Раб, которого подарили противнику рабства

В этот раз Волдеморт покинул его, оставив в Мэноре и наложив пару заклятий на случай, если тот ухитрится выбраться. День после недавнего нападения на Министерство обещал быть нервным, но Темный Лорд поневоле возвращался мыслями назад. Снова побывать в мыслях Люциуса Малфоя казалось ему затягивающим; конечно, он и раньше проверял приспешников таким образом, но с Малфоем к этому примешивалось нечто захватывающее, чувственное. Так что первый же миг, когда Волдеморта оставили в покое с протоколами допросов, он использовал для того, чтобы снова проведать его. На него навалилась боль — вернее, даже букет боли разных тонов и оттенков. Саднящая и постыдная там где он вчера овладел им, муторная, окутывающая окружающий мир темной вуалью боль в голове, опустошение внутри, ослабившее Люциуса так, что он и руки не мог поднять, и просто лежал, отдаваясь волнам боли. Как будто какая-то надежда оказалась разрушена. Надежда на то, что он мог бы понять его и распорядиться вверенной жизнью верно? Должно быть. Здесь Волдеморт мог посмотреть правде в глаза и признаться, что мучил его даже не ради удовольствия, а просто из желания сделать всё наперекор, проверить, сколько боли тот вынесет, овладеть им максимально болезненно, подтверждая страхи. "Зря ты этого пожелал, Люциус Малфой". Болезнь, овладевшая им, совершенно ему не понравилась, но сейчас у Волдеморта не было времени размышлять над ее причинами и способом исцеления. Удержать в руках власть оказалось куда сложнее, чем захватить ее насильственным путем, и темный лорд обнаруживал, как тонко и сложно работал ее механизм — а ведь он был относительно прост в сравнении с гигантской разветвленной системой, что была у маглов. Строго говоря, у магов она не работала вообще, и он пытался заимствовать что-то у тех, кого презирал, адаптировать, пересмотреть все нормы, и это отнимало почти все время. Магглорожденные и идеи власти над маглами — и те отошли на второй план. Волдеморт день и ночь проводил в министерстве, выбирая нужные инструменты контроля над магами. В этот раз ночь была бессонной и прошла за новыми допросами, попытками прекратить вылазки повстанцев и долгим визитом в Хогвартсе, где шел новый прием детей. Он смог вернуться к следующему вечеру. Думал, что упадет без сил, но не то смена обстановки, не то холод и тишина насторожили его, и он прошел внутрь по коридору, отыскивая Люциуса. Тот даже не вставал, и это тоже был плохой знак. В узкой комнате стоял застоявшийся запах крови; он снял одеяло, дотронулся до его промежности: кровь не шла, а между тем Малфой лежал без сил и отозвался только тем, что покорно раздвинул ноги и сильнее уткнулся в подушку. Высокий, со светлой кожей, юношески худой — он боялся, что он угаснет теперь совсем, поскольку проклятие служения вступит в конфликт с его собственным желанием освободиться от своих страданий. В самом деле! В этом и была суть клятвы. Он доверял ему и надеялся, что господин примет его — но Волдеморт только выискивал, как сделать ему ещё больнее, и не собирался ни прощать, ни приближать к себе. "Стоит уже признаться себе, что он ценен для тебя, — говорил Волдеморту внутренний голос, — и дело не только в его знаниях. Признайся себе". То, в чем следовало признаться, Волдеморт не проговаривал себе, а просто сидел рядом и всматривался напряжённо в лицо с глазами, прикрытыми темными ресницами, осунувшееся и страдальческое, и ему даже казалось, что Люциус — олицетворение того, что он делает сейчас с вверенной ему магической Англией, грубо и безрезультатно пытаясь себе подчинить. Пожалуй, с магическим миром он был даже аккуратнее: большинству волшебников удалось привыкнуть к новым порядкам, а Люциус... Он охотно расторг бы клятву и прогнал его, но понял, что не может и не хочет этого делать, всматривался в черты этого красивого и гордого когда-то лица, и все сильнее ощущал эту привязанность к нему. Только тот уже не был готов принимать его внимание. Люциус приоткрыл глаза с трудом — уголки гноились. — Простите, господин. Я не могу встать. Волдеморт кивнул. — Это ничего. Он дотронулся до его прохладной кожи и натянул одеяло обратно. — Вы не выпустите меня больше? — Ты хочешь, чтобы я разорвал клятву? Но Люциус хотел вовсе не этого. — Нет, я... — он видимо даже потерял речь от щедрости этого предложения. — Вы будете отпускать меня? — Ты же на ногах не стоишь! — заметил темный лорд, но тут же замолчал: вдруг он испугается ещё сильнее? — Отчего, буду. Хочешь летать с аврорами на боевые вылеты? — Нет, нет. Я имею в виду, отсюда. — Как только сможешь подниматься, — заверил он его. — Спасибо, господин. — За что? — Что простили меня, — Люциус прикрыл глаза и кивнул. Взял его за руку своей, такой же прохладной. Жест выглядел прощальным. "Нет, нет! Не вздумай!" — и Волдеморт снова положил ладонь его на плечо, чтобы тот очнулся и открыл светлые глаза. — Да, господин? Вместо ответа он подхватил его на руки и вынес из спальни наружу, на широкую галерею, замыкавшуюся видом на осенний начавший желтеть сад. — Не марайтесь об меня, — снова негромко запротестовал он. — Это чистая кровь, Люциус. Он все же высвободился и встал рядом, держась за ограду, но позволял