Когда ты внутри, я снаружи

Ерохин умирает день за днем в агонии собственной безнадежной влюбленности, мычит неразборчивые фразы среди ночи, сидя на выступе отвесной скалы, больно откидывается на спину и стонет в потемневшее небо, задумчиво протягивая вперед ослабевшую руку. То сгибает, то разгибает пальцы, ощутимо врезается ногтями в мякоть ладоней и нервно чешет запястья, стискивая челюсти, катается из стороны в сторону и постоянно посматривает на наручные часы, снова и снова умирая от скоротечности времени. Давится приглушенными взрывами ночного безумия, царящего под ногами, без энтузиазма скользит по непроницаемой бездне и хватается за голову, встречая новый день, становясь еще ближе, еще неотступнее к неизбежному. Лопается внутри, растрескиваясь на миллионы болезненных лоскутков, которые ворочаются в районе грудины и выдавливают на свет приглушенные приступы немого безумия, лишая спокойствия, разрывают нутро безнадежностью длинных ночей. Александр загнанным зверем бродит вокруг небольшой палатки, хилой лачуги, недорого отеля или съемной квартирки на отшибе очередного городка или леса, тихо проскальзывает внутрь и ложится поодаль спящего паренька, с ядовитой тоской во взгляде невесомо ерошит его растрепанные белокурые волосы, прислоняя кулак к губам. Ломается заново, собирая себя по частям, чтобы снова разрушиться, неестественно близко оказавшись губами к губам, дышит в полураскрытый рот Саши и отстраняется, когда Головин раскрывает глаза, приподнимаясь на скромной постели. Александр сидит на корточках в паре сантиметрах, когда Сашка включает ночник или светит фонариком, с подозрением осматриваясь кругом, — смотрит, кажется, прямо Ерохину в лицо, — и никого не обнаружив поблизости, снова откидывается на бок и закрывает глаза. Александр больно врезается в свои волосы, не в силах сдержать обреченный скулеж, грузно заваливается на спину, сверля потухшим взглядом темный, непримечательный потолок, стучит пальцами по циферблату больших наручных часов и с ужасом и преступным, несдержанным трепетом понимает: уже совсем скоро. Александр любит его так давно и так преданно, что собственная миссия на земле отражается боем курантов в сердце и легких, разрывая внутренности сжатой тоской, взрывается фейерверком и выламывает из головы сожаление, что когда-то давно — лет семь назад — он вдруг захотел встретиться со своим человеком. Ерохин выбегает из прибежища Саши, чуть ли не завывая, садится на краю утеса и свешивает ноги в бездну, наблюдая за тем, как в предрассветной неге красиво плещется поблизости водопад. Запрокидывает голову к осветленному небу, ловя первые лучи солнца, опускает взгляд под ноги и закрывает лицо ладонями, безвольно и обреченно мотает головой из стороны в сторону, проклиная тот злополучный день, когда впервые решил поглазеть на того, чью жизнь ему однажды — в строго определенный момент — надлежало забрать. Ухмыляется в бездну, махая ногами, бьет подошвой о крутой склон, выдалбливая из горной породы мелкие камешки, оглядывается назад и с привычной озлобленной одержимостью наблюдает за тем, как его человек готовится к новым подвигам. Ерохину иногда кажется, что все они — небольшая каста отделившихся от остальных ангелов смерти — совершили в прошлой жизни что-то особенно страшное и непростительное, потому что такого наказания — быть обреченным забрать жизнь любимого человека — обычные грешники не заслуживают. Обычные грешники, перерожденные в мрачных жнецов, мирно существуют в обновленной ипостаси вершителей чьей-то судьбы, в праздном сибаритстве дожидаясь момента, когда, наконец-то, настанет час осуществления их главной задачи, спокойно оказываются в зоне видимости жертвы и, ловя последнее дыхание человека, забирают жизнь холодным, бесчувственным поцелуем. Они же обречены на другое. Они же прокляты по-другому, или же просто сами уготовили себе бесконечную горечь и скорбь — беспрестанно, день за днем хоронить тех, кто пазлом сложился в общую картину собственных каждодневных страданий или двенадцатичасового ада влюбленности