Разрушая доверие

Чонгуку не спится, ночь какая-то странная, слишком неспокойная и неуютная что ли, совсем чужая, дикая, ломающая любые попытки провалиться, утонуть в мягкой тёмной ткани, прижимая к себе тёплое податливое сонное тело, настолько любимое и такое дорогое. Это совсем не похоже на те, чувства, что он испытывал до этого, находясь рядом с Тэхёном, сейчас это скорее жалость, страх перед неизвестностью, боязнь потери, ведь только теперь, когда в его руках находится его собственное личное счастье, такое доверчивое и хрупкое, он понимает, что натворил. Былая нежность, забота и любовь, всё разбивается на мелкие острые осколки его прошлого; жизнь, словно разделяется на две противоположные грани, совсем разные, такие непохожие друг на друга, отдалённые. Всему виной осознание. Он жмётся к Тэхёну, покрепче прижимает его к своей собственной обнажённой груди, чувствует тепло чужого тела, зарывается носом в тёмные волосы на затылке, а на сердце слишком неспокойно: рядом с ним тот, ради кого он идёт против системы, тот, чьими мыслями и чувствами он буквально живёт, дышит, он оберегает. Лёгкий поцелуй в плечо, кажется, такой обыкновенный, совсем поверхностный, но Чонгук ломается. Зажмуривает глаза, кажется, что всё равно, что падает, разве, что не кричит от страха, очень больно, противно от самого себя, руки неосознанно ещё сильнее сжимают сонное тело, а ему всё мало, хочется буквально раствориться в нём, позволить поглотить себя, уничтожить. Кажется, что слёзы вот-вот застынут в глазах, Тэхён ни на что не реагирует, он уже давно спит, и мысленно младший даже благодарен такому исходу вечера, не хочется, чтобы он видел его таким – разбитым, подавленным, жалким, кажется, что вовсе не в себе. Чонгук буквально проклинает это чувство страха, слепой тревоги, ужаса и паники. Он покрывает любимое тело мягкими поцелуями, любые прикосновения, крайне нежные, осторожные, он выверяет каждый свой шаг, каждый жест, только, чтобы не навредить, не обидеть. Он любит, всегда читает в глазах напротив неприкрытое доверие, ощущает, как ему поддаются, подчиняются, а руки сами оглаживают бёдра, сжимают крепко, требовательно. Это почти собственничество, но не слепое, не спонтанное, вовсе нет, он вкладывает в это безудержную страсть, любовь, он и сам покоряется, кажется, что ведёт, но в любой момент готов всё отпустить, сдаться, приклонить колено и выполнить любой приказ, лишь бы он был только от Тэхёна, он почти повержен перед ним. В такие моменты, особенно сейчас, Гук искренне не понимает, что он сам делает не так, он сорвался, предал, разрушил не только свою собственную, но и чужую жизнь, а всё почему? Потому что другим, кажется, что он любит, как-то не так? А разве может он иначе? Он причинил боль тому, кто ему всегда верил, кто доверчиво садился в машину, слёзно просил остановиться, не разрушать, но вот ему, этому сонному комочку, что сейчас тихо спал у него под боком, Чонгук навредить не может, он понимает это как-никогда прежде, понимает, и от этого становится ещё больнее. Для макнэ это и есть любовь. Он прощает любые выходки, любые нападки, он готов сменить позиции, отдаться сам, быть более требовательным, властным, если от него этого хотят, но только, чтобы не калечить, не обижать, не слышать под собой болезненные стоны и не видеть на лице любимого человека горячие слёзы, он так не сможет, сломается. А его за это осудили, он взорвался, наказал того, кто в этом был и вовсе не виноват, а всё, потому что не смог обидеть его, не посмел бы. Даже сейчас рука не поднимается, ладонь лишь осторожно убирает с чужого лица прядь волос, а сам Чонгук впервые беззвучно плачет, совсем тихо, только чтобы не разбудить. – Боже Тэхён~а, всё из-за тебя, дурак… – Гук шепчет настолько тихо, что и сам, кажется, не слышит собственных слов, слишком обидно, слишком страшно признаться самому себе, в этом есть нечто больше, чем просто сожаление, чем просто боль. Он сам никогда не навредит, не посмеет, но и просто находясь рядом с Кимом, ему становится до хруста в костях больно, почти нестерпимо. Взгляд Юнги был такой открытый, смущённый, тронутой чужой невинной сценой искреннего безраздельного счастья, совершенно беззлобный, он