Разрушая доверие

Шуга не выдерживает, старается всё делать тихо, молча уйти, захлопнуть за собой дверь и раствориться, только чтобы больше не слышать этого кошмара, не видеть этих подавленных детей, слишком больно, слишком обидно за происходящее. Даже рука Хосока, требовательно сжимающая его запястье не способна остановить, Мин просто вырывается, толкает всё того же Хоупа к стене, наблюдая, как тот медленно скатывается вниз по стенке и прикрывает лицо ладонями, плачет. Юнги его жалко, не хочется так поступать, но руки дрожат, в горле застряёт комок собственных же рыданий, он должен побыть один, должен переварить ситуацию, потому что иначе он рухнет прямо здесь, погибнет. Он одевается в кромешной темноте, наощупь натягивает кроссовки, маску, лёгкую куртку даже не удаётся толком застегнуть, пальцы не слушаются, да и страшно, он старается не шуметь, осторожно берёт свои ключи с комода и выходит, нет, почти выбегает, как можно быстрее, спешит, вот только куда, совсем не понятно. На улице прохладно и Мина буквально прошибает волной невообразимого холода, даже воздух из лёгких выбивает, но он продолжает бежать. Почти заплетается в ногах, оббегает редких прохожих, дышит тяжело, загнанно, устало, но останавливается только спустя время у какого-то кафе, когда понимает, что вывески ночного города, начинают гореть слишком ярко, их чрезмерно много, почти невыносимо. Он попадает чуть ли не в самый центр кипучей ночной жизни огромного Сеула, видит, как прохожие парни обходят его стороной, смотрят подозрительно, чуть ли не осуждающе и только сейчас он понимает, что стоит прижатый к холодной кирпичной стене в ночной пижаме, даже куртка не застёгнута, он весь дрожит. Становится как-то по особенному не уютно, даже толком отдышаться не получается, на секунду проскальзывает мысль, что его могут узнать, обнаружить, но потом становится абсолютно всё равно: кто его узнает в маске, с всклокоченными волосами, в пижаме, да ещё и здесь, так поздно, почти безумного, пугающего? Молния медленно ползёт вверх, хотя несколько раз и выскальзывает из рук, но так становится теплее, хотя бы ледяной воздух больше не пронизывает до костей, на голову капюшон, дрожащие ладони прямо в карманы и репер осторожно делает первые шаги. Куда идти, к кому бежать, где прятаться, всё это сейчас не имеет совершенно никакого значения, он даже не думает о том, что может заблудиться, не до того. Не волнуют и косые взгляды прохожих, ровно, как и первые, пускай ещё и редкие, но капли дождя, он слишком опустошён, чтобы сейчас об этом думать, не до комфорта, ему обидно. То острое чувство меланхолии, болезненное ощущение подавленности, разбитости и теперь уже, кажется, неуверенности в завтрашнем дне, всё это вновь возвращается к нему спустя столько лет, так явно, так внезапно, что буквально парализует, сковывает. Сейчас другие его не поймут, они смотрят на него, как на больного, разгуливающего в темноте в ночной пижаме, кажется, совсем опасного, дикого, но он слишком беззащитен, слишком сломлен, чтобы доказывать обратное. Он потерял самое дорогое, то, что все эти года отстаивал, за что боролся, к чему так упорно шёл. Там, в том большом красивом доме, что теперь казался совершенно пустым, омертвевшим, остались его друзья, любимые люди. Там его жизнь, победы, поддержка, это всё теперь сгорало, было предано, разбито, уничтожено. Он и подумать не мог, что спустя столько лет, он так к ним привяжется, так будет в них нуждаться, так захочет их защитить, уберечь от непоправимого, от глупостей, что теперь даже рёбра выворачивало наружу с обратной стороны, вынуждая задыхаться, мучится. Было страшно подумать о том, что, несмотря на всю свою наблюдательность, умение замечать