в человека, с которым, к сожалению, уже никогда не встретят рассвет в одной нагретой постели. Ерохин медленно поднимается на ноги, безвольно шаркает подошвой загрязненных кроссовок по придавленной солнцем земле, путаясь в неровной траве и каменистых выступах, бьет ладонями по щекам и присаживается рядом с Головиным. Привычно уже невидимый и неощущаемый им, тихо скользит ладонью в паре сантиметров от щеки парня и одергивает руку, когда Сашка поднимается на ноги и разводит костер. Кочевая жизнь в непрекращающихся путешествиях и экстремальном туризме рвет Сашку пополам ощущением радости, затапливая вековую тоску яркими, солнечными моментами, раздавливает грузное одиночество, проклятой оскоминой осевшее в глубине сердца. Головин разводит руки в стороны, прикрывая глаза и улыбаясь широкой искренностью, готовясь падать на тросе с сотен метров над уровнем моря, вдыхает полной грудью ощущение нереальности, прыгая с парашютом. Каждый раз вздрагивает в предвкушении, сигая с высокого катера в открытое море, и чувствует жизнь — заменяет недостаток чего-то еще, — преодолевая горные тропы и отвесные склоны. Ерохин следит за ним, неотступно, преданно и оглушительно безнадежно ступая везде по пятам, трясется в агонии счастья быть близко и разрывается в отчаяной невозможности быть близко по-настоящему. Стоит в паре сантиметров, чуть ли не трется носами, и ловит острый, искрящийся взгляд, простреливающий Александра насквозь и скользящий по природным просторам, потому что на него Сашка посмотрит, только когда придет то самое время — время их общей кончины. Ерохин отходит на большее расстояние, чувствуя в себе море не выплеснутой тоски, забирается на вершину горы или уходит в середину бескрайнего поля, раскидывает в сторону руки и, запрокинув голову к небу, бесконечно долго и грустно кричит, ломая голос о нерушимый исход его сильной, одержимой влюбленности. Выдыхает, падая оземь, в бессилии следит за неумолимо скачущей стрелкой наручных часов, утыкается лбом в прокисшую землю и тихо, приглушенно рычит, разрушаясь на мелкие, бессвязные детали собственного существования. Оживает на пару минут, возвращаясь к Головину и улавливая его очередную улыбку острого предвкушения, роняет на свет вязкое, вымученное спокойствие, следя за его прыжком или неудачным приземлением, прекрасно понимая: не сегодня. Сегодня Александр еще наклонится над ним, засыпающим, и мысленно пожелает спокойной ночи. Но завтра злосчастная неотступность времени пробьет дыру в их общей судьбе, расщепив на атомы душу Ерохина, начиная отсчет проклятых двенадцати часов их зрительного контакта. Головин останавливается у затушенного костра, удерживая в руке небольшой чайник, в удивлении смотрит на незнакомца, оказавшегося поблизости в непроходимых местах, которые Сашка всегда выбирал для очередного вызова собственной жизни, пожимает плечами и с улыбкой кивает в знак приветствия, убирая посуду в огромный походный рюкзак. Ерохин подходит ближе, одновременно плавясь в беспамятном наслаждении оказаться в поле его зрения и умирая от наступления этого судного дня, дергано теребит ремешок наручных часов и выдавливает с вынужденной улыбкой: — Заблудился немного. Даже вещи свои не нашел. Не могли бы вы мне помочь добраться до цивилизации? Александр испытывает какой-то неестественно острый восторг, когда оба спускаются по отвесному склону, и Головин ухватывает его за запястье, не давая упасть, сердито указывает сосредоточиться и не одергивает руки, все так же поддерживая на всем протяжении их нелегкого пути к плоскости. Александр взрывается миллионом гирлянд, разлетевшихся внутри на множество стеклянных осколков, больно въевшихся в сердце и легкие, давится его близостью и жадно, как изголодавшийся смертник, впитывает в себя каждое его прикосновение и взгляд, обращенный не куда-то сквозь него, а прямо и в цель — поразительно точно. Он послушно кивает на объяснения Сашки, осторожно шагая по неровной земле, даже притворяется более беспомощным, чем он есть на самом деле, неуклюже поскальзываясь на склизких