был настоящим. А ведь рядом с ним сидел сломленный Чимин, его Чимин, совсем ребёнок, скрывающий свою собственную боль за маской тупого безразличия и слабой улыбки. Чонгуку просто страшно: если бы кто-то посмел коснуться Тэхёна также, втоптать в холодный пол тяжёлым взглядом ненависти и злости, облить кислотой обидных слов и желчью болезненных ударов, чтобы он сам тогда при этом испытал? За весь этот день он даже не подумал, какие страдания причинил тем, кто его любит, что эти люди сейчас испытывают, как удерживают в себе весь этот случившийся кошмар. А ведь тот же Шуга уже завтра будет поддерживать каждого из них на тренировке, тот же Хосок заботливо заварит кофе и скрепя зубами он невыносимой душевной боли подаст кружку прямо в руки, и только, наверное, один Чимин, превратится в пустой холодный призрак, почти недосягаемый, потерянный. Тот прежний Пак Чимин остался там, в холодном старом месте их прошлой жизни, совсем один, заплутавший, замёрзший, просящий его с ещё неверием в глазах остановиться, отпустить, вот только младший так и будет бить, держать и медленно разбирать на части, обнажая душу и ломая рёбра. Чонгук не выдерживает, для него это слишком, его раздирают сразу же несколько чувств невообразимой боли сожаления, раскаяния и страха: как он только мог подумать, что способен навредить Тэхёну, его Тэхёну, отомстить за такую глупость, сделать больно, растоптать, унизить? Он бы никогда не посмел, но вот как у него поднялась рука сорвать всю свою злость на лучшем друге, на том, кто априори при всём желании не смог бы ему помешать, кто до последнего считал всё это лишь жестокой глупой шуткой, он так и не смог понять. Чимин даже будь трижды раз виновен, подобного не заслужил, ведь Гук как никто другой знал его ранимость, его паталогическую ненависть к насилию, он столько раз видел, настолько близко к сердцу этот парень принимает любые, даже самые незначительные слова, а в итоге использовал же всё это против него. Сколько он ему тогда наговорил? А сколько раз ударил, а эти угрозы, крики, разве не он насиловал специально, чтобы сломать, разрушить, повредить. Кому он мстил-то в тот момент? Да Чонгук и сам не знает, не может ответить. Сейчас ему до такой степени просто жалко того забитого потерянного ребёнка, что он видел поздним вечером на кухне, что никакие другие мысли не способны обуздать это чувство вины и раскаяния. Он не хотел терять друга, не хотел предавать одногруппника, не хотел в принципе причинять, кому бы то ни было такую боль, а получилось совсем наоборот. Дышать становится слишком тяжело, причём настолько, что уже, кажется, даже лёгкие горят, да и челюсть сводит от постоянных попыток удержаться, только, чтобы не разрыдаться, не перебудить полдома. Он и не думал, что порой, где-то в глубине души, там, куда и не дотянуться, болеть может намного сильнее и ужаснее, чем снаружи, физическая боль становится ничем по сравнению с той, что сейчас гложет изнутри, разрывает. Макнэ осторожно поднимается, накрывает обнажённое тело мягким одеялом и быстро собирается, натягивает на себя, что попало, даже пуговицы на рубашке застёгивает не все, не до этого. В тёмной комнате почти душно, кажется, что даже света от уличного фонаря слишком мало, нужно больше, потому что страшно, в каждом уголке скрывается по демону, они совсем невидимые, уродливые, а Чонгуку нужен свет и воздух, чтобы прогнать их, чтобы успокоиться. Он тихо захлопывает за собой дверь, медленно сползает вниз по стенке и пытается дышать. Трясёт так, словно он вновь выходит на сцену, как в первый раз, вот только рядом никого нет, он один, ни чья чужая крепкая рука сейчас не поддержит, никто не скажет, что всё будет хорошо, что он справится, это почти убивает. Он только сейчас понимает, как сильно нуждается в своих хёнах. Как сильно он их любит, как дорожит ими, и от этого становится ещё больнее, ведь он предал одного из них, уничтожил, хотя и обещал наравне со всеми заботиться и оберегать, это чувство близости было почти, что святое, такое тёплое и нерушимое. В какой-то момент ему кажется, что он сидит вот так, под дверью своей спальни уже целую вечность, прежде чем дыхание удаётся стабилизировать, а дрожь в