Разрушая доверие

Чонгуку, кажется, что пережить подобное будет проще простого, по правде говоря, он особо и не заморачивался, предпочтя отпустить ситуацию и побыть, как и всегда, милым и невинным, но при этом ответственным ребёнком. Тэхён смеялся, льнул к нему при каждом удобном моменте, улыбался своей квадратной улыбкой всякий раз, когда младший брал его ладони в свои, начиная медленно и осторожно поглаживать большим пальцем руки нежную кожу чужих ладоней. Сегодня ему этого было достаточно: тонкая интимная связь на грани с необузданной душевной страстью через обычные касания, мимолётные взгляды, соприкасающиеся колени. Эту дрожь желания, щемящей душу нежности он испытывал буквально каждой клеточкой своего тела, чувствуя, как необъяснимый заряд влечения и жажды к этому человеку взрывом расходился от самого сердца и лёгким возбуждением растворялся на кончиках пальцев, замедляя дыхание, вынуждая смотреть с несвойственным ему обожанием, вдохновением. Эти эмоции страстного влечения, симпатии, необузданного порыва прижать к себе, обнять, как можно крепче, чувствовать, как чужое горячее тело само тянется к тебе, ластится и только взгляд падает на пол, руки упираются в грудную клетку, смущение, такое лёгкое и непорочное, но зато живое, настоящее. Чонгук с трудом скрывает свою слабость к этому человеку, словно случайно касается поясницы, замедляет руку на талии, тянет на себя, улыбается. Чувствует, как в уютной темноте домашнего коридора, парень рядом с ним дрожит, но не от испуга, нет, и холод весенней ночи здесь вовсе не причём, просто между ними проскальзывает мягкая нежность, предвкушение возможной ночи, осознание невероятного порыва любви, страсти, тяготения. Это буквально душит, обжигает, словно острым ядом, разрывает сердце томной манией, бьёт, но это так приятно, так спокойно, мир всё равно, что перестаёт существовать, и даже усталость дня, болезненная и изнемождённая, не стирает в глазах того огня любви и преданности, что он испытывает всё это время. Тэхён тихо смеётся, зажимается, пытаясь выбраться из крепких объятий, когда младший не выдерживая, подаётся вперёд. Мягко касается тёплыми губами оголённой кожи шеи, целует осторожно, практически поверхностно, но только, чтобы не оставить следов, не сделать больно. Он хочет любить его нежно, томно, растворяться в этом человеке, падать вместе с ним, лишь только где-то на подкорке сознания цепляясь за реальность, за те жалкие остатки действительности, в которой они встретились, полюбили. Чонгук нехотя отпускает, ладонь соскальзывает с чужой куртки, дыхание вновь прерывистое, взволнованное, но он лишь отводит глаза, как только кто-то зажигает свет. Лёгкая нотка интимности растворяется, вновь голоса, знакомые лица, но младший всё равно улыбается: ему кто-то принадлежит, весь и без остатка, отдаётся полностью, покоряется, затихает в его руках только чтобы в следующую же секунду взорваться бурной страстью, жаждой, горячим потоком похоти и влечения. Он раздевается медленно, утопая в осторожной тишине ночного дома, такого тихого, невесомого, но по-своему тёплого, уютного, греющего где-то изнутри. Это чувство безопасности, покоя, оно не покидает даже, когда кости ломает от усталости, ноги подкашиваются под давлением постоянных тренировок, а голова раскалывается от недосыпа, он всё равно чувствует себя счастливым, нужным и по-настоящему любимым. Где-то на кухне Шуга медленно и неловко пытается заварить на всех кофе, тихонько расставляя по столу цветные чашки и совершенно не интересуясь кому и сколько чего надо положить, но получается вроде бы вкусно, во всяком случае старшие довольны, значить пить можно. Чон неторопливо растягивает горьковатый напиток, что скорее обжигает горло, чем согревает тело, но это мало имеет значения, Тэхён снова рядом, смеётся, присаживается совсем близко, а младший лишь откидывает одну руку назад, обнимая за плечо, словно беря под своё тёплое крыло, защищая, оберегая. Они сидят так несколько минут подряд, каждый в своих мыслях, пальцы рук осторожно начинают поглаживать широкую спину через натянутую ткань рубашки, а чужое тело, словно прошибает током, Чонгук знает, что Киму это нравится, он видит это по его расслабленному выражению лица с блаженными нотками покоя и умиротворённости. Он совсем домашний, мягкий, доверчиво сжимает в ладонях кружку, присаживается ещё ближе, улыбается над рассказами Сокджина и лишь иногда поворачивает голову в