камнях, служащих переправой через горную реку, только лишь чтобы Головин снова взял его за руку. Александр идет следом, одинаковой поступью, брезгливо отводя взгляд от наручных часов, проклинает неумолимое время, вращающееся минутной и часовой стрелкой по огромному циферблату. Останавливается на вершине холма, когда Головин, одергивая руку, жестом указывает на город, притаившийся за деревьями, и Ерохин мечтает снова вернуться в исходное положение, лишь бы шагать с ним нога об ногу, держась за руки на особенно трудных участках пути. Пошатывается от суровой реальности и благодарно кивает, грузно прислоняясь к стволу широкого дерева, прикрывает глаза и давится тишиной, отравленный пением птиц и шелестом бесконечной листвы, исцеляется, когда вечно немногословный Сашка — ему, в целом, редко бывает, с кем поговорить, — наконец-то, подает голос: — Вы, наверное, проголодались, — смотрит сочувственно и воспринимает состояние Ерохина как общую изможденность трудным путем и долгим отсутствием пищи, подходит ближе и снова ухватывает за локоть, будоража забывшегося мужчину очередным тактильным подарком, — я тут знаю неплохое местечко. Не оставлять же вас здесь умирать от голода. Маленькое заведение на отшибе не блещет уютом и качеством блюд, но кажется Александру оазисом в вечной пустыне беспрестанного голода по человеку, который сейчас сидит ровно напротив и поглощает нехитрый обед, оставив свой неподъемный рюкзак на соседнем свободном стуле. Ерохин знает его в совершенстве: как он дышит во сне, забавно морщится и пускает струйку слюны, с утра отирая ее тыльной стороной ладони. Как иногда разговаривает и отгоняет рукой полуночного зверя, причудившегося в сновидении, как сонно потягивается с утра, лениво разлепляя глаза. К своему стыду Александр знает каждый изгиб его тела, каждый шрам и каждый синяк, оставленный в результате экстрима, неотступно, беспрепятственно следит каждый раз, когда Сашка переодевается или принимает ванну. Ерохин знает, как Сашка любит колу и гамбургеры, как часами играет в компьютерные игры, проводя время в шумной паутине родного города и безудержно зарабатывая себе на очередную порцию путешествий. Знает, что Головин имеет парочку закадычных друзей и никогда не имел отношений, давится его милыми странностями и любит каждую улыбку и каждый смешок, оглушительно горько воспринимая Сашкины сжатые кулаки и поджатые губы, неудачи и разочарования. Ерохин знает, что Сашке нравятся мужчины, и иногда с обреченностью думает, что, скорее всего, у них бы могло сложиться — возможно, — приложи он усилий, имей он чуть больше времени… Александр знает его всего, в мельчайших деталях и странных подробностях, кажется, больше и глубже, чем сам Головин. Ерохин знает даже, как ему нравится. Томясь в борьбе с самим собой, наблюдал за его вороватыми ночными просмотрами откровенного видео, а потом, не в силах противостоять яркости желания, стоял за спиной в удушающей ванной, завороженно следя, как прислонившись затылком к стене и учащенно дыша, Сашка быстро двигает рукой на собственном члене. Ерохин сорвано дышал в такие моменты и прислонялся ладонями о кафель по обе стороны от его головы, но время не приходило, и Головин в упор не видел Александра перед собой, бурно кончая в ладонь, пристыженно обмывался под душем и закутывался в банное полотенце. В такие ночи Сашка долго не мог уснуть, ворочаясь на узкой кровати, пока сам Ерохин сидел перед ним на корточках и невесомо водил рукой над покрасневшим лицом. Головин смотрел прямо перед собой — кажется, в глаза Александру, — на самом же деле в стену, в полудреме наблюдая за тусклой лампочкой выключателя. Теперь же время пришло, обрушилось на голову быстротечностью и неуемным скольжением минут и часов, разрывно и невпопад сдавило виски и выкрутило внутренности звериной тоской и откровенным пониманием неизбежности. Александр оплачивает счет, не терпя возражений, следует за ним по пятам, и замирает, когда Головин останавливается на полпути и поправляет лямку портфеля, разворачиваясь к Александру