руках унять. Он осторожно вслушивается в тишину уже спящего дома, совсем тихо, но как-то по мёртвому спокойно, одиноко, что ли, хотя Чонгук готов поспорить, что дело вовсе не в тишине их комнат, просто это у него в душе пропасть, глубокая бездонная дыра сожаления и раскаяния, поглощающая и выедающая всё хорошее прямо изнутри. Он неторопливо поднимается, ноги практически не держат, а жуткая слабость накатывает с такой силой, что вот-вот стошнит. Совсем нехорошо, но он как-то по особенному тихо перемещается по дому. Мысли далеко, хочется чего-нибудь выпить, желательно покрепче, так, чтобы вырубило сразу до утра, чтобы хотя бы на время отключить это болезненное чувство в области груди, забыться, растворяясь в глубоких волнах, пускай и тяжёлого, но всё-таки сна. Вот только Чонгук резко дергается, сам от себя не ожидая, потому что на кухне горит свет, кто всё ещё не спит, теперь хочется просто затаиться, спрятаться на время где-нибудь в тёмном уголке и подождать, ему не хочется сейчас видеть ни кого из мемберов, страшно. Они будут беспокоиться, задавать вопросы, они как всегда слишком заботливые и чуткие, слишком, для Чонгука, действительно, слишком, потому что ему кажется, что он этого не заслужил, только не теперь. Он делает шаг назад, осторожный, внимательный и только сейчас понимает, что не он один разделяет подобные чувства. За столом совсем маленькая одинокая фигура, взгляд, опущенный в пол, опустошённый, отчаявшийся, а ноги прижаты к груди, бутылка рисовой соджу, кажется, практически не тронутой, а в воздухе витает одиночеством, пустотой, совсем дикой, тяжёлой. Чонгук с замиранием сердца смотрит на Чимина, сейчас, когда старшего никто ни видит, когда ему не нужно натягивать на себя маску радости и счастья, он кажется совсем бестелесным, таким бледным, разбитым. Он делает первый шаг, недоверчиво, с толикой сомнения, понимает, что может напугать, осознает, что вновь возможно причинит страдания и боль, но это для него сейчас спасение. Возможно, это один единственный шанс, чтобы удержать Чимина, крепко схватить за руку и не отпускать, как он и хотел, как и пообещал самому себе не бросить, больше не предавать, не оставить его одного сходить с ума, превращаясь в бледный призрак далёкого прошлого. Шаги даются с трудом, волнение накатывает с такой силой, что горло сводит, грудная клетка начинает нещадно болеть, а в глазах застывают слёзы, когда Чонгук впервые сталкивается взглядом с увидевшим его Чимином. Тот застывает с маской ужаса и паники прямо на лице, просто смотрит, такое чувство, что всё равно, что прожигает, а Чонгуку даже так понятно, как сильно тот дрожит. Разве это вообще возможно скрыть: перед ним его лучший друг, человек, которого он искренне всегда любил, коим дорожил настолько, что никакие прежние обиды и ссоры, были неспособны разрушить их крепкую связь настоящей дружбы, неподдельной защиты. Вот только сейчас Чонгук почему-то ощущает себя палачом, грубым и жестоким, несмотря на то, что у него сердце кровью обливается, а слова буквально застряют в горле предательской костью, возможно, потому что Мин от него шарахается, отводит взгляд в сторону, молчит. Неужели он думает, что даже сейчас Чонгук способен ему навредить, вновь обидеть, оскорбить? Макнэ не верит, но где-то на подкорке сознания, понимает, а почему бы собственно и нет: ему уже один раз доверились, а он спустя столько лет верной дружбы, предал, растоптал, унизил, и даже выслушать не захотел, так и не пожалел, не извинился. – Решил выпить? – Голос дрожит, а Чонгук и сам не понимает, почему задаёт именно этот вопрос: разве его по-настоящему только это и волнует? Он знает ответ. Потопить собственное горе на дне бутылки – единственно верное решение, чтобы не свихнуться, не сойти с ума, хотя бы на время погасить в душе то острое чувство обиды, страха и ненависти, что буквально выгладывает, терзает бесконечно. Чимин молчит, а в комнате настолько тихо, что Гуку кажется, что он даже как-то слишком отчётливо слышит, как бьётся его собственное сердце, страшно. Ноги не держат, приходится сесть, а на глазах пелена, забавно, но даже так он хорошо видит, как и по чужим щекам текут слёзы, горячие, обжигающие, но с губ Пака