Когда ты внутри, я снаружи

Небо кружится над головами черными наливами туч, баюкает непролазной серостью и ударяет по деревянным поверхностям залпами слабых дождей. Юркое солнце выныривает из густых облаков, озаряя впалые лица, стирает влагу с набухшего мира и снова прячется за натиском непролазной тоскливости. Мир расцветает, обласканный стрелами краткосрочных лучей, крошится преломленными вспышками и замирает опять, завернутый в пелену темени. Пенистые волны темно-зеленых пространств бьются о борт хрупкого судна, красивыми брызгами долетают до палубы и оседают на гладкой поверхности, щекоча ноги ледяными снарядами. Кузяев оглаживает лицо, вскидывая голову к небу, стоит на самом краю, невзирая на просьбы спуститься, запрокидывает лицо и долго наблюдает за медленно плывущими облаками, пряча руки в карманах куртки. Бредет к пустынной столовой, присаживается в дальнем углу темного помещения и бездумно вертит в руках остывшим стаканом чая, раздираемый непонятным предчувствием скорого окончания своего личного путешествия, мягко и сдержанно улыбается, сжимая пальцами шнуровку объемного капюшона, снова выходит на свет и подставляет лицо под яркие лучи солнца. Вечером скрывается за дверью тесной каюты, садится у кровати, облокотившись спиной о жесткий матрац. Откидывает голову на несвежую простыню, сверля взглядом низкие потолки. Этот мир — чужой, беспросветный, с мелкими проблесками редкого солнца — напоминает ему маленькую, полупустую каюту в самом конце узкого коридора. Далер разминает шею, присаживаясь за небольшой стол, долго рассматривает начатый утром портрет и обводит пальцами не прорисованные детали, утыкается подбородком в подставленные ладони и роняет перед собой короткую, живую улыбку. Ходит кругами по тесноте, прислушиваясь к собственным приглушенным шагам, трогает кончик носа и снова садится к столу, доканчивая портрет. Этот человек — мужчина, выведенный Кузяевым на белоснежном листе — словно морское чудо показался около полудня назад. Освещаемый залпами редкого солнца, он прошел в паре метров от завороженного Далера и снабдил его порцией высочайшего вдохновения, заставив начать новый рисунок спустя несколько лет тотального воздержания и отсутствия всякого желания продолжать. Мир рушился под ногами Далера сотнями творческих неудач, растекшихся по смятым и разорванным холстам бесплотных попыток, крошился под сжатыми кулаками и трескался криком отчаяния. Кузяеву мало было собственной тесной квартирки на краю поселения в тысячу с небольшим человек, но крупные города также сдавливали бока, скручивая по рукам и ногам отсутствием всякого вдохновения и желания начинать все сначала. Он ломался, плавился и кривился под сотнями дней бестолкового следования глупой мечте, роботом ходил на работу, чувствуя, как легко и непринужденно жизнь ускользала сквозь пальцы. Одиночество кривило сознание, вспарывало живот и сжигало в мозгу позывы бессвязных мыслей, истребляя и руша надежды на что-то хорошее, отгоняло все дальше, идя по пятам, больно толкало в спину и мучило невозможностью найти себе подходящее место, где захотелось бы задержаться хотя бы на пару недель. Кузяев задыхался маленькими поселками, крупными городами, кашлял старыми деревнями и сплевывал миллионники, сгибаясь пополам в каждом новом укрытии, одинаково быстро и поразительно четко чувствовал: не его. Шатался по миру безумным отшельником, слоняясь через страны и города, падал посреди дорогих кварталов от недоедания и возвращался назад, чтобы спустя какое-то время усердной работы опять отправиться в путь. Города, материки, острова и страны, бескрайние глади водных просторов, загадки непокоренных горных вершин, бурные дикие реки и грязные своды чумных деревень — не его, расплывшееся на карте тысячью разных отметок, отчуждало и мучило неспособностью делать полноценные вздохи и просто вытесняло туда, где он еще не был отринут. Далер чувствовал себя обезглавленным идиотом, лишенным одновременно зрения, слуха и обоняния, неспособным узреть собственный дом, оказавшись на нужном участке, падал в агонию нескончаемых поисков, ощущая себя чужим во всем мире, бежал от чего-то, и, наконец, очутился на этом забытом Богом туристическом маршруте на старом, полуживом корабле. Усмехается, то сжимая, то разжимая