даже самые мелкие, казалось бы, порой совершенно не приметные детали, он упустит главное, не почувствует где-то внутри, на подкорке интуиции, чужую боль, острую, поглощающую. Его маленький Чимин, тот милый доверчивый ребёнок, что в нём так нуждался, прижимался к его груди, чуть ли всем своим видом не кричал, как ему тяжело, как обидно, страдал, утопал в предательстве, во лжи, совсем один, брошенный и покинутый. А он не смог понять, не увидел, обнимал, прижимая к себе, чувствовал, как дрожит чужое тело в руках, видел совершенно пустые глаза напротив, обеспокоенные, загнанные, но так и не догадался, не воспринял. Он был так поглощён работой, так старался всецело отдаться музыке, ни спать, ни есть, только творить, писать, создавать, что-то по-настоящему ценное, значимое, а в это время его реальный мир падал. В нём страдали люди, опускались на самое дно, предавали, врали, но он так и не понял, не сообразил, бросил их одних, озлобленных, испуганных. Руки в карманах сами сжимаются в кулаки и, Мин останавливается, отрешённо сверлит тёмный тротуар у себя под ногами, чувствует, как тело пробивает дрожь, холодный ветер проскальзывает даже через ткань одежды, обжигает, а он стоит совсем один. Огромный город с миллионами разноцветных вывесок, тысячи прохожих, которым нет до него совершенно никакого дела, быстрые машины, где-то слышатся смех, где-то играет музыка, а люди всё спешат, торопятся. Его случайно задевают плечом, даже не извиняются, уходят молча, но смотрят так, словно это в порядке вещей, словно ничего и не случилось, да Мину и не нужно их прощение, он даже их не видит, отходит в сторону, прижимается спиной к грязной стене очередного магазина и сползает вниз. Он впервые за столь долгое время по-настоящему начинает плакать. Слёзы совсем тихие, но такие горячие и крупные, что застилают глаза, он видит лишь расплывчатые здания, тёмные силуэты, разноцветные размытые блики вывесок, рекламы, а вокруг холодно, страшно. Он не на сцене, им не вручают очередную награду и, никто не стоит за его спиной, чтобы поддержать, чтобы улыбнуться, это другие слёзы, они болезненные, страшные. Маленькие дети заигрались, а ведь он ещё пару часов назад наблюдал, как самый младший со всей нежностью и невероятной заботой прижимал к себе Тэхёна. Насколько осторожным был его поцелуй в плечо, как горели его глаза от щемящего душу восторга, он был такой открытый, такой мягкий и податливый, что у Юнги в голове не укладывалось, как этот милый ребёнок, смог совершить подобное, причинить кому-то боль, предать. Сейчас его волновало лишь одно: как теперь это переживёт Чимин? Его маленький ранимый Чимин, что столько лет приходил к нему за советом, за поддержкой, что доверял ему больше, чем он сам порой того заслуживал, как он с этим справится, как преодолеет? Он не представляет, что младший сейчас чувствует, какие эмоции должны бурлить в душе, чтобы не сойти с ума, чтобы продолжать сквозь страх и злобу улыбаться, скрывать слёзы, держать в себе, он ведь даже не рассказал, не поделился, не пожаловался, решил всё скрыть, оставить в тени собственных кошмаров. А почему? Ответ на этот вопрос заставляет Юнги сжаться ещё больше – ему боялись навредить. Пак был так напуган, так сильно за них переживал, что даже не проронил ни слова, решил бороться в одиночку, маленький наивный дурачок. Разве бы Шуга ради него не справился, разве бы он не проглотил все слёзы и апатию, злость, агрессию, только, чтобы поддержать? Да он бы грыз бетон зубами, отказался бы от сна, от пищи, только, чтобы рядом быть, чтобы поддержать, дать крепкую опору под ногами. Чимин слишком милосердный, слишком добрый, заботится о других, когда сам сгорает, когда медленно тонет в своих