Когда ты внутри, я снаружи

Больше ста двадцати километров в час по гладкой, бесконечной дороге, окутанной сотнями фонарей и полной непроницаемостью сотовой связи, придорожными ограждениями и белыми полосами. Джикия знает не понаслышке, каково преодолевать огромные расстояния без полноценного сна и правильного питания. Едет медленнее, соскальзывая в омут сонливости, пролетает мимо стоянки для отдыха и устремляется вдаль на огромной машине, загруженной под завязку хозяйственными товарами. Прячется от жизни в клетушке офисных центров, маленького рабочего места и испепеляющей духоты однообразного, вялого и непростительного прожигания драгоценного времени. Рушится на дорогах, калеча внутренности чрезмерным бодрствованием и грузной усталостью, выпадает из жизни с болезнью желудка и все равно скользит по бесконечным дорогам, преодолевая сотни и тысячи километров на тяжелой, неповоротливой фуре, со временем превратившейся в его последнее убежище и пристанище. Проваливается в вынужденную сосредоточенность, искусственно, со всем усердием и старанием отгоняет от себя треклятую правду, норовя рассыпаться под грузом очевидного откровения, всматривается в потухшую трассу и хлопает себя по щеке, желая взбодриться и не пропустить поворот, давая себе отсрочку: пожалуй, еще одна ночь должна принести ему утро. Проглатывает собственное оцепенение и дикий, необузданный страх, пряча его в самый темный и потаенный уголок воспаленного мозга, вдавливает педаль и сильнее обхватывает руль онемевшими пальцами, всматривается в темную, непроницаемую дорогу, слепо мигающую ему парочкой редких и тусклых ночных фонарей. Джикия живет осознанием неизбежного, отделяя жизнь на бесцельно потраченное до и бесперспективное после, барахтается ровно посередине и ускоряется, не видя конечного пункта. Продолжает путь, маршрут за маршрутом так и не понимая, куда двигаться дальше, двигается по указке работодателей. Смятое, выкинутое за ненадобностью и прожитое зазря прошлое накрапывает несуразными воспоминаниями неясных попоек и оглушительных залпов безвкусного плейлиста, развязывает суженное сознание кадрами беспорядочных связей и тысяч глотков алкоголя, бесконечно скуренных сигарет и беспросветного хаоса в луже собственного отчаяния среди таких же никчемных людей и запаха их перегара. До окутывает снимками головокружительной пустоты среди множества ярких иллюзий, долгоиграющих планов и праздного скитания по кабакам, трусливого избегания неудач и отсутствия жизненных ориентиров. Джикию подбрасывают воспоминания никудышных попыток удержаться на одном месте работы и пряток от неприятностей, но прошлое неизменно бьет его по вискам бесконечными увольнениями и пробуждениями в чужих смятых постелях. А настоящее ударяет в затылок смертельной стадией венерического заболевания, крошит мозг потерянной жизнью, и та мельтешит перед глазами прошедшим ничем, ускользая сквозь пальцы и не давая шансов. У Георгия болезненный вид, перманентная слабость и бесконечные путешествия по бескрайним просторам огромной страны в тяжеловесной машине с тоннами хозяйственных товаров за спиной, а еще у него более ста двадцати километров в час и менее месяца времени. Будущее не мельтешит ничем. Разламывает пополам своей быстротечностью, опускаясь на голову ощущением приближающегося конца, и Джикия проклинает тот день, когда впервые в жизни наплевал на средства контрацепции и здравый смысл, залезая в чужую постель, укрывался под одеялом с безымянным и незнакомым, временно выпуская из себя нежелание жить, но впуская в себя обычную животную похоть. Джикия ускоряется, плюет на правила и маршруты, пропускает поворот и чертыхается про себя, ища возможность развернуться и возобновить движение к цели, снова