успокаивается не на секунду, гложет, рвёт на части и всё это разом. Глаза уже слипаются от солёных влажных слёз, закрываются под тяжестью навалившихся проблем, но даже так, Мин не видит спасительной темноты, даже передохнуть нельзя, перед глазами пыль, старый гнилой воздух, грубые руки и Паку опять больно, он вскакивает с дивана, пытаясь глубоко дышать, ломает, даже кости ноют. Руки дрожат, всё тело словно ватное, чужое, но он поднимается, держится за стену, путается в ногах, но идёт, пускай так, он же ведь не совсем ещё бесполезный, вовсе нет. Вот только дыхание тяжёлое, почти болезненное, Паку кажется, что он ничего не чувствует и одновременно ощущает тысячи мечей в своей груди, страшно. Это почти паника, и самое ужасное, что он не может её остановить, пытается, очередной вздох и всё пронзает болью, он не в состоянии дышать, даже крики глухие, он их не слышит, они растворяются в воздухе, словно струйки дыма. Ледяная вода обжигает кожу, спёртое дыхание замирает, кажется, вместе с громким стуком сердца, на пару секунд, а потом всё словно возвращается на круги своя, Мин снова различает звуки, спешно хватает потрескавшимися губами тёплый воздух, скатывается на пол вниз перед раковиной и мелко дрожа, пытается отдышаться. Накрыло слишком сильно, он даже не думал, что способен так глубоко уйти в себя, без возможности вернуться, отстоять хотя бы в борьбе с самим собой, право на спокойствие и тишину. Эти демоны не отпускают, хватают так крепко, так больно, что прикосновения горят, полыхают, Пак это чувствует, скулит внутри, но смелости и сил справиться, совершенно нет. Он сдаётся. Желудок немного сводит тупой ноющей болью, но сам Чимин, кажется, привык, по правде говоря, он больше убеждён в том, что всё это от перенесённого стресса и переутомления, чем из-за отсутствия еды, просто кусок в горло не лезет, даже от воды тошнит, не говоря уже о чём-то более материальном. Он снова мёрзнет с прежней силой, плечи подрагивают, а открытые участки кожи покрываются стаей мелких мурашек, но Мин уже не пытается так усиленно завернуться в покрывало, какой в этом смысл, когда это всё равно не согревает. Ему холодно не здесь, знобит внутри, там, куда сам танцор боится заходить, слишком страшно в том месте и больно, потому что люди там наиболее дорогие, почему-то падают, так низко, что и не понятно, а есть ли у этого падения вообще хоть какое-то дно. Сейчас он просто лежит, уже больше часа сверля уставшим стеклянным взглядом дорогую мебель, иногда, когда безразличие отвлекается, Пак вспоминает что-нибудь хорошее, совсем на пару доли секунд, всегда разное, но и этого становится достаточно, чтобы внутри начинала теплиться хоть какая-то надежда. Не может же быть всё настолько безнадёжно. Он пытается понять, где же именно он так сильно прогадал, неужели он действительно смог настолько ранить, что слетели тормоза, когда он не заметил перехода этой грани, как допустил эту деградацию, почему сейчас молчит? Эти вопросы лишь отголоски того кошмара, что периодически всплывают перед глазами между безнадёжной апатией и проблеском иллюзии надежды на всё ещё хорошее и светлое будущее без страха и отчаяния. Отчётливее всего запоминаются удары, такие болезненные, острые, с оттяжкой, затем слова, а голос словно и не Чонгука, слишком уж циничный и жестокий, совсем не свойственный этому милому и, казалось бы, ещё невинному ребёнку. Отвращение к самому себе гложет в отличие от всего остального, не переставая: им воспользовались, надругались, вытрахали остатки гордости и сопротивления, а сейчас он валяется поломанной игрушкой, того гляди надломившей жизни и другим участникам группы, если сдастся окончательно, проиграет. Минуты идут совсем медленно, а Мин свернувшись в маленький дрожащий комочек, того гляди провалится, заснёт, пускай даже на пару минут, больше боль спать не позволит, но даже эта пустота намного лучше той, что он испытывает, бодрствуя, во сне ты хотя бы это чувствуешь не так сильно, более притуплено и апатично. Веки уже практически слипаются, когда сам Пак от неожиданности вздрагивает, слыша, как осторожно открывается входная дверь, а в коридоре совсем тихие шаги, такие спокойные, кажется совсем уставшие, но зато до боли родные и знакомые. Он сам не ожидает от себя такой