поддерживать себя и больше не вырывался. Оба смотрели вдаль, на заросший порядком парк с замершим мраморным фонтаном и длинными аллеями. — Не вздумай умирать, слышишь? Лучше я расторгну клятву. Хоть мне и жаль будет лишиться тебя. — Это потому что я был плохим слугой. Здесь Волдеморт мог бы сказать многое: что он поддался искушению, что зря решил, будто можно не чувствовать себя и чего, что напрасно хотел дойти до конца и превратить его жизнь в кошмар, но сумел сказать только "Нет, вовсе нет", — и отвернуться. Он мучительно размышлял. Наверное, лучше всего было бы отпустить его навсегда и велеть покинуть Англию — но он почувствовал, что вовсе не хочет этого делать, хотя ни за что не сказал бы, что это происходит по той причине, что Люциус стал ему особенно дорог. И все же он собрался с духом и предложил: — Я расторгну клятву. Отправляйся. Люциус, как сумасшедший, ухватился за его колени, точно он предложил только что казнить его, и Волдеморт пояснил: — Она разрушает тебя. В своей жестокости он не признался бы — да он ее и не осознавал. — Нет, — еле слышно проговорил Люциус. — Хорошо. Волдеморт промолчал, но теперь уже не таясь пообещал себе быть бережнее. Точнее, пронаблюдать. Уложил его в постель обратно, дал выпить ещё стакан зелья, повторил очищающие заклятья. — Я всё-таки вызову колдомедика. — Не надо, — и он чуть не разрыдался. Волдеморт запоздало сообразил, что тот не хочет демонстрировать свой позор. — Ты плохо выглядишь. "Хоть это и не твоя вина". — Я поправлюсь, господин. Он уцепился за его руку, отчаянно заглядывая в глаза, и его господин, обычно отбрасывавший ее, перехватил в этот раз своей, подержав немного, а затем уложил обратно. Неужели надо было просто вести себя мягче? Но это всегда казалось ему и никчемным, и смешным, да и свою силу и таланты он видел в другом. И сейчас Волдеморт тем более не собирался винить себя в чем-то: проще было выкинуть мысль о привязанном к нему против воли Малфое насовсем и забыть, тем более что у него было немало других забот. Но первый благой порыв волей случая был поддержан. Тем же днём к нему заглянул Лестрейндж, и, памятуя о том, как спас неугодного лорду Малфоя, несмело поинтересовался: — На празднование Самайна устраивают праздник рода, где будут представители... — он занялся, прерванный холодным ответным взглядом Волдеморту. — Ты ведь не за этим ко мне пришел? — Ну, как сказать, это касается опосредованно... Я хотел узнать, жив ли лорд Малфой? Мы хотели провести ритуал усиления рода. Волдеморт нахмурился — на гладком лице это выражалось в возникновении вертикальной складки между надбровными дугами. Ритуал был показной, торжественный, и не отпускать туда Малфоя означало вычеркнуть его из списков аристократов — с другой стороны, отпускать в полумертвом виде... — Жив. Он болен. Но я думаю, что он сможет прийти. С третьей стороны, он вовсе не готов был демонстрировать его нынешнее состояние кому бы то ни было. Напоминание об ещё одних обязанностях, обязанностях господина, было неприятным — а все же Волдеморт рад был вернуться. Люциус снова вцепился в него, чуть ли не рыдая. — Вы пришли. — Это было сказано со счастьем и с облегчением. И тут же послышалось стыдливо добавленное: — Отнесите меня в ванную, мой лорд. Оставшийся вечер он следил, как бы Люциус не поскользнулся там, уговаривал снова, приказывал, злился, заставлял его есть и пить, снова смазывал нежное место мазью, приказывая не бояться. Малфой принимал помощь — сперва безучастно, потом со страхом, будто ждал подвоха каждый раз, а потом спокойно. А затем, когда он смог подниматься сам, Волдеморт расторг контракт и исчез из Мэнора. Новым местом его обитания стал Хогвартс, за порядки в котором он смог наконец-то взяться. Директорское кресло там занимал сейчас Северус Снейп, но Волдеморт и не претендовал на него, избрав себе подземелья Слизерина в качестве покоев. Он уговаривал себя, что принял единственное верное решение, что легко забудет о нем, и никак не мог понять, почему то, что от него кто-то зависел душой и телом, кажется ему теперь настолько захватывающим, почему так сильно хочется это повторить. К счастью, до Самайна оставалось месяца полтора, чуть больше, и там-то он бы увидел его. Так и произошло. Волдеморт сидел на возвышении в главном зале, наблюдая за процессией магов в их темных балахонах, несущих огни в почти полной тьме, двигающихся вокруг ритуальной чаши, как один из них метнулся в его сторону и упал у ног. — Это вы, мой лорд! — и он распростерся, будто снова умоляя его. — Я думал, что вы исчезли. — Я отпустил тебя. — Но... Малфой осекся и отошел, опустив голову. Что с ним происходило? Может, он так и не смог расторгнуть клятву? Волдеморт подозвал его к себе. — Ты все ещё хочешь служить мне? — Я не мог думать ни о чем ином, — признался он вдруг. — Правда? — Волдеморту это польстило. — Тогда не бойся меня так, Люциус Малфой. "Хотя я и был жесток", — и он снова вгляделся в его лицо, просящее, с тонкими чертами, ставшее ещё притягательное в этом своем желании. Он попытался проникнуть в его мысли. "Мне нравится, когда вы жестоки". Даже так? Что ж, теперь он хотя бы знал меру этой жестокости. — Ты безрассуден, Люциус Малфой. Но это сильно ему польстило.