хлопает себя по щекам и рассыпается беспросветной никчемностью прошлого. Думает вдруг, что когда он умрет, некому будет прийти к нему на могилу. Георгий плавится отстраненностью от нормальных людей, иногда следя за их телодвижениями и взглядами, улыбается любовным признаниям и трогательным поцелуям, с неприкаянной грустью думая про себя, что сам никогда не держал кого-либо за руку. Не целовал трепетно в губы, но зато безостановочно втрахивал в гнилые простыни дешевых мотелей потенциальных разносчиков его смерти, периодически впуская их внутрь, покорно раздвигал ноги. Он не знал их имен, и чужие контакты не были вбиты в его телефонную книгу, так что на утро Георгий просто покидал дешевые номера и исчезал в омуте паленого самогона. После неудачного дня устало и безыдейно искал, чем бы можно было заткнуть воцарившуюся бездну в душе, снова падал в грязные прорези бесчувственных ласк. Ухмыляется, растрескиваясь подсчетами, наблюдает за пляшущей стрелкой подсвеченного спидометра, и снова устремляет взгляд в скопище ночных фонарей вдоль пустеющей трассы. У него все еще более ста двадцати километров в час и менее месяца времени. Безыдейная жизнь травит душу, выплескиваясь немым пренебрежением к необходимому отдыху и приему съестного, Джикия игнорирует очередной перевалочный пункт и по привычке борется со сном ударами по щекам, не видя смысла беречь обреченное и изуродованное здоровье. Одиночество облепляет, растягивает по ширине и норовит раскатиться в две стороны, переломив его пополам, и Георгий заходится спазмом немого желания, насущной необходимостью снова излечиться от этой напасти единственным привычным и действенным способом — смешаться с грязью и утонуть в сексе на одну ночь, в яростных укусах-засосах безрезультатно ища сгусток тусклого просветления. Притормаживает у обочины, раскрывая пассажирскую дверь, впускает в салон белокурого паренька, и тот прытко запрыгивает по ступенькам, усаживаясь на сидение, с грохотом прикрывая за собой дверь, старается не смотреть на водителя и давит необъятную грусть в лукавых забросах игривости. Джикия скользит по нему грузным, нечитаемым взглядом, облепляя неприкрытой похотью сильное, крепкое тело, осматривает лицо и замедляется, через пару десятков километров паркуется на опустевшей стоянке для дальнобойщиков, заглушает мотор и опрокидывается на спинку сидения, прикрывая глаза. Максименко, знает, чего он ждет. Знает его досконально и болезненно точно. Саша, глубоко заглянув в его жизнь, заходится душным бессилием и ломается чужой разбитостью и обреченностью, проклиная собственную неспособность появиться раньше и подарить Джикии самую желанную, но отчаянно скрываемую им мечту. Больше всего на свете Георгий мечтал, держа за руку любимого человека, просыпаться с ним каждое утро в белоснежной постели и окутывать нежными поцелуями, мучаясь томным желанием не расставаться ни на минуту. Джикия был бы романтиком. А сейчас он всего лишь умирающий от собственной похоти грязный сгусток пустой бессмысленности. Максименко бы подносил ему кофе, нежно целуя в лоб, говорил смятые глупости, мурлыча от наслаждения, залезал сверху и обнимал за плечи, недвусмысленно елозя на бедрах, сталкивался членами через тонкую ткань одеяла, нежно, проникновенно и чувственно заглядывая в глаза. Сейчас Саша смотрит безжизненно, потерянно и с сожалением, каясь и тлея в краткосрочной возможности находиться к нему близко и осязаемо, быть увиденным им. Придвигается, медленно ведя ладонью по шершавой щеке, получает в ответ отстраненный, безжизненный взгляд, закутанный дымкой беспросветной усталости и нежелания жить. Джикия отстраняет его ладонь и с пошлой, бесчувственной улыбкой прихватывает за загривок, направляя к ширинке