прыти, быстро встаёт с дивана и, подавляя в себе дикое волнение, идёт на источник шума, опасливо проверяя, убеждаясь. Он видит Юнги совсем размыто, потому что предательские слёзы выступают на глазах: репер явно утомлённый, совсем без сил, скорее даже злой и выдохшийся, но для Мина всё равно такой близкий, такой тёплый и такой безопасный, что и спугнуть-то страшно. Только сейчас он понимает, насколько сильно по-настоящему соскучился, пускай и прошло всего-то пару дней, пускай он никогда раньше этого не говорил, но лишь при виде этого человека, боль предательства сменяется грустью разрыва и одиночества. Как же хочется всё рассказать, выплеснуть потоком слёз, разреветься на груди любимого человека, а потом просто отключиться, вверив себя в надежные и заботливые руки. Кажется, так будет правильно, они же должны друг другу доверять. – Привет, – Шуга быстро раздевается, небрежно скидывая с себя обувь и бросая куртку в шкаф прямо так, сил на то, чтобы элементарно повесить одежду, нет, он на ногах-то еле держится, не говоря уже о чём-то большем. – Ты как? Нам сказал присмотреть за тобой, – Репер подходит совсем близко и Пак уже чувствует, как поясницы касается тёплая рука, притягивая к себе ближе, обнимая, вот только танцор почему-то сжимается. Немного страшно, противно от самого себя, ведь никто кроме него теперь не знает, насколько он грязный и использованный, как сильно его унизили и оскорбили. А Юн всё также, нежно обнимает, вообще поразительно то, насколько сильно этому парню свойственна подобная забота, он совсем не резкий, крайне осторожный, медленный и Мина это подкупает. Он сам прижимается покрепче, придвигаясь ближе, в этих надежных руках намного теплее, страх гораздо более податливо уступает место той самой надежде, что слабым-слабым огоньком, но ещё немного теплится в истерзанной душе этого испуганного ребёнка. – Ты сейчас спать? – Чимин шепчет прямо на ухо, он прекрасно знает ответ, чувствует слабость чужого тела, хотя сам ничуть не сильнее, но всё равно спрашивает, слыша лишь слабое уставшее «угу» и тут же прикрывает глаза, осознавая, что сердце стучит в два раза быстрее. Руки вновь дрожат, панически хватаясь за серую ткань чужой толстовки, а в горле застряёт комок сомнений. Ему страшно попросить, больно вновь довериться, но это же Шуга, пускай со стороны и упрямый, и резкий, и жесткий, но зато в реальности, там, где Мин все тропы знает, как свои пять пальцев, он невероятно внимательный, заботливый и в каком-то смысле слова, такой же ранимый, как и Пак. – Можно я полежу с тобой? В голосе столько надежды, что сам Мин даже не понимает, что звучит слишком безнадёжно и испуганно, чем заставляет Юнги насторожившись, замереть, напрягая все мысли и вслушиваясь в чужое сбившееся дыхание, чувствуя мелку дрожь тела под своими руками и буквально на ментальном уровне ощущая опасность и угрозу. Он списывает это всё на усталость, плохое самочувствие, возможно эмоциональное перегорание, но всё равно опасливо прижимает к себе чуть крепче. Сил на то, чтобы с этим сейчас разобраться совершенно нет, но совесть не позволяет просто отпустить. Это его долг, обязанность, как старшего, позаботится об этом беззащитном ребёнке, даже когда собственное тело предательски дрожит от недосыпа и усталости, превращаясь в сладкую воздушную вату. – Да, – Разве он может ему отказать, желание почувствовать любимое тело в своих руках хотя бы на пару часов так близко, как это возможно, гораздо сильнее жажды комфорта и удобства, которые он может получить, раскинувшись на огромной мягкой кровати, проваливаясь в глубокий крепкий сон. – Иди в кровать, я быстро приму душ и приду. – Отпускает, а сам смотрит сверху вниз на светлую макушку и сжавшиеся плечи и это при условии, что он сам не намного выше этого ребёнка, но почему-то чувствует, насколько сильно тот перед ним подавлен и беззащитен, испуган и не уверен. Это выбивает воздух из груди, заполняя сердце невероятным стремлением защитить, закрыть от всех проблем и успокоить, убедить в том, что с ним всё будет хорошо, его все любят и он не одинок. Но Чимин просто кивнув, уходит, он даже в глаза не смотрит, лишь себе под ноги, идёт медленно, так, словно одна искра и он, развернувшись, то ли разрыдается, то ли скажет что-то, что слышать