сторону макнэ, словно убеждаясь, что тот всё ещё любит, что он рядом, ловит на себе очередной влюблённый взгляд беззаботного человека. Чонгук в порядке, внимательно слушает чужие разговоры, иногда тихонько посмеивается, когда слышит абсолютно откровенную чушь или явное преувеличение, но это не мешает ему наконец-то полностью расслабиться. Отпустить ситуацию, дать самому себе возможность хотя бы немного передохнуть, так, чтобы тело не переполняло щемящее чувство любви и страсти, желания разложить прямо здесь, на столе, у всех на глазах, просто потому что чувства бьют через край, душат, уничтожают. Ему всегда, как воздуха, не хватает именно Тэхёна, податливого, любящего, пускай со своими закидонами и странностями, но зато такого близкого, родного, знакомого, что даже ладони потеют, да и в целом дышать становится с трудом. Сейчас же иначе, он чувствует скорее нежность, благодарность, расслабляясь под давлением усталости и мягкого кухонного света, тихих разговоров и горячего кофе. Хочется просто жить, смотреть на эти счастливые, пусть и переутомлённые лица друзей, ощущать руками тепло близкого человека, вслушиваться в шелестящие чужие голоса. Порой этого так не хватает. Нужно совсем немного, но зато как сильно. Кофе в кружке почти заканчивается, на стенках остаётся разве что лёгкая пена и Чон отставляет её в сторону, сразу же тянет на себя Тэхёна, прижимается грудной клеткой к его спине и тут же заключает в кольцо крепких надежных рук, так становится совсем тепло. Тело расслабляется, а голова умещается на чужом плече, вслушиваясь в тихое спокойное дыхание любимого человека. В его слабых движениях, мягкой улыбке, во всём читается такая нежность, открытость и простота, что Гук неосознанно слегка выпускает его из объятий, разжимает руки, теперь нежно поглаживая длинными пальцами за талию, целует прямо в плечо. Он словно боится навредить, поранить, сжать слишком сильно, ведь это его личное достояние, единственная ценность, разве он может допустить её уязвимости, обиды, краха и падения? Эта тишина их спокойного общения подкупает: несмотря на усталость, они всё такие же живые, тёплые, умеют находить радость даже в тех мелочах, что другие считают обыкновенным делом. Они делятся друг с другом теми редкими счастливыми моментами, такими искренними и душевными, что становится совсем легко, словно именно сейчас каждый из них на своём законном месте. Пускай сложно, пускай бывают падения, а в сердце закрадываются острые сомнения вперемешку с обидой, злостью и усталостью, пускай порой даже слёзы не помогают высказать всех своих переживаний и эмоций, но зато всё это по-настоящему, неподдельно. В этом есть своя романтика, вынужденные страдания приносят гораздо больше, чем отбирают: настоящую дружбу и извечное чувство домашнего тепла, заботы и поддержки. Они вместе и каждый стоит друг за друга горой. Это почти интимная связь между участниками, настолько тонкая и незаметная, что каждый раз, когда она бесшумно проходит, это не осязается, словно и нет ничего, но как только она исчезает, всё, словно падает неприподъёмным камнем, таким тяжёлым и болезненным, что воздух вышибает из лёгких. Чонгук думает об этом, как только понимает, что некоторых из них не хватает, ведь они здесь не все, одинокая кружка с уже наверняка остывшим, так никем и не тронутым кофе, всё ещё стоит на столе. Стулья пустуют, столько свободного места, правда оно с лихвой перекрывается их тесным искренним вечерним общением, за ним даже не замечается, что что-то всё-таки идёт не так. Гук должен хотя бы проверить, убедиться, может ещё раз попросить прощения, ведь если хотя бы один элемент их крепкой конструкции вылетит из строя, все остальные полетят за ним следом. Они всегда считали себя одной большой дружной семьёй, в ней порой бывают ссоры и разногласия, но сейчас всё равно это нечто иное, более страшное и совсем не безобидное. Макнэ лишь посильнее обнимает старшего, ещё раз крепко целуя в плечо и, краем глаза ловит на себе смущённую улыбку Шуги. Тот замечает этот нежный жест всего на мгновение, видит, как сильно Гук именно на эмоциональном уровне тянется к Тэхёну, как в каждом его действии читается любовь и обожание, а потому невольно и сам смущается, совершенно не ожидая такой открытости и податливости со стороны этих, как ему кажется, ещё маленьких детей. Чонгуку неловко, не так чтобы хотелось провалиться сквозь землю, вовсе нет. Скорее это немного забавное