штанов. Никаких нежностей. Все как всегда. Саша бы кормил его сырниками с шоколадной пастой — Джикия любил такие в далеком детстве — теребил мочку уха и целовал висок, все также терся о возбужденный член и призывно заглядывал бы в глаза, в предвкушении облизывая пересохшие губы, щекотал бы за ухом и шептал, кусая покрасневшую шею: — Хочу тебя в себе. Сейчас давится теснотой и повсеместной убитостью, сгибается и расстегивает непослушную молнию, ныряя рукой в штаны, оглаживает через ткань трусов полувставший член и глотает ощущение неправильности и омерзительности происходящего. Если бы он мог находиться с Джикией рядом более этих проклятых двенадцати часов, он бы за руку оторвал его от зачатка пагубной жизни и подарил бы каждое невысказанное предложение, плавясь ответной взаимностью. Джикия бы его любил. Георгий аккуратно переворачивал бы на спину, нависая сверху, опирался локтем поодаль его головы, второй рукой врезаясь в белокурые волосы, ласкал, натыкаясь на вожделенный, голодный взгляд, утыкался в губы изнеженным поцелуем, переходя на шею и грудь, рассыпался бы чувствами по оголенной коже и таял от податливости и открытости Максименко. А сейчас Сашка избавляет его от трусов — Джикия приподнимает бедра — и одежда свисает с его коленей, обнажая сочащийся член. Максименко всматривается в его замутненный похотью взгляд и покорно насаживается губами, прикрывает глаза и думает, что если бы не эти проклятые двенадцать часов, они были бы по-настоящему счастливы. Если бы только у них была целая жизнь... Максименко бы выгибался под ним, подставляясь под аккуратные, нежные ласки, плавился близостью и любовью, сводя с ума Джикию податливостью и открытостью, шире раздвигая ноги и доверительно трепля по темным кудрям, рассеивался бы под его напором и заполошно шептал, перемешивая слова с громкими стонами: — Хочу тебя. Люблю тебя, — Джикия бы любовался им — желающим, раскрытым и жаждущим — задыхался им и мурлыкал в ответ, осторожно проникая смазанным пальцем: — Потерпи, маленький… Сейчас Максименко пошло причмокивает, вбирая до упора и снова выпуская изо рта, с ненавистной тоской наблюдая, как нитка слюны тянется между ртом и головкой. Саша давится грязной, бесчувственной близостью и уже не понимает, зачем вообще разрушает себя такого рода увеселением, ломаясь и крошась на куски безыдейной порнухой, когда при других обстоятельствах Джикия искренне и страстно любил бы его. Успокаивающе поглаживал бы живот, проникая вторым пальцем, поднимался к лицу и целовал-целовал-целовал, отвлекая от болезненных ощущений, утыкался бы носом в чувствительное местечко на шее и шептал заезженной пластинкой: — Тебе не больно, солнце? — Джикия был бы с ним нежным, был бы, может быть, излишне сентиментальным и головокружительно внимательным, забывая про собственное удовольствие и яркое возбуждение, с радостью считывал бы наслаждение с лица любовника и продолжал движения трех чуть согнутых пальцев, наконец, найдя правильный угол. — Так? Здесь? Здесь. Максименко бы обхватывал его голову, впиваясь страстным, голодным поцелуем, сам насаживался на пальцы, открыто желая большего, и Джикия бы, отстранив руку, откровенно пожирая глазами, терся головкой о вход и беспорядочно долго целовал бы лицо, входя медленно и осторожно, слушая приглушенные стоны болезненного удовольствия. Сейчас Максименко отстраняется, прорываясь рвотным рефлексом, мучаясь контрастом гнилого насущного и обреченной альтернативы, и Джикия грубо берет его за волосы, снова насаживая до упора, остервенело трахает в рот — грубо, жестко, ритмично и отвратительно не так, как было бы в параллели. Георгий бы ласкал его член, водя подушечками пальцев по всей длине, дышал в губы раскаленным воздухом и