так и не срывается ни одного слова, он даже не смотрит в его сторону, весь дрожит. Чонгуку хочется его успокоить, приобнять, согреть, сказать что-то по-настоящему значимое, ценное, вот только его и самого трясёт, уж слишком непривычно видеть перед собой лицом к лицу того, кого совсем недавно он так нещадно унижал, насиловал и всё равно, что продавал своей собственной неугасимой злости, ярости. – Чимин~а… – Пауза, кажется, слишком долгой, хотя по факту не проходит и пары секунд, но просто Чон не может решиться, не знает, как сказать, он слишком растерянный, подавленный, совсем, как брошенный на паперти ребёнок, одинокий и отчаявшийся. – Давай поговорим? – Нет… я не хочу, – Старший даже не шевелится, лишь дрожит из-за накативших эмоций, беспокойства, он так устал, так успел озлобиться за этот день, что сил практически ни на что не осталось, лишь слабая перегородка жалости и неограниченной любви к другим: он обещал, что ничего не скажет, поклялся самому себе, что не испортит жизнь тем, кто этого вовсе не заслужил, а сейчас всё рушилось, разваливалось на мелкие части, потому что он устал, сломался. Алкоголь не заглушал и части тех страданий, что он испытал, горькая бесцветная жидкость, заходила как вода, но никакого облегчения, только горло сводило, противно так, словно ещё немного и проще будет себя полоснуть, потому что больно, потому что сердце не на месте. – Прости, – Чонгук больше не знает, что сказать, потому что слёзы из глаз начинают бежать с такой силой, что ладони перестают успевать их смахивать. Он почти рыдает, тихо всхлипывая, пытаясь сдержаться, но руки всё равно закрывают лицо, а сам он весь дрожит, отчаянно хватает сухими губами воздух, пытается дышать, успокоиться, но выходит с трудом, это почти истерика. Осознание накатывает с такой силой, что макнэ готов завыть, как бы он сейчас хотел всё вернуть обратно, повернуть время вспять, чтобы напротив него сидело не забитое потерянное существо, а его друг, улыбающийся, яркий. Одним поступком он перечеркнул судьбы всех, поставил на кон своей жестокости тех, кто ему доверял, кто всегда оберегал, кто верил. От этого слишком больно, слишком сложно. – Боже, Мин, пожалуйста… прости, я не хотел, я… я, знаю, что… просто… Он не выдерживает, замолкает, потому что воздуха становится слишком мало, почти смертельно, даже голова начинает идти кругом, мышцы сводит, надо отдышаться, руки отчаянно хватаются за край стола, трясёт, а Чимин несмотря на все обиды, на всю злость и ненависть, видит перед собой ребёнка: испуганного и отчаявшегося. От этого становилось ещё больнее, раньше бы он не позволил этому произойти, он бы оказался рядом, самым первым бы смахнул с его глаз слёзы, успокоил, поддержал, но не сейчас, сейчас ему страшно, жутко. Ему и самому нужна помощь, чужая поддержка, опора, он потерял близкого человека, у него на глазах погиб тот маленький мальчик, что всегда именовался его другом, его любимым дорогим донсеном, казалось, что после него остался лишь жестокий насмешливый призрак, совсем чужой, холодный. – Гук, пожалуйста, не плачь… не надо, – Чимин не хочет его щадить, но ему больно видеть всё это. Он с трудом справляется со своим собственным горем, тонет в нём, погибает, а тут на его глазах рыдает тот, кого он десятки раз, уже успел проклясть, возненавидеть, осудить, но всё равно продолжать любить. Потому что больно отпустить, потому что столько было пройдено вместе, потому что это всё равно, что часть тебя. Он его хён и он отвечает за него, он слишком мягкий, слишком добрый, даже сейчас, где-то в глубине души прощает, смотрит на рыдающего парня и не верит, вот только собственные раны сами душат, смириться с тем, что его так жестоко предали почти нельзя, это разрушает. Пак сжимается в комочек, хотелось бы обнять, поддержать, но мышцы всё равно каменные, это слишком сложно, слишком больно, он не готов сейчас, только не так. – Нет-нет, ты не должен, – Гук совсем теряется, вытирает собственное лицо рукавом рубашки, дышит глубоко, кажется, что почти успокаивается, только редкие дорожки слёз продолжают, не переставая скатываться по бледным щекам, прямо за ворот рубашки, быстро так, почти мгновенно. – Это я должен был тебя