кулак, вскакивает со стула и хватает готовый рисунок, медленно бродит из угла в угол, пугаясь собственной тени, рожденной тусклым отсветом керосиновой лампы. Сильные волны ломаются о корабль, вспениваясь и разлетаясь сочными брызгами, будоражат сознание и ласкают слух, расцветая под пологом ночи при свете полной Луны. Кузяеву этот вечер кажется непомерно сказочным, будто сотканным из строчек давно зачитанных книг, трескается о ноги неповторимостью красоты и взбивает сознание настороженным залпом стеснения и заторможенностью в движениях, когда Далер оказывается за спиной своего вдохновителя. Лунев ждал его. Сидит на краю, свесив ноги под брызги водяного безумия, поворачивает голову, лениво потягиваясь, утыкается ладонями в пыльную палубу и жестом указывает на место подле себя, словно гипнотизирует осунувшимся лицом и тотальной грустью во взгляде, холодя Далеру ладони и порождая мурашки. Кузяев мнется, прикусывая тонкие губы, долго стоит в нерешительности, ощущая, как гулко и четко работает сердце, кажется, добиваясь до глотки, делает шаг вперед и замирает, протягивая незнакомцу рисунок, смотрит куда-то глубоко в море, расцвеченное яркой Луной, и вздрагивает, когда в его руку вкладывают ответный подарок. Садится по правую руку Лунева, сбитый с толку залпами острых чувств, глядит на собственное изображение, выведенное рукой его вдохновителя, и наблюдает, как парень рядом разглядывает работу Далера. — Очень похоже, — его слабый, приглушенный голос скользит по коже, проваливаясь куда-то в сердце Кузяеву ощущением искомого счастья, он смотрит прямо и остро, получая ответный пронзительный взгляд, и думает вдруг, что нашел — наконец-то — нужное место. Нет. Нужного человека. Оказывается — по крайней мере, Кузяеву так сейчас видится, — узреть собственное пристанище он не мог вовсе не потому что был слеп или глух. Просто не с кем было разделить это самое место, чтобы то стало считаться домом. Сказочность атмосферы убаюкивает робким неверием, отражаясь в позыве сказать и услышать, но оба молчат, долго и внимательно всматриваясь в порывы бушующих волн, оглушаемые раскатами грома, все понимают и улыбаются, отрезанные от суши раскатами гулкого шторма, захлебываются горькой усмешкой судьбы и еще раз изучающе, пронзительно смотрят друг другу в глаза. Кузяев вздыхает, выуживая слова, нацеливается и формулирует несколько вариантов, режущих сердце отрадной горечью долгожданной находки. Я так долго искал тебя. Я столько бродил из угла в угол. Где бы я ни был, мне везде было плохо. Я так долго хотел тебя. Но молчит, обрываясь на полуслове, выдыхает, когда Андрей берет его за руку и улыбается так обреченно, что у Лунева бледнеет лицо. Опаленный внезапным порывом, Далер сцепляет их пальцы в замок, шипит сквозь сжатые зубы, заглядывая в глаза: — Если бы не этот шторм… Лунев коротко кивает, ухмыляется, прихватывает его за плечо и тянется ближе, дышит в самые губы, а потом кратко, быстро и безысходно целует в лоб, отпечатываясь на коже порцией горькой обиды. Лунев долго наблюдает со стороны, до хруста сжимая руки в кулак, как ломается и растрескивается под натиском свирепой природы старый, невзрачный кораблик, пущенный на воду без специальных осмотров и разрешений в Богом забытой стране. Это так больно врезается ему в подсознание, так гулко колышется в обугленных мыслях пустой головы, что Игорь потом молча ставит перед ним стакан ледяной воды, и в полной тишине помещения четверо за барной стойкой осушают бесхитростные напитки. Бар кишит ненавистными взглядами щуплого паренька, и Ракицкий устало вздыхает, натягивая на голову капюшон, медленно выходит на улицу, врезаясь взглядом в стрелку наручных часов, бьет кулаком о стену, пугая прохожих, и вскрикивает, не в силах удержать все в себе, разрываясь на части неотступностью грядущего ада: — Черт! Проходит дальше сквозь толпы людей, вертя в руке связкой ключей, скользит ладонью по голове, сбрасывая натянутый капюшон, и давится ядовитой усмешкой. В отличие от остальных Ярослав успел урвать себе больше, чем жалкие двенадцать часов, несмотря на возможную кару. Плевать ему на наказание. Ненавидящий Ярослава паренек в таком случае заслуживает и вовсе самой страшной расправы. А пока… Черышев. Ерохин. Максименко. Лунев. Следующий на очереди — Ракицкий.