страхах, обиде, Юнги даже кажется, что он умудряется простить Чонгука, того, кто все их жизни перечеркнул одной большой чертой непоправимой глупости и гнева. Медленная волна злости и ненависти к макнэ буквально закипает, даже руки так сильно сжимаются в кулаки, что становится больно. Тело выворачивает наизнанку, неприятно, но всё, что может сделать Юнги – удариться головой о стену, так, чтобы звёзды перед глазами забегали, в виски отдало тупым набатом, а тело обмякло на пару мгновений, потому что по-другому нельзя, иначе он не выдержит. Он готов его проклинать, он его ненавидит, потому что не понимает, как так можно. Разве ему не внушали ценности семьи и дружбы, законы, правила и нормы, а основы совести ему известны были? Сам-то он печётся о Тэхёне больше, чем о самом себе, потому что любит, ценит, оберегает, но почему-то забывает, что и у других есть те, кому они не безразличны, кому дороги и для кого любимы. Мину горько осознавать, что оказывается, не все из них воспринимают друг друга, как семью: крепкую и неделимую, ту, что надо защищать, ту, в которой поддерживают, в которой любят несмотря ни на что, ценят. Репер сидит так четверть часа, глушит в себе очередные слёзы, пытается дышать, успокоиться, он старше, он больше пережил, больше испытал, сейчас он кому-то нужен, в нём нуждаются. Его не волнуют прохожие люди – жалкие ничего нестоящие личинки их продажного жестокого общества, уже завтра они снова будут смотреть на их улыбающиеся лица и искренне верить, что каждый из них безумно счастлив. Макияж замажет синяки и красные глаза, видеоряд смонтируют так, чтобы не показать и части того, что с ними происходит, а в посланиях они опять напишут, что-то милое, приятное и светлое. И только Юнги знает, что завтра будет пекло, не столько из-за усталости и недосыпа, ограничения в еде и постоянных тренировок, нет, вовсе нет: им придётся бороться с собственным безумием, с болью, что разрывает грудную клетку, ломает рёбра, извлекает наружу сердце, рвёт на части. Каждый из них будет скрывать свою часть страха, поражения, и только чтобы эти идиоты, недоверчиво косящиеся на него сейчас, смогли улыбаться, строить свои планы и мечтать. Наивные бездушные глупцы. Юнги сейчас теряет душу, испаряется покой, собственное счастье втаптывается в грязь, но он молча поднимается, даже грязь не стряхивает с ног, нет смысла, внутри бардак похуже, там намного страшнее, там обитает боль и сожаление, жалость и обида, ненависть и, несмотря ни на что, всё ещё теплящаяся бесконечная любовь. Заряжает крупный дождь длинными холодными каплями и, Шуга скрепя зубами, решает возвращаться, внутреннее беспокойство накатывает слишком сильной волной, он в огромном городе, почти что чужом, незнакомом. Одежда моментально намокает, становится сыро и неуютно, а паника окутывает с ног до головы: он же даже не знает, где он. Местность не запоминается, тогда ему было совершенно не до этого и, сейчас он лишь беспокойно шёл по мокрому асфальту, наблюдая, как тот поблёскивает в свете уличных фонарей и ярких вывесок торговых центров. В кармане ладони, лишь с тревогой сжимали одинокие ключи, даже позвонить некому, он совершенно без связи, глупо было вот так вот поддаваться злости и обиде, бежать сломя голову куда попало, слишком уж это опрометчивый поступок, детский и неоправданно опасный. Он хриплым голосом, опуская глаза в землю, так чтобы не заметили, чтобы не узнали, спрашивает дорогу: молодые люди смеются, а девушки с интересом, но совсем как-то издевательски, объясняют ему куда идти, а он вымокший до нитки, всё ещё глотает слёзы, благодарит, уходит. Мину, кажется, что он бродит так целую вечность, даже дождь успевает усилиться, бьёт нещадно, с безразличием, а