лицом, смотрит задорно и в предвкушении, указывая жестом в сторону железнодорожных путей. — А хотите прокатиться на поезде? Правда, поездка будет необычная, экстремальная: над пропастью, — он почесывает затылок, наблюдая за реакцией, протягивает руку и пожимает сухую ладонь Ерохина, — Саша, кстати. — Александр. Ерохин мучается желанием прижать его к себе, привязать где-нибудь в безопасности и навсегда накрыть собственным телом, в забытьи умолять, сумасшедшим отчаянием въедаясь в самое сердце, но обреченно кивает, удерживая рукопожатие. Александр избегает смотреть на часы и снова плетется следом, выстояв огромную очередь, садится в вагон и намеренно прислоняется к чужому плечу, наблюдая, с какой детской несдержанностью Сашка ожидает этой поездки. Далеко не самый страшный аттракцион в его жизни. Они плетутся по старым, скрипящим рельсам, и Головин в удивлении ощущает сильную дрожь соседа, поворачивается к Ерохину, забыв про прекрасный пейзаж за окном, обхватывает его руку, желая утихомирить ужасное беспокойство мужчины. Сашка при этом доверительно заглядывает в глаза и вдруг несмело улыбается, ощутимо краснея, смущенно прячет лицо на груди и бурчит куда-то себе под нос, ослабляя хватку: — Мы могли бы потом еще встретиться. Тут столько красивых мест. Часто бываю. Мог бы показать. У Ерохина шея покрывается холодным потом, и дрожь увеличивается в разы, он с трудом пытается взять себя в руки, но вместо этого лишь лихорадочно утвердительно кивает в ответ, прикрывая ладонью искривившийся рот, отчетливо и обреченно болезненно понимает: у них, черт возьми, могло бы что-нибудь получиться… А потом стрелка стучит по вискам истечением времени, и все идет к черту, проваливается в бездну вместе с этим проклятым поездом, кем-то пущенным по старым, безобразным путям. Ерохин улавливает ужас в глазах своего цыпленка — так он называл бы его, если бы у них что-нибудь получилось, — и в последнем полете быстро мажет поцелуем по лбу, прежде чем огромный состав со всей своей грузностью валится в самую бездну.

***

Тихое закрытое заведение шумит приглушенным кондиционером, разбрасывающим по полутемному помещению живительную прохладу. Лед в огромном стакане содовой постепенно тает в руках у Черышева, и Денис лениво поднимает голову от стола, обращая взгляд на севшего поодаль Ерохина. Остальные посетители затухают, смотря в его спину, давятся пониманием и в беспокойстве посматривают на собственные часы, чувствуя неминуемость собственной участи. Александр сдержанно кивает на дружеское похлопывание Черышева по плечу, берет из рук Игоря, работающего в роли бармена, щедрую порцию газировки и залпом осушает стакан, бьется лбом о столешницу и упивается своим горем, безмолвно деля его с горем Дениса, стукается обновленной жидкостью, и оба выпивают еще. За соседним столиком слышится сдержанная усмешка, и молодой паренек откидывает голову на кресло, устало закатывая глаза. Вдруг выходит из себя — как часто с ним происходит в последнее время — с силой кидает тарелку о стену, и Игорь неодобрительно качает на него головой. Нарушитель тишины грузно поднимается с места и медленно подбирает осколки, скользя ненавистным взглядом по Ракицкому, забившемуся в дальний угол темного помещения. Отбрасывает осколки в сторону и подходит к Ярославу вплотную, вызывая всеобщий интерес. Присутствующие тихо собираются поодаль, готовые разнимать назревающую драку, пока паренек с неприкрытым отвращением смотрит мужчине в глаза. — Я уверен: это ты навел на нас всех такое проклятие. Нарушил священный обет и показался, падаль, своему человеку раньше положенного. Ты вообще знаешь, что мы все — одна каста, и из-за тебя нас ждет наказание. Или вот оно уже — наше наказание, — он указывает в спины Ерохину и Черышеву, которые даже не поворачивают головы в сторону стычки. Ярослав лишь презрительно хмыкает, рывком поднимаясь на ноги, ощутимо толкает собеседника в грудь и шипит в самые губы: — Да пошел ты, — а потом торопливо покидает тусклое помещение, загоняя через раскрытую дверь духоту полуденной улицы.