успокаивать, я… вернее… ащщ, я не должен был делать этого в принципе. – Кажется, младший даже за голову хватается, как же сильно он сейчас понимает суть содеянного: он изнасиловал, он взял силой, предал, а сколько наговорил, а как был жесток и безразличен к чужим просьбам, к чужому страху, панике, обиде, и это всё пережил его друг, тот кто даже сейчас его успокаивает, кто смотрит на него с такой печалью, с жалостью, но совсем беззлобно, с сожалением. – Мин, прости, пожалуйста, прости. Проходит время, совсем тихое, тяжёлое, не меняющее ровным счётом ничего, разве что стрелки часов продолжают бежать, выверено так, чётко, Чонгук тонет в своих собственных воспоминаниях, умоляюще смотря на Пак Чимина, тот осунувшийся, забитый, по сравнению всё с тем же младшим, слишком маленький, испуганный, потерянный ребёнок. Им обоим нужно собраться с мыслями, найти ответы, получить прощение. Это их первая встреча за всё это время, но смотреть в глаза всё равно больно, обидно, стыдно. Голова уже идёт кругом, а в безмолвии спящего дома становится совсем жутко, прям как в тот вечер, в их пыльном прошлом доме, покрытом паутиной и тоской, потому что помощи так и нет, они один на один со случившимся кошмаром, запутавшиеся, испуганные дети. – Гук, – У Чимина уже в ушах звенит от этой гнетущей тишины, он с трудом различает в жалких звуках свой собственный голос, сорванный, охрипший, его почти не слышно, но сделать его громче Пак не может. Надо спросить именно так, кажется, что это будет более правильным решением, чтобы не спугнуть и не напугаться самому, пока он видит перед собой друга, того доброго и милого макнэ, что сейчас с ним, что за него. Он должен знать, потому что боится вновь встретить того жестокого монстра, демона, что их уничтожил, что сломал, что прятался в пыли их старого покинутого дома, вселившегося и растоптавшего остатки их рассудка, милосердия. – Объясни хотя бы за что? Чонгука это добивает, только что успокоившийся мальчишка, кажется, готов начать рыдать вновь с прежней силой, ломать себя, ужасно ненавидеть, проклинать, но он понимает, что обязан, он должен дать ответ. Это его ноша, он не имеет право всё оставить прямо так, всё бросить и уйти, потому что так он снова оставит друга, снова предаст, отпустит, а Мин не справится один, не сможет, он и так уже добит, ему нужна твёрдая опора, нужно, чтобы его выслушали, чтобы поговорили. Они остались одини, только друг у друга, потому что остальных слишком жалко, они столько в них вложили, так оберегали, они не заслужили всех этих страданий, хотя бы кто-нибудь из них должен продолжать жить спокойно, чтобы всё также любить, ценить и поддерживать, как прежде. Младший решается, набирает в грудь побольше воздуха, качает головой, закрывает глаза и просто выпаливает всё, что у него есть на сердце, так будет честнее, правильнее, нет смысла врать, они в такое вляпались, что теперь банальной ложью не отделаться, нельзя. – В тот день, я был очень зол… услышал твой разговор с Тэхёном, – Гук вновь начинает дрожать, сбивается, но продолжает. – Я не знаю, что на меня нашло, просто… мы с ним так часто ссоримся, но я не хочу его терять, Мин, ты же знаешь, что не хочу. – Об одном только упоминании о Тэ, младший закрывает лицо руками, больно впутывать во всё это любимого человека, слишком тяжело морально. – Я не могу быть с ним жестоким, но ваши слова… я не знаю… они так задели: я всегда стараюсь ему во всём уступать, беречь, но я не думал, что, оказывается, могу делать что-то не так. – Он не о твоей мягкости говорил, Чонгук, – Пак срывается на полу-крик полу-стон, перебивает, тяжело хватает ртом воздух, потому что только сейчас понимает, за что получил. Этот грёбанный невинный разговор, мимолётная переброска фраз сквозь обычную вечернюю беседу за чашкой кофе, такая простая, но, как выясняется, совершенно непредсказуемая. Он и подумать не мог, что какое-то двухминутное общение и тихий смех в конце, способны будут разделить его собственную жизнь на до и после, а ведь всё это начал Ким Тэхён. Но Чимин не может его обвинять, тот лишь как друг поделился проблемой, высказался, а он поддержал, успокоил. Даже не смотря на всю эту абсурдность ситуации, танцор не