его кроссовки хлюпают по тёмному тротуару и мелким лужам. Он так продрог, намёрзся, настрадался, и лишь когда отчаяние обуревает с прежней силой так, что даже рыдать хочется и лезть на стену, он понимает, что, кажется, нашёлся. Знакомое большое здание за стеной непроглядного дождя, совсем серое, холодное, нигде даже свет ни горит и Шуге становится плохо. Что он хочет там сейчас обнаружить? Прежних мемберов, довольные улыбки, задушевные посиделки у камина или может быть горячий чай, очередные шутки, мягкие дружеские касания, покой? Ничего из этого там больше не осталось: лишь забитые запутавшиеся дети, чужие слёзы, боль и страдания, непонимание и неведение других, сомнения, ошибки и раскаяния. Это совсем не то место, куда бы хотелось возвращаться, совсем нет, но Юн не отступает, неуверенно идёт вперёд, но всё же приближается, тихо так, с покорностью: он не имеет права их оставить, не может бросить, он часть этих людей, без него всё рухнет, без него погибнет Пак, сломается, он не простит себя за это никогда. Шуга даже не удивляется открытой двери, никто её не запирает, ему достаточно лишь дёрнуть ручку и та поддаётся, а впереди холодный тёмный коридор, Мин только сейчас думает о том, почему они никогда не зажигают в этой части дома свет, тут же ноги можно переломать, слететь с порог и не удивиться. Он тихо скидывает с себя куртку прямо у входной двери, откидывает её в сторону, туда же отправляет мокрые кроссовки и, осторожно щёлкая замок, замирает. Он всматривается в пустоту комнат, почти ничего не видит, слишком тихо, даже его дыхание на этом фоне громче, чем молчание домашних стен, как-то неловко, словно он здесь чужой, не свой. Он долго думает куда идти, в свою комнату совсем не хочется, там он не уснёт, ему нужно вновь увидеть лишь Чимина, теперь он посмотрит на него иначе, с должным вниманием и заботой, успокоит хотя бы во сне, побудет рядом. Ноги сами идут в нужном направлении, но едва приблизившись, он застывает, словно камень прямо у двери: дыхание учащается, ему страшно, боязно, даже сердце начинает биться как-то иначе, более резко и болезненно, что ли. В комнату он входит осторожно, стараясь не шуметь, не привлекать внимание, но тут же удивляется, натыкаясь на мягкий свет горящего прикроватного светильника, он смотрит на Хосока, тот не спит, но по его глазам всё и так понятно – плакал. Чон как-то слишком странно подрывается с кровати, немного испуганно, зажато, с ног до головы смеряет старшего взволнованным взглядом, а потом, кажется, успокаивается, опирается на локти, тихо спрашивает: – Ты где был? – Мне нужно было побыть одному, Хосока, – Юн выдыхает, аккуратно прикрывает за собой дверь и медленно подходит к постели Чимина, садится на пол рядом у кровати прямо на колени, всматривается в беспокойные черты лица, такие до боли знакомые, родные, но совсем пугающие, измученные. – Как он? – Ему неловко, отчасти даже стыдно, что он, узнав всё, просто-напросто сбежал, пускай Чимин был и не в курсе их с танцором «вылазки», но всё же он его оставил, слышал, как тот рыдал в закрытой ванной комнате и всё равно ничего не сделал, просто молча ушёл, испугался. А Хосок вздыхает, снова ложится на кровать, уставшим взглядом упираясь в потолок, сглатывает, но всё же отвечает, шёпотом, негромко. – Почти сразу же уснул, я не подходил к нему, ничего говорить не стал, – Шуга понимающе кивает, с танцора и так достаточно, он слишком впечатлительный, ранимый для этого, старший видит, как сильно тот утомлён, как морально выжат. Ему бы и хотелось сейчас сказать что-нибудь для него подбадривающее и тёплое, но язык не поворачивается, не правильно это, они не в той ситуации. – Что ты теперь собираешься делать? – Ну… – Хоуп