постепенно наращивал темп, теряясь в сказочной чувственности. Максименко кончал бы под ним, расплываясь в его руках и заполошно крича его имя, и Георгий спустя пару толчков излился бы в его обмякшее тело. Джикия сказал бы то, что Саша уже никогда от него не услышит: — Я люблю тебя. Сейчас же все по-другому. Максименко ни капли не возбужден, а Георгий насаживает его до упора, вдавливаясь бедрами, изливается в рот с тихим, задушенным стоном, и Сашка выпрыгивает из салона, сгибается пополам и сплевывает белесую жидкость на грязный асфальт, разрываясь на куски проклятой участью ангела смерти. Джикия бы прилетал домой со всей прытью, ломая жизненные заслоны и преграды, устранял любые препятствия и вырывал с корнем проблемы, получая работоспособность и целеустремленность в его любви. А сейчас смотрит на Сашку с чудовищной отрешенностью, натягивая штаны, застёгивает молнию и наблюдает, как этот симпатичный белобрысый мальчишка снова запрыгивает в салон его фуры. Горячее солнце теребит лобовые стекла разрушающим жаром, ослепляя и пробуждая, лопается о лица и придает блеска глазам, роняя в кабину позднее утро. Максименко проглатывает это проклятое «бы» и смотрит на Джикию в упор, до хруста сжимает руки в кулак, а потом быстро обхватывает его за щеки и на полном ходу, прикрыв глаза, целует в лоб со всей своей нежностью, пока огромная фура влетает на повороте в мчащийся на всех парах грузовик.

***

Саша появляется в закрытом заведении через пару часов, грузно переминается с ноги на ногу, потерянно вслушиваясь в звон дверного колокольчика, медленно, безжизненно плетется в сторону барной стойки и садится между Черышевым и Ерохиным. Игорь молча наливает ему полный стакан холодной воды, и трое безмолвно делают большие глотки. За их спинами снова разгорается бурный конфликт. Паренек, сидящий за покошенным столиком чуть в отдалении, простреленный отчаянием Максименко, ловит собственный животный ужас. Он подрывается с места и подлетает к устало вздохнувшему Ракицкому, готовому к новым нападкам. Только на этот раз Ярослав озлобляется, улавливая стук стрелки собственных наручных часов, подхватывает парня за грудки и вытаскивает на оживленную улицу, так сильно приложив затылком о затемненное стекло, что то чудом не трескается от удара. Ярослав сверлит его яростным взглядом, тлея в мире сокрушенных надежд, с ненавистью шипит в самые губы, воровато оглядываясь по сторонам: — Только попробуй, тварь, что-то сказать про меня. Я прекрасно знаю, что сделал ты. И это будет куда серьезнее моего преступления, — смотрит выразительно и напористо, не оставляя сомнений в правдивости своих слов, так что парень расплескивается грузной тревогой, ощущая, как подрагивают колени, замирает и боится пошевелиться, остановившись взглядом на обезумевших глазах напротив. — И мне кажется, что именно ты виноват во всех наших бедах. Парень задыхается в железных тисках, мимолетно краснеет и рефлекторно хватается за запястья Ракицкого, пытаясь отцепить того от себя. Ярослав сам откидывает его в сторону и стремительно скрывается за углом, пока паренек судорожно хватается за ворот темной рубашки. Кашляет, согнувшись пополам и облокотившись ладонями о колени, медленно поворачивается к заведению и долго всматривается в огромные окна, вцепляясь взглядом в понурые спины сидящих за барной стойкой людей. Медленно бредет по оживленным улицам, пряча руки в карманах брюк, и зажмуривается, опуская лицо к асфальту. Вообще-то ангелы смерти исчезают сразу же после завершения своей миссии. Только вот они по какой-то причине продолжают существовать, отмеряя новые дни затхлого, мерзкого одиночества, в унынии скользят взглядом по навечно застывшим наручным часам, будто застревают во времени.