хотел бы, чтобы Тэ пострадал за место него, он знает, насколько это было больно и тяжело, он не пожелал бы ему такого ни при каком раскладе, он слишком его любит, слишком дорожит. – Боже мой, ты изнасиловал меня только потому, что решил, что все вокруг, включая меня с Тэхёном, над тобой смеются из-за твоей детской не наигранной милоты? Ты совсем дурак? Другим понравилось быть больше? Ты унизил меня, что я теперь скажу Юнги, а Хосоку, он же не отстаёт от меня, постоянно спрашивает, он же переживает, ты же знаешь, как я за него волнуюсь… ты же знаешь… Жесткий тон переходит, в тихий плач и Чимин закрывает лицо руками, утыкается головой в согнутые колени и начинает всхлипывать, он совсем один, видит, как страдают другие, врёт тем, кого он любит, смотрит в чужие глаза и находит в них неподдельное волнение, заботу, а у самого сердце разрывается на части, больно. – Мин-Мин-Мин, – Чонгук подлетает моментально, даже не задумывается о своих действиях, поступках, просто опускается на колени рядом со стулом, обнимает, ему хочется успокоить этот оголённый комочек нервов, пожалеть, согреть и защитить, вот только не понятно от кого. Он стал его худшим, злейшим кошмаром, но всё равно ещё находится рядом; сколько же терпения и любви должно быть в Мине, что он ещё изволит с ним говорить, пытается решить проблему, не скрывает своей слабости, потерянности в этом мире, даёт понять, как сильно он устал, измучился. – Расскажи им, если хочешь, только, пожалуйста, не плачь, Чимин, не плачь. – Гук не знает, как решить эту проблему, он даже не знает, что сказать, что предложить, чтобы успокоить, какие у него есть варианты, кажется, что ситуация почти что безнадёжная, слишком уж много он наворотил, чтобы сейчас вот так вот легко, парой слов всё исправить. – Чтобы они также страдали? Я не могу, они не выдержат, – Чимина колотит, трясёт так, что даже страшно, а руки не слушаются, он вновь задыхается, как тогда, пока ждал Шугу. Ему нужно успокоиться, нужно побыть одному, ещё и потому что прикосновения младшего, всё равно, что обжигают, слишком уж неприятно вспоминать, что эти самые руки творили с ним день назад. Они, словно чужие, холодные и жестокие, хотя танцор и понимает по тому, как они дрожат, как сильно Гук волнуется, как подавлен, обеспокоен. – Чонгук, уйди, – Пак вырывается, быстро поднимается со стула и на трясущихся ногах выходит из кухни, он ориентируется почти наугад, потому что слёзы застилают глаза, потому что не до этого, дышать не чем, а рёбра выворачивает, ломает. Чимину, кажется, что этот разговор оказался совсем пустым, но таким болезненным, тяжёлым, что в голове звенит, дверь в ванную захлопывается слишком сильно, недавно выпитый алкоголь просится наружу. Они снова по отдельности, каждый мучимый своим собственным кошмаром, одни в большом тихом доме, ревущие, как дети, покинутые, одинокие, они не слышат и ни видят ничего перед собой, боль перекрывает любые чувства, страшно. В этой суматохе своего собственного креста, терзания, они даже не замечают, как в темноте соседней комнаты, плотно прижатый к стенке стоит Хосок, тихие крупные слёзы, не переставая скатываются по его лицу, тело дрожит, и только крепкая рука Мин Юнги на его губах, не позволяет проронить ни звука. Старший слушает внимательно, улавливает каждый шорох, каждый вздох, стон и слово и с каждой минутой ему кажется, что слёзы Хоби на его руке становятся всё горячее и горячее. Он бы и рад утащить танцора отсюда, чтобы тот не слышал всего этого кошмара, но он и сам сейчас не способен сдвинуться с места. Это конец, они так жёстко облажались, через столько прошли и вот сейчас стоят и слышат эти жуткие слова, впитывают их буквально, как яд, тяжёлый и безотказный, а ведь всё могло бы быть намного проще, удели они чуть больше времени этим непослушным детям, интересуйся они ими сильнее, чем работой, музыкой и карьерой. Ведь если не будет их, как единого целого, крепкого и не рушимого, тогда не будет смысла и во всём остальном, они есть, только пока они все вместе, настоящие, любящие, а по отдельности они разбитые, так, словно чего-то не хватает, кажется, совсем не много, но и этого оказывается достаточно, чтобы полетели и все остальные.