задаёт вполне себе естественный вопрос, ведь они не могут всё оставить так, как есть, нельзя, вот только репер так и не придумал, слишком сложно это, тяжело. – Хочу поговорить с ним завтра утром, может быть, что-то решу, – Шуга осторожно касается длинными пальцами пряди волос Чимина, убирает её с лица, мягко проводит тёплой ладонью по бледным чужим щекам, бережливо так, заботливо, а у самого слёзы на глазах от одной только мысли, что пережил этот малыш, как настрадался. – Можно я побуду завтра здесь с тобой? – Хосок спрашивает со всей жалостью и мольбой в голосе, умоляюще смотрит красными глазами на две измученные фигуры у соседней кровати и, кажется, дрожит, во всяком случае, руки так точно не слушаются, отчаянно сжимая покрывало, а Юн непонимающе, отрывает взгляд от Чимина, смотрит подозрительно. – Ты же знаешь, как он мне дорог… До репера доходит, он не может отказать, положительно кивает, знает, что для Джея это станет ударом, если он не будет рядом с Паком в тот самый момент, когда последнему придётся обнажить хотя бы перед кем-то душу, признаться, рассказать. Тем более, кажется, что так будет более правильно, Чимин им обоим доверяет, к тому же вдвоём будет намного проще, легче объяснить, доказать, как сильно они его любят, уверить в их поддержке, защите и опоре. Они обязательно ему помогут, примут любые его оправдания, слова и слёзы, не отпустят, даже если он будет отбиваться, прижмут к себе, как можно ближе, закроют и оградят от всех проблем, всех кошмаров и обид. – А, что ты собираешься делать с Чонгуком? – Юнги и самому интересно: его единственное желание хорошенько приложить этого слетевшего с катушек ненормального донсена, возможно, что даже влепить по первое число, отделать, наказать. Он думает об этом, а ладони сами непроизвольно сжимаются в кулаки, он злится, но даже не замечает этого, зато Хосок улавливает всё, вплоть до мельчайших подробностей, догадывается, всё понимает. – Если ты его тронешь, Намджун, да и не только он, зададут вопросы. Мы должны подумать: будем ли рассказывать об этом остальным? Они имеют право знать. – Это будет решать Чимина, – Его ответ довольно-таки жёсткий, непримиримый. – А по поводу Чонгука… я не знаю, сначала надо с Мином разобраться, а там посмотрим, я даже не знаю, что ожидать от завтрашнего разговора, как он это воспримет, – Юнги тяжело поднимается с пола, предварительно целует спящего парня осторожно в щёчку, мягким нежным поцелуем. Он устал, хочется спать, слишком многое он узнал за эту ночь, многое испытал, сил практически не осталось, даже голова уже начинает побаливать, кружиться. – Ложись здесь, – Неожиданно для старшего произносит шёпотом Хосок. – Только пижаму переодень, она у тебя сырая, – Хосок тянется к светильнику, гася свет в комнате, погружая её в кромешную темноту, а потом добавляет, явно понимая, что Шуга колеблется, не может решиться: – Я думаю, так будет проще, если ты уснёшь здесь, рядом с ним, ему будет приятно, да и мне как-то спокойнее, так что ложись. – И Мин соглашается, скидывает с себя пижамную рубашку и штаны и осторожно забирается под мягкое одеяло к Чимину, обнимает его со спины, зарывается в жёсткие волосы носом, вдыхает знакомый запах родного тела и пытается заснуть. Совсем непривычно, неловко, парень в руках теперь кажется особенно драгоценным, любимым, но совершенно поломанным, разбитым и чужим. Потому что испуганный, потому что сломлен, потому что Юнги обидно, страшно и, оказывается, чертовски больно, особенно теперь, особенно в этот самый момент, такой волнующий, но до ужаса изматывающий. Завтра они поговорят, Мин обещает. Он сделает это при любом условии, при любом раскладе, он больше не оставит его одного, больше не уйдёт.