совсем не хочется. Это пугает. У Юнги мурашки идут по коже от такого младшего. А Пак, просто забравшись под чужое одеяло, молча дожидается возвращения хозяина комнаты. Удивительно, что он ещё способен вообще хоть кому-то доверять, чувствовать безопасность в чужих руках, не пугаться тепла другого тела, вслушиваться в размеренное дыхание и понимать, что так гораздо проще, эмоционально лучше, а физически не так болезненно, как при одиноком самобичевании. Почему-то в голове неосознанно всплывают мысли о том, что, не лучше ли действительно всё будет рассказать, доверится тому, кто все эти года был рядом, кто всегда заботился и защищал, с кем танцор даже сейчас, чувствует себя нужным и любимым? От Юнги идёт такой комфорт и уверенность, что даже сердце в груди выравнивает свой ритм, он не осознанно тянется к этим крепким рукам, земля под ногами наконец-то устойчивая, твёрдая, это почти, как с Хосоком. Только рядом с Чоном Пак ощущает скорее вину и страх поранить, сделать больно, навредить своей правдой, а вот Юн другой, он гораздо сильнее и стабильнее, возможно потому что старше, а может просто закалил уже характер настолько за эти годы, что не свернуть, словно титан, упорный и твёрдый. Во всяком случае, Мину хочется думать именно так, хотя в глубине души он и знает, что Шуга не железо, он гнётся точно также, как и другие люди, только по своему, но он вовсе не бесчувственный. Скорее хорошо умеет скрывать свои эмоции и переживания, но он такой же ранимый, чувствительный и восприимчивый, как и любой другой человек, его, легко можно ранить, заставить страдать и сожалеть, от этих мыслей Пак сжимается. Если он любит его, а он любит, то даже когда с ума сходить будет в одиночестве, ударяясь об стены и задыхаясь от недостатка воздуха, ничего не скажет, не позволит страдать. Репер и так много работает, и так заботится о них о всех, как только может, ему самому тяжело, это всё проблемы самого Чимина, он вполне себе уже взрослый, должен сам со всем этим справиться. Должен. Но не может и сам это знает, только не признаёт. – Чимин, – Пак вздрагивает, когда предплечья касается чужая тёплая ладонь, Юнги шепчет, словно боясь разбудить, но увидев, как младший чуть ли не подскакивает на кровати, испуганно уставившись на удивлённого репера, и сам, кажется, шарахается от такой реакции. – Что с тобой происходит? – Голос взволнованный, но совсем обессиленный, Шуга ложится рядом, обнимая со спины и покрепче прижимая к себе, зарывается носом в светлые волосы на затылке и молча дожидается ответа. Он чувствует, как младший дрожит, ощущает даже через ткань одежды, как чужое сердце бешено бьётся в груди, Пак дышит прерывисто, смущённо, совсем не так, как сам Юнги привык. Нет, Намджун ему, конечно, сказал, что этот ребёнок явно не в порядке, но он даже не думал, что настолько. Это не болезнь, не усталость, нет, это страх, беспокойство, плаксивость. Вот, то, что сейчас видит старший, комната буквально пропитывается этой напряжённостью, и самое страшное, что идёт это от Чимина, от его маленького и вечно жизнерадостного Чимина, яркой зажигалочки группы, что даже обижается слишком мило, надувая губки и злясь от силы, пять минут. – Ты боишься чего-то? – Юну нужно узнать, но усталость настолько сильно берёт своё, что он лишь в какой-то прострации, слышит слабый ответ «нет». Это не устраивает, но глаза сами собой слипаются, да и руки ослабевают, чуть выпуская из своей крепкой хватки, ему не хочется сейчас бросать этого ребёнка наедине с самим собой, в голове даже возникает мысль подняться, выпить чашку кофе, и возможно, поговорить. Но именно на этом он и отрубается, уже даже не чувствуя, как Пак осторожно гладит его по ладоням, осторожно так и приятно. Чимин просто лежит, по меньшей мере, минут двадцать, прежде чем окончательно успокаивается, вслушиваясь в слабое родное дыхание, согреваясь в объятиях чужих рук, сейчас ему так хорошо, так спокойно, что даже беспокойные ужасные мысли не терзают душу. Он наконец-то дома. Рядом с тем, с кем мечтал оказаться даже тогда, когда тело рвали на куски, а гордость втаптывали в грязь, он в безопасности, доверчиво покрепче прижимается спиной к любимому телу и, крепко обвив чужую ладонь своей, медленно проваливается в сон, в тихий такой и мягкий.