смущающее чувство робости и стеснения: волнительно понимать, что в тот самый момент, когда ты через каждый свой жест выражал любовь, дарил её вполне одному конкретному человеку, за тобой наблюдали, видели тебя таким безоружным и уязвимым. Он, конечно, знает, что каждый из старших видел это сотни раз, понимает, что никто из них ни ему, ни Тэхёну не навредит, но какой-то странный укор вины, словно парализует. За его чувствами наблюдал Юнги, очевидно найдя в этом нечто нежное и ранимое, чувственное, ведь они оба были искренние, они наслаждались друг другом, но какие чувства при этом Мин сам испытывает теперь, когда касается Чимина, ощущает ли он то же самое? Гуку это кажется грязным, не отвратительным, не обидным, а именно грязным. Ведь он целует Тэ, обнимает, согревает, растворяется в нём, потому что знает, что они принадлежат только друг другу, их любовь почти святая, такая сильная, но мало кому доступная, а вот старшие: не сам ли Чонгук всё это разрушил и очернил? Становится не по себе, Гуку даже кажется, что он перестаёт дышать, воздух, словно вышибает из лёгких, а вот грудную клетку, напротив, разрывает бешеный стук неугомонного сердца. Это почти больно, непонятное волнение, страх, всё это накатывает с такой силой, что руки невольно сами сжимаются в кулаки. Он даже не замечает, как слегка напрягается Тэхён, недовольно ёрзая в его объятиях, сейчас это всё теряет смысл, ровно на пару секунд, но они всё равно, что длятся вечность, такую долгую и бесконечную. В комнату входит Хосок, тихо, почти еле ступая по полу и, макнэ ловит этот взгляд: уставший, потерянный, ему даже кажется, что где-то в уголках глаз застывают слёзы, он почти эмоционально обессилен, просто молча садится на своё место, опускает глаза в пол и тяжело вздыхает. Он так похож на того прежнего далёкого Хосока, такого же грустного и хмурого, какого он встретил в самом начале, ещё будучи маленьким трейни, не яркого и тёплого, а совершенно пустого, холодного. Он обижен, подавлен, выжат до последней капли, но всё такой же ранимый, заботливый, макнэ даже не сразу замечает, как всё это время за его спиной прячется, словно маленький испуганный ребёнок, Чимин. Пак пытается улыбнуться, но как-то уж слишком напряжённо и так отчаянно хватается за рукав рубашки Хоупа, что комната буквально пропитывается за пару мгновений неподдельной болью, страхом, обидой, злостью и отчаянием. Он настолько сильно осунулся, поник, так был зажат и не уверен, что в нём с трудом можно было узнать того прежнего милого и жизнерадостного парня, что так беззаботно и легко ластился к каждому из них при любом удобном случае. Это пугало, отталкивало. Всё вокруг словно замерло, немое чёрно-белое кино, а Чонгук, как парализованный наблюдает за тем, как старший осторожно опускается на стул между Юнги и Хосоком, вжимается в него так, что за широкой спиной Чона его практически и не видно, молчит, кажется, что даже и не дышит. Гук теряется, на время, словно выпадая из реальности, падая куда-то в пустоту, туда, где даже свет становится тёмным, холодным, а внутри буквально всё сжимается. Перед ним предстаёт его главный мучительный кошмар – он впервые смотрит в лицо своему собственному предательству, гневу, обиде. Они буквально раздирают его, вопят, сгорают, а на фоне всего этого потерянный Чимин: сломленный, разбитый, униженный и раздавленный, но он всё равно в белом. Несмотря на переломанные крылья и уже истерзанную душу, он хотя бы не вымазан по локти в кровавом месиве измены и вероломства, он по ту сторону стоит живой, пускай и с мёртвыми глазами, пускай сгорающий от эмоций страха и безнадёжности, но в отличие от самого макнэ, он остаётся чистым, незапятнанным. Дыхание тяжёлое, во рту всё пересыхает, а сердце стучит настолько быстро и громко, что Чонгук не выдерживая отводит взгляд, он и подумать не мог, что будет настолько сложно. Посмотреть в глаза тому, кто тебе когда-то верил, сказать сухое неискреннее «прости», молча заснуть, не поддаваясь воспоминаниям и при этом попробовать прожить так, словно ничего и не было, всё как всегда, просто всплеск эмоций, тупая никому ненужная обида. Нет, он так не сможет. Только не сейчас, не в этот самый момент, особенно когда перед ним сидит именно такой Чимин: он же помнит, всё, что сделал с ним, в голове набатом бьют слова, удары ладони о голое тело, сдавленные стоны, просьбы, плач, угрозы, крики и этот взгляд – молящий и испуганный. Он предал больше, чем просто друга, в тот самый момент, в пыльной темноте их прошлого, там, где навсегда останутся их первые совместные улыбки, победы и тихие вечера, он совершал гораздо большее преступление, чем мог подумать изначально. Он предавал доверие и близость, уничтожал чужую для кого-то крайне дорогую и важную любовь, втаптывал в грязь самооценку и покой, разрушал ту крепкую, почти интимную связь их сложных, но таких дорогих и близких отношений, что Чимин на всём этом фоне превращался всё равно, что в разрушенные руины города, вымершего и такого опустошённого. А ведь ему доверяли, молча, ничего не спрашивая садились в машину, улыбались. Это его, несмотря на собственные страхи и панику, поддерживали, обнимали, просили не плакать, его хвалили и всё это делал парень, что со слезами на глазах в тот вечер, просил его остановиться, не причинять боли, не опускаться настолько низко и глубоко, в конце концов, не предавать. Эти маленькие ладошки, что обычно всегда с такой теплотой вытирали с его собственного лица горячую влагу и дружески хлопали по плечу, в тот момент судорожно сжимались в кулаки, упираясь ему в грудную клетку, пытаясь оттолкнуть, защититься. Его ударили по лицу, сильно так, но крайне смазано, что будь Гук сейчас там, в тот самый момент, понял бы, что было вложено в ту самую пощёчину. Это обида, ненависть, злость, страх и кричащая мольба остановится, прийти в себя, осознать в конечном итоге, что он не имеет на это никакого морального и физического права. Он сломал Чимина, поддался собственным эмоциям и гневу настолько сильно, что даже не заметил, как в один момент, собственными же стараниями потерял друга. Он взял силой, надругался и при всём при этом, ещё позволил себе, потом угрожать, затравливать настолько сильно, что ласковый и жизнерадостный ребёнок, как и он сам, в одно мгновение буквально превратился в пустой призрак, холодный и опустошённый. Он это не заметил, отошёл в сторону, злился, а ведь у Пака тоже есть люди, которые чувствуют его иначе, сильнее, они куда более ответственные, чем сам Чонгук, они ломаются точно так же, изводят себя и даже не имеют возможности, понять, что произошло, пожалеть и успокоить. Только сейчас до макнэ доходит, что мог весь день испытывать Хосок, всё его беспокойство и паника, стоящие в глазах слёзы, провалы, вопросы, он же буквально кричал всем своим поведением, как ему больно, он печётся о Мине, больше чем о самом себе. Для него он беззащитный маленький ребёнок, которого Гук и сам всегда любил и оберегал, а тут вдруг обидел, обманул, предал и даже не понял, не осознал, какие страдания при этом причинил теперь другим, бросил их один на один с раздирающей паникой, страхом, отчаянием и беспокойством. А ведь он часть их самих, такой же важный винтик в их сложной системе, как и все прочие, если падает один, упадут и все остальные, а он даже руки не смог подать, просто потому что сам же и толкнул, со спины, быстро так и жестоко. Мина хватают другие люди, летят вместе с ним, отдают себя целиком, изматываются на износ, боятся, но всё это бесполезно, Чонгук это только сейчас осознает так сильно и глубоко. Он понимает, что извинение – это лишь малая часть, которую он только может дать сейчас Чимину. Пускай это капля в море, пускай это не заглаживает и части его поступка и греха, но это нужно им обоим, хотя бы, чтобы слёзы были не такими горячими и обжигающими, сердце не так бешено стучало, а руки не тряслись от тупой паники, страха и обиды. Сейчас его очередь сказать, что всё будет хорошо, что ему жаль, убрать с бледного лица ненужную влагу, приобнять. Держать так крепко, так надёжно, как только это вообще возможно. Быть ближе настолько, насколько позволит сам Пак, только чтобы не бросать, не предавать ещё больше, удержать здесь, с ними, отогнать всех его демонов и монстров, он не оставит его одного в той темноте отчаяния и ужаса, в которой Мин страдает, борется, кричит так, что того гляди утонет, сдастся. Он любит его, как друга, знает всю его ранимость, восприимчивость и уязвимость, он знал, куда он бьёт в тот вечер, чувствовал, как ломает, понимал, что втаптывает в грязь, но так и не остановился, верно, и методично уничтожал всё хорошее, что их когда-то связывало, но только не сейчас. Он не бросит его, только не теперь, если потребуется, то вымолит это прощение, издерёт все колени, но только чтобы больше не видеть этих